Two Feet — Had Some Drinks
Рубашка Чана насквозь пропитана его парфюмом — кажется, каждый её сантиметр покрыт приятно обволакивающим носовые пазухи ароматом, который Чонин не может назвать иначе чем волнующим. Где-то он слабеет, и Чонин чувствует это особенно отчётливо. Он чувствителен к запахам, сколько себя помнит, так что… Ведь нет ничего такого в том, что ему просто нравится этот оттенок? Чонин сидит на пушистом коврике прямо на полу ванной, прикрыв глаза, и вжимается носом в светло-голубую ткань. Он улыбается, потому что, чёрт возьми, это рубашка Чана, и он весь такой тёплый, светлый и заботливый, он такой мужественный с этими своими крепкими руками, и он так любит обниматься, и это вызывает в Чонине чувства, которые он привык называть странными и прикрывать недостатком простой дружеской или братской близости. Обоняние никогда не было его хобби или чем-то вроде, и он никогда не изучал что-то из области парфюмерии, чтобы повысить свои навыки, но эта любовь к познанию мира с помощью обонятельных рецепторов словно была с ним с самого начала. Ян мнёт рубашку в руках, вдыхая воздух сквозь ткань в разных её участках, и с довольным урчанием отделяет ноты яблока от мяты. Чуть выше — немного мха, кедра и совсем чуть-чуть ванили. Цитрус — кажется, лимон, — как вишенка на торте. Чонин переходит на рукава, поднимаясь выше, и наконец находит то, что ему нужно. Кусочек ткани рядом с плечом: здесь уже слабеющий, не такой яркий парфюм смешан с лёгкой вуалью пота. Это не так грязно, как могло бы быть, потому что Чан — чистюля, и он не особо двигался в этой рубашке, но ему было жарко, так что его шея, плечи и немного подмышки оставили здесь свои нотки, создав крышесносную смесь. И Чонина от этого ведёт. Восхитительно. Чан пахнет восхитительно. Он встаёт с пола, забавно подтягивая серые спортивки, которые ему велики, открывает крышку корзины с бельём, чтобы вернуть рубашку на место, и его взгляд неожиданно и как-то остро натыкается на боксёры. Это совершенно точно боксёры Чана, потому что они чёрные. На первый взгляд это глупый вывод, но Чонин складывает в уме два и два. Чан любит пользоваться именно этой ванной, потому что она близко к его комнате, последним в душ ходил тоже он и Exofficio — его любимая фирма. Чонин чувствует, как внизу живота что-то сладко и опасно трепещет. Он старается не обращать на это внимания, правда старается. Как отважный маленький мальчик. Но рука сама накрывает стояк сквозь спортивные штаны — только накрывает, потому что Чонин никогда не позволяет себе заходить дальше ласк через ткань. Потому что он искренне считает, что это неправильно — думать так о хёне. Что ещё более неправильно — его пульсирующее в висках желание проверить, как Чан пахнет везде. «Платоническая любовь, да, Айэни? Чем ещё будешь себя оправдывать, чёртов извращенец?» В самобичевании Чонину нет равных — он это понял, ещё когда у него сорвался голос на выступлении, а позже Чан успокаивал его в комнате отдыха. Наверное, тогда это и началось — желание знать, как пахнет именно Чан. Пока горькое, наивное, слегка детское желание сделать что-то против правил борется в его сознании с отчаянным чувством вины, рука сама тянется за чёрным, размытым за слезами в глазах пятном внизу, и Чонин снова опускается на пол, закусывая нижнюю губу. Он медлит, выжидает несколько секунд, как будто может передумать. Он пытается передумать, силится, собирается и даже представляет, как кладёт бельё обратно и выходит из ванной, но руки вдруг предательски дрожат и плотно прижимают ткань к лицу. Это… словно погружение в океан, когда ты один из его обитателей. Расслабленное, с щекотно скребущейся в животе пульсацией, с глубоким спокойствием внутри. Когда ты чувствуешь себя как дома, когда ты — это просто ты и тебе кайфово. Чонина почти коротит, когда он сводит физические ощущения в одно с мыслями о том, что Чан, вообще-то, ходил в этом весь день и его самые сокровенные части тела соприкасались с этой тканью, тёрлись о неё, а… теперь о неё трётся лицо Яна. Пахнет терпко, сладко, едва ощутимо. Чонин усилием воли отстраняет нежный материал от лица и внимательно смотрит. Чан — чистюля, и иногда Чонину кажется, что он меняет белье несколько раз в день (не то чтобы Чонин следил за этим). Но он всё же видит небольшое пятнышко, оставшееся, вероятно, от естественной смазки, и трогательно прижимается раскрасневшимся носиком прямо к этому месту. Ресницы Чонина трепещут, он жмурится от наслаждения, потому что ощущения немного острые, как сотни маленьких иголок, и они прокатываются по всему телу, оставляя приятно-болезненное послевкусие. Интересно, а каков Чан на вкус? И Ян, честно говоря, в шаге от того, чтобы вобрать ткань губами, посасывая, и кончить только от факта, кому принадлежит предмет одежды. Он в шаге от этого, когда дверь почти бесшумно открывается, и в ванную входит Бан, мать его, Чан, с лица которого быстро сползает улыбка. Не то чтобы Чан считает Чонина совсем ребёнком: ему двадцать лет, он молод и здоров и то, что естественно для молодых здоровых парней… естественно и для него тоже? То, что Чонин асексуал, — исключено, потому что однажды Чан случайно (он готов поклясться, что случайно) увидел открытое на весь экран фото в его телефоне, когда они ехали рядом в машине. Чонин быстро смахнул приложение с галереей, но Чану, честно говоря, было всё равно: каждый дрочит как хочет, в конце концов. Просто это слегка… неожиданно? Он не совсем понимает, как ему действовать, потому что не действовать никак — явно не выход. К тому же он недавно сам облажался (а облажался ли?) с Хёнджином, и… как вообще так получается, что внутри группы люди фантазируют друг о друге? Это какая-то акция? Если да, то нужно ли ему с этим что-то делать, как лидеру? Чан собирается было отпустить идиотскую шутку в попытке разрядить обстановку, но замирает, потому что Чонин встречается с ним взглядом, и в нём столько страха, вины и сожаления, что у Чана начинает щемить в груди. Это же Чонин. Это Чонин, и о нём чертовски хочется заботиться, его хочется обнимать и даже укладывать спать. Это Чонин, и можно сойти с ума от его ямочек на щеках, когда он улыбается; и от того, как краснеет кончик его носа от холода, — а мёрзнет он часто; и от того, как тяжело бывает подавить желание завернуть его в плед или отдать ему часть своей одежды. Это Чонин, которого хочется спрятать от всего мира, у которого хочется забрать всю-всю его боль и сделать так, чтобы никто не посмел его тронуть. Это Чонин, и сейчас ему страшно и стыдно, и Чан, отмерев, подаётся вперёд, опускаясь на колени рядом. Ян пытается встать, говоря себе под нос что-то о том, что он просто прибирался и время уже позднее, и ему пора, но Чан несильно дёргает его за предплечье назад так, что Чонин оказывается в его объятиях. — Всё хорошо, Нини, всё хорошо. Иди сюда, — Чан притягивает макнэ к себе, прижимая его голову к своей груди и поглаживая шелковистые, слегка вьющиеся волосы. Он слышит, как часто и отрывисто Чонин дышит, сдерживая слёзы. — Ты можешь оставить их себе, если хочешь, — Чан держит Чонина за щёки, слегка отстраняя от себя и заглядывая ему в лицо. Чонин заливается краской, и, боже правый, кончик его носа тоже. У Чана внутри всё сжимается от умиления. — Я не… Это не то, о чём ты… — Попытки оправдаться выглядят жалко, и Ян это знает, но перестать пытаться — значит признать, что он правда фантазирует о хёне, что само по себе невыносимая перспектива. — Перестань, Йени, я не осуждаю тебя, — мягко шепчет Чан в его макушку, зарываясь носом в волосы. — Если тебе это нравится, мне всё равно, каким способом ты… — Я ничего такого не делал! — уже с ноткой возмущения говорит Чонин, вызывая у Чана тёплую улыбку. — Тебе двадцать лет, ты молод и у тебя порядок со здоровьем, так что тебе не обязательно отрицать… — начинает Чан, но его перебивают. — Я имею в виду, я не… я не прикасался к себе без… одежды. Никогда. — Чан этого не видит, но Чонин жмурится от стыда. От самого факта, что ему приходится рассказывать это хёну. — Почему? — Чан спрашивает мягко, но он слегка обеспокоен. Он начал мастурбировать примерно в тринадцать, потому что гормоны в это время уже срывают крышу, и вернуть её обратно не представляется возможным лет до двадцати пяти. Чонину стыдно до полусмерти, он молчит секунд тридцать, но когда Чан начинает нежно поглаживать его по волосам, он собирает всю оставшуюся волю в кулак и шепчет: — Мне кажется, что мои фантазии слегка… неправильные. — Если ты думаешь, что в мире ни у кого нет таких же кинков, как у тебя… — Кинков? — макнэ буквально выстреливает в Чана интересом, на секунду затмившим смущение. О боже, думает Чан. — Предпочтений, я хотел сказать, предпочтений. Это я к тому, что ты стопроцентно не один в своих… фантазиях, — Чан снова улыбается. О, блять, да, ещё как не один, сворачивает мышление Яна не в ту сторону. — Прости, что я взял твою… одежду. — Чонин старается, правда старается что-то сделать со всей этой блядской ситуацией, потому что понятия не имеет, что делать дальше. — Ты это о моих трусах? — игриво подначивает Чан. — Ну прекрати, — Чонин пристыженно стонет, мстительно впечатывая кулак в грудь Чана. Последний ойкает сквозь улыбку и отстраняет макнэ так, чтобы тот видел его лицо, и показывает ему язык. Чонин наконец улыбается, и это подсвечивает что-то внутри Чана. Его сердце щекочет грудную клетку изнутри, когда он видит эти ямочки и прищуренные по-лисьи глаза. — Порядок, тебе не за что извиняться. Я же сказал, оставь себе, если хочешь. — За это Чан получает злобный тычок, уже посильнее, в рёбра. — Почему именно я, кстати? Чонин вспыхивает, опускает голову так, чтобы чёлка скрыла его лицо от взгляда хёна, жмурится до цветных пятен перед глазами и выдыхает, комкая в руках толстовку Чана: — Ты… особенно приятно пахнешь. — Он не хочет смотреть вверх, не хочет знать реакцию Чана. Его немного успокаивает тот факт, что Чан принял его странные увлечения, но объяснять, почему именно он, вообще-то довольно неловко. — Ты про… — Чан приглашающе оттягивает ворот толстовки, выгибая шею, — этот парфюм? — он прикрывает глаза, чтобы Чонину не пришлось ничего говорить. И Чонин не говорит. Потому что не знает, что сказать, и нужно ли вообще. Он не понимает, почему Чан делает это, но чувствует трепет где-то под рёбрами от мысли, что он делает это для него. Он буквально сидит здесь уже десять минут и обнимает его, чтобы ему не было страшно и стыдно, чтобы он почувствовал себя принятым и нормальным. Потому что он в этом нуждается. И не воспользоваться возможностью сделать то, о чём даже не смел мечтать, было бы до смеха несправедливо. Чан чувствует осторожное горячее дыхание у своей шеи, мгновенно вызывающее мурашки по всей поверхности тела. Макнэ прикрывает рот и едва слышно, но глубоко вдыхает носом, слегка касаясь нежной кожи. И его сразу же конкретно кроет. Потому что запахи, оставленные на одежде, мгновенно и необратимо блекнут в сравнении с тем, как охуительно пахнет живой, настоящий Чан. Потому что Чан со всё ещё закрытыми глазами закусывает губу и сводит брови, думая, что Чонин на него не смотрит, но макнэ прекрасно это видит. Потому что он чувствует бедром стояк хёна. И это вроде как пугает его, но вместе с тем… заводит? Он возвращается к шее, оттягивает толстовку сильнее, оголяя ключицу, и проводит по ней носом уже смелее, вплотную, вдыхая полной грудью. Тянет чёрную ткань на себя, и его почти обжигает теплом воздуха, выпущенного из пространства между кожей Чана и одеждой. Чонин шумно выдыхает, опаляя жаром ямочку над чановой ключицей. Ему безумно, просто умопомрачительно сильно хочется втянуть кожу губами, пробуя на вкус. Мягко оглаживающая его спину рука Чана придаёт уверенности, так что Чонин прикрывает глаза и просто делает это. Широко мажет языком вдоль ключицы, возвращаясь к участку кожи внизу шеи, вбирает её в рот, словно собираясь оставить засос, но только слюнявит и отпускает. Мягко, едва заметно солоновато. Вкусно. Чан начинает мелко дрожать, и когда Чонин оставляет несколько отрывистых невинных поцелуев на яремной впадине, он не выдерживает, поднимаясь с нежного ворса. — Я не прикоснусь к тебе без твоего разрешения и никогда не сделаю то, чего ты не хочешь, — наклонив голову к плечу, предупредительно шепчет Чан. — Но я хочу кое-что показать тебе. Иди сюда, — он садится на бортик ванны и осторожно тянет Чонина за собой. Чан разводит ноги шире, немного опускает одно бедро и усаживает на него покрытого румянцем Чонина. Его чёлка превратилась в безобразие, волосы разметались по всему лбу и падают на глаза, щёки, кончики ушей и носа пылают, а взгляд темнеет, и самого его будто лихорадит. Чан немного наклоняется вперёд, удерживая Чонина на месте ладонями на лопатках, чтобы ему было удобнее продолжать то, что он делал на полу. Потому что Чан знает, что ему хочется продолжить, и потому что у самого Чана уже давно практически каменно стоит от действий макнэ. Конечно, он не собирается даже прикасаться к донсэну, но справиться со своей физиологией не так просто. — Попробуй потереться, — шепчет Чан, на секунду встречаясь с Чонином глазами и тут же отводя взгляд. Не столько потому, что не хочет смущать мелкого, сколько потому, что такого Чонина он сам не вынесет. И в следующую секунду ему приходится прикусить щеку изнутри, потому что Чонин начинает двигаться, вцепившись в чанову толстовку отчаянно, и дышит так рвано, что будь ситуация неоднозначной, можно было бы подумать, что у него паническая атака. Чан подаётся вперёд ещё немного, наклоняет голову, заводя подбородок за плечо Яна, и чувствует на шее сначала мягкие губы, а потом язык. Чонин, Господи прости, вылизывает его. Чонин вылизывает его шею, елозит по бедру вверх и вниз, мечется, сжимая бёдра вокруг чановой ноги и жарко хнычет на ухо: «Хёооооооон». И Чан молится всем существующим богам, которых вообще способен вспомнить в таком состоянии ума, чтобы не спустить в штаны прямо здесь и сейчас. Чонин цепляет чановы предплечья и спускает его ладони на свои ягодицы, и Чан не сдерживается, стонет едва слышно, измождённо, мучительно. Слегка сжимает упругость под пальцами, разводя в стороны, приподнимает и помогает макнэ двигаться. Теперь всё ощущается ярче, контакт плотнее, Чонин сильнее прижимается твёрдым членом к бедру. Их разделяет всего несколько слоёв ткани, и это заставляет кожу немного искриться. Бан слышит сдавленное «Чани…» и поднимает глаза. — Да? — Ему тяжело, очень тяжело сохранять зрительный контакт и держать себя при этом в руках. Хочется прижать к себе сильнее, вцепиться, обласкать всего Яна — мозг едва справляется с картинкой, которую Чан видит перед собой. — Поцелуешь меня? Чана никогда в жизни не било током, но он уверен, что это ощущается именно так. Чонин перед ним сладко розовощёкий, загнанно дышащий, с огромными чёрными зрачками. Чонин смотрит на его губы и облизывает свои. У Чана огромная сила воли, но сейчас он посылает её к херам, берёт лицо Яна в ладони, как будто это самое ценное, что он когда-либо держал в своей жизни, приближается медленно, оставляя пространство для отступления, если макнэ передумает или испугается. Но Чонин прикрывает глаза и ослабляет хватку на плечах Чана, и сам весь расслабляется. Такой доверчивый, наивный, такой чувствительный и чувственный. Чана ведёт от этого, и когда их губы соприкасаются, он изливает ощущения в гортанный нежный стон. Чан проводит языком по нижней губе донсэна, целует отрывисто в уголок рта, оставляет несколько невинных чмоков на ямочке над верхней и приоткрывает губы Чонина своими. Макнэ впускает его, позволяя языкам переплестись, позволяя Чану вести, и тот ведёт умело, возвращая ладони на ягодицы и приподнимая Чонина, чтобы снова опустить. Проходит несколько минут, прежде чем Чонин крепко сжимает бедро Чана своими, царапает его предплечья и разрывает поцелуй. По его лицу текут слёзы, и Чан пугается, рвано сцеловывает их, а Чонин вдруг утыкается ему в плечо и надрывно стонет. Бедро становится влажным, и до Чана доходит. Он обвивает донсэна руками, прижимая к себе, и гладит — по волосам, по лопаткам, плечам. Оставляет короткий поцелуй на ключице и кладёт голову на его плечо. Чонин дышит часто и шумно, иногда всхлипывая. Чуть позже он отстраняется, слезает с Чана и достаёт чистую одежду из сушилки, ища в ворохе что-нибудь своё. Находит — находит любимую пижаму с лисичками и прикрывает лицо, шепча: — Ты не мог бы… Чан молниеносно поднимается с бортика, обходит сушилку и облокачивается на неё спиной к Чонину, который быстро переодевается и бросает испачканные спортивки в корзину для белья. — Прости меня… — Чонин теребит край пижамного свитшота и смотрит в пол. — Прости, прости, прости меня, Чан, пожалуйста… Чан разворачивается. — За что? — его голос немного дрожит, потому что он не знает, как забрать всё плохое, перетянуть с Чонина на себя. Все его глупые мысли, предрассудки и страхи. — За всё. Я не должен был… Чан делает широкий шаг к макнэ и прижимает его к себе за затылок, утыкая лицом в свою грудь. — Перестань. Я не хочу даже слышать этого. Ты не сделал ничего, за что нужно извиняться, мы не сделали ничего ужасного, и ты не ненормальный. — Чан чувствует выдох в свою грудь, полный облегчения. — Сейчас ты пойдешь в свою кроватку, не будешь долго ворочаться из-за глупых мыслей и уснёшь. Тебе будут сниться только хорошие сны, а утром ты встанешь и съешь вкусный завтрак, потому что завтра моя очередь готовить. И я сделаю тебе оладушки в форме лисьих мордочек. Чан отстраняет от себя Чонина и, когда он видит на лице макнэ лёгкую улыбку, всё ещё не сошедший румянец и блестящие глаза, как у оленёнка, ему хочется взлететь, и он может сделать это без крыльев. — Спасибо. Спасибо, Чани, — Чонин закрывает лицо ладонями, тихо хихикает и выскальзывает из объятий, шлёпая босыми ногами по кафелю. Он открывает дверь, оглядывается на Чана, снова слегка улыбается и исчезает в коридоре. Чан ждёт несколько минут и идёт следом, оттягивая край толстовки, чтобы прикрыть никуда, вообще-то, не исчезнувший стояк. Он думает, что сейчас дойдет до своей комнаты, плотно закроет замок и снимет напряжение, но когда он приоткрывает дверь, чтобы выглянуть в коридор на предмет наличия там нежелательных зрителей, он видит Хёнджина с полотенцем на плече. Да вы, блять, издеваетесь. — И долго ещё намываться будешь? Ты же обычно пропускаешь всех вперёд, я уже задрочился в приставку на первом эта… — Я тебе сейчас нахуй покажу, что такое задрочиться, — шикает Чан и втягивает его в ванную, поворачивая защёлку.