Аркадия

*** Элайза провела скальпелем по мягкой коже лягушки и остановилась, завороженная переплетением органов и тонких-тонких костей. Полчаса в лесной лаборатории. Полчаса с Джоном. — Ты любишь этот остров? — Не особо. Хотя море утешает. Молчание. Джон натянул перчатки и кинул ленивый светлый взгляд на неё. — А ты? — Я не фанат юга. Всегда любил снег. Раньше я его здесь не замечал. Потом пришли дожди. И я его увидел. Элайза подхватила доску с распятой на ней лягушкой и задвинула на полку деревянного шкафа. Джон присел на стол рядом с острыми ножами для операций. — Ты и есть снег, Элайза. — просто сказал он. Когда Элайза закрыла дверь и поспешила к лодке, её всегда мертвенно бледные щёки слегка светились румянцем. *** Генри Лоренс осторожно толкнул вперед колеса инвалидной коляски, надеясь произвести как можно меньше шума. Бросил взгляд на слабо светящиеся, — надо поменять батарейку, — цифры над плитой: семь шестнадцать утра. Весь дом молчал, только стрелки часов тихонько отмеряли стремительно текущее время да первые птицы за окном сонно чирикали. Кухня уже медленно освещалась. Генри выдохнул, запуская пятерню в уже заметно поседевшие волосы. Проехал ещё чуть-чуть в сторону холодильника, бесшумно отворил дверцу и достал банку пива. Когда он закрыл холодильник, на пороге кухни стоял его сын. — Не пей слишком много, — попросил Джон, откидывая кудрявые волосы со лба и смотря отчуждённым взглядом куда-то в окно. Генри кивнул, зная, что тот почувствует. Повисла тишина. — Как твой синяк? — наконец уточнил Лоренс-старший. Джон, будто очнувшись от сна, отозвался, рассматривая его зеленоватыми тёмными глазами: — Нормально. — Я не спросил, какой именно синяк. — Какая разница? Они замолчали ещё минут на пять, стараясь не смотреть друг на друга. Что говорить, когда всё понятно. Когда-то был третий человек, когда-то неловких пауз не было. Когда-то. Джон коротко обнял отца, — на того повеяло острым запахом сирени, — и шепнул: — Зови, если помощь нужна. Я проснусь. Я больше никогда не допущу… Ничего. Они оба знали, что Джон никогда больше не спит по ночам. Что он больше не носит наушники. Что он вслушивается в малейшее движение в квартире, готовый сорваться с кровати на помощь в любой момент. Потому что человек, который не успел в первый раз, второй раз допустить этого не может. Вчера Джон ввязался в драку с пятью гопниками. Им было под тридцать, а он — худой, угловатый и восемнадцатилетний, смахивающий на шестнадцать, — кинулся на них с кулаками просто потому, что они смеялись с другого конца улицы над коляской Генри. Они остались лежать с кровоподтеками на сухом майском асфальте, а Джон, отряхивая пыльную одежду и вытирая кровь из носа, молча отвез Лоренса-старшего домой. — Больше никогда, — хрипло пообещал сын отцу и ушёл в свою комнату. Больше никогда. *** Безопасность пахла древесиной, дождём и тучами. Анжелика отрезала себе волосы. Они с Бёрром стояли у заправочного магазина в три ночи, и её длинные тёмные волосы копной пали на мокрый асфальт. Юпитер мерцал где-то в глазах Аарона, и Анжелика неуверенно потрогала длинными пальцами голову. Волосы чуть-чуть завились вокруг её щёк. И слегка посветлели. По её голым смуглым плечам скатывались капли дождя. Чёрная майка и рваные джинсы — то, что Бёрр раздобыл им в секонд-хэнде перед тем, как они встретились этой ночью. То, что Анжелика-с-длинными-кудрями никогда бы не надела. Но Анжелики-с-длинными-кудрями больше не было. Не было Анжелики-с-бесчисленными-диетами, не было Анжелики-с-корсетами, не было Анжелики-с-мечтами-о-пластической-операции. Осталась Анжелика. Мальчишеской коротенькой лохматой стрижки хватило семнадцатилетней измождённой девочке, чтобы выжить. Она кивнула Аарону. Она не готова ничего начинать с ним. Однако он, кажется, её друг. У неё снова есть друг? Дождь лил не переставая. — Ты пишешь песни, — констатировала она тихонько. — Джефферсон растрезвонил, — отозвался он. Тремор. — Пойдём напишем ещё парочку, — шепнула Анжелика. *** Они лежали на крыше. Над ними — природный балдахин плюща и душновато-прелых маджентовых слив. У Элайзы — алые-алые карминные пухлые губы, кремово-белоснежные, как слоновая кость, щёки и тонкие хрупкие изломы кистей. У Элайзы — цепочки светло-синих вен под бледной кожей и тонкий блестящий чокер. От неё пахло керосином, горелыми спичками и снежной бурей. У Джона — гладкая красная кожанка, сеточка персиковых веснушек, издевательский готический крестик. У Джона — круглые винтажные тёмно-оранжевые очки в золотистой ржавой оправе, смуглый впалый живот, — он отдал Элайзе свою чёрную футболку с каким-то метал исполнителем, — и паутинками перепутанные на лице медовые кудряшки. От него пахло тыквенным соком, семечками и солнечным светом. — Сюзанна Рейнольдс утопилась? — поинтересовался он, хрипло растягивая слоги. Пошевелил длинной ногой в чёрном ботинке с высокой шнуровкой. — Да. Элайза прижалась бледной щекой к его смуглому локтю. Пересчитала веснушки. Сердце забилось чуть чаще, когда она всем телом ощутила его тихий гнев. — Я не люблю живых, — шепнула она куда-то ему в плечи. Прядка тёмных волос перепуталась с медовой кудряшкой. — Я их не понимаю. Соединение пальцев. Джон выдохнул горячо: — Я люблю тебя. — Хорошо, — легко согласилась Элайза и рассмеялась, глядя ему в спокойные, зеленоватые, какие-то лесные глаза. У Элайзы радужки были глянцево-чёрные, как старые пластинки Битлз у Джона где-то в тайнике. Соколиные. Зоркие. Лоренс глянул быстро и решительно, придвинулся ближе, обнял, притянул к себе тонкую фигурку. — Я люблю тебя, — размеренно промолвил. — Я люблю тебя, — эхом отозвалась Элайза. Попробовала на вкус искренность. — Я-люб-лю-те-бя… От их поцелуя пахло винтажной жестокостью. *** Ураган Катрина. Когда он пришёл, Александр читал газету, возвращаясь на автобусе из Олбани. Скоро нужно было пересесть до финальной маршрутки в Луизиану, а пока под джинсовкой около бешено стучащего сердца хранилось прощальное письмо Анжелики, он ожидал встретить Элайзу следующим летом. На кнопочный пришло одно короткое сообщение от одноклассницы. «Не смей выходить из автобуса» Без знаков препинания, дело серьёзное. Александр поднял голову и внимательно посмотрел на небо вокруг, но до самого горизонта не было ни малейшего облачка. Он неуверенно поднялся на ноги и зашагал к водителю, когда автобус встал на дороге в пробку. Александр проверил телефон ещё раз. Приоткрыл окно автобуса и случайно поймал взгляд одного из людей в автомобилях вокруг. Этот тёмный взгляд человека, который страшно, отчаянно боится умереть, он уже никогда не забудет. Они стояли в пробке ещё минут пятнадцать; Александр подумывал о том, чтобы выйти, но не смел ослушаться собственных сомнений. А потом люди впереди по дороге дико закричали, и этот страшный вопль заставил его упасть на колени и съёжиться за сиденьем, и зажать уши, лишь бы не слышать несущегося к автобусу урагана. Так ли уж всемогущ человек, венец творения? Дальше всё было смазано, как на некачественной чёрно-белой ностальгической фотографии, пахнущей орехами и костром. Автобус перевернуло тонной грязной воды — потом Александр узнает, что дамбы к Новому Орлеану прорвало, и вся река Миссисипи хлынула в город. Александру раздробило колено почти сразу, в него влетел металлический поручень автобуса; помнил, как выскользнуло из-за пазухи трогательное письмо Анжелики, как глупо завертелось оно в водовороте урагана. Помнил, как в бреду звал брата, сражавшегося в Афганистане, и всё извинялся, извинялся, извинялся… Помнил, как мимо проплыл рояль, как за него цеплялись два енота и две девушки — на равных. Помнил, как над автобусом повис отвратительно-сладковатый запах смерти, крови и животного ужаса. Как на его глазах тонули его же ровесники, задыхаясь и крича. Как люди, не помнящие себя от горя, шарили руками в тёмной мутной воде и всё искали, искали… И находили бледных покойников, тела, которые раньше были их любимыми. Помнил, как практически без сознания от боли вцепился в чью-то перевёрнутую машину, как его пихали плачущие люди, как на затопленной дороге потемнело, и как его взяла злость, бесконечная и такая человеческая. Я выживу, сказал он себе, медленно карабкаясь на качающуюся на ветру машину. Не знаю, как, а выживу. Он потерял сознание, успев подумать, что умирает. А через двенадцать часов очнулся в больнице на острове N. Сломленный, но живой. *** Томас любил раненую птичку. Сейчас эта птичка вспорхнула прямо к нему на окно. Александр сидел у него на подоконнике. Совершенно взъерошенный, с растрёпанными лохматыми чёрными прядями, отчаянно не желавшими собираться в хвост. Томас вдруг понял, что впервые видит его без извечной серой толстовки — Гамильтон был в обычной белой рубашке, слегка шелестевшей складками на ветру. На носу — свежая ссадина, видать, получил, пока карабкался по дереву к окну. В тонкой бледной руке — блестящая свинцовая отмычка. От него пахло летом, костяшками, разбитыми в кровь, густо расцветшей акацией и иссечёнными безумным музыкантом нотами ноктюрна Шопена. Александр был искусством. Томас был так сильно в него влюблён. Чёрт возьми. — Я был неправ, — заговорил Александр. Низко и глухо. Он не двигался, глаза его лениво окидывали лицо замершего в проёме Джефферсона. — Я был неправ насчёт себя и насчёт тебя. И насчёт нас, — добавил он, выделив последнее слово так, что у Томаса ходуном запрыгало сердце. — Я ненавижу признавать такие вещи, но все твои слова оказались правильными. В комнате пахло ветром. А ветер пахнет цветами. Томас сделал один шаг навстречу. — Но тебе нужно меня выслушать. Я подобрал ровно шесть причин моей ненависти к тебе, — еле слышно бросил Александр. Его карие глаза расширились — то ли от злости, то ли от адреналина. — Тебе нужно послушать. Повисла тишина, прерываемая лишь стрёкотом цикад. — Один. Я ненавижу то, как хорошо ты танцуешь. — О боже, тот бал, где Вашингтон забыл про нас, и нам пришлось танцевать вместе, — застонал Томас. — Даже не напоминай. *** Ага, «не напоминай». Одно из лучших его воспоминаний. Это было в конце позапрошлого мая, выпускной; Джордж распределял студентов по парам, и пока Томас смеялся с Лафайетта, которого поставили в пару с грозной Анжеликой, и с Бёрра, которому выпало танцевать с неумелой, но очень весёлой Пегги, бал уже начался. Ничего не понимающий Джефферсон протолкался через толпу танцующих, стараясь не обращать внимания на очень безвкусную, по его мнению, музыку; добрался до Вашингтона, поинтересовался, а где же его партнер. — Ой, — выразительно высказался Вашингтон, — а мой брат тоже без пары, отлично. Всё, идите танцевать, у меня организационные проблемы. — А ваш брат это… — уточнил Томас, перехватив Джорджа за рукав тёмного пиджака. — Александр! — кивнул Вашингтон, не заметив, как отвисла у Джефферсона челюсть. — Удачи вам. — Нет-нет-нет, в смысле — Александр? Какой Александр? Я только одного знаю, и нет, нет-нет, — обрёл дар речи Томас, но Джордж уже исчез среди учителей, мирно потягивающих сок. Идти туда не было ни малейшего желания, и он развернулся. Только для того, чтобы нос к носу столкнуться с Гамильтоном. — Тебе сказали танцевать со мной? — Александр старался перекричать музыку; изумрудный пиджак был ему слегка велик, а Томас застыл, глядя в его глаза. В голосе Гамильтона на эту одну фразу не было ни ненависти, ни раздражения. Только интерес и восторг. Через секунду его сменило презрение. — Джефферсон, — брякнул он, шмыгнув носом. — Добрый вечер. — Добрый, — неприязненно отозвался Томас и машинально обхватил себя руками. Тут же одёрнул себя за такой беспомощный жест, засунул ладони в карманы лилового костюма. — И что делать будем? Гамильтон глубоко вздохнул. — Пить, — сообщил он. Пунш на вечеринке оказался удивительно крепким. Настолько крепким, что Джефферсон не удивился, когда обнаружил Гамильтона в своих объятиях посреди танцпола под какую-то старую итальянскую песенку. Да, они танцевали, да, Александр не отпустил ни одного саркастичного комментария. И да, это было просто невероятно. Потому что их пальцы были соединены, потому что от Александра пахло хвоей и старыми книгами, а в его глазах плясали восторженные искорки. Потому что их губы были так близко, и потому что Томас был пьян, и потому что эту глупую песенку он самостоятельно когда-то записывал в старой заброшенной студии для Аны. Потому что он был влюблён. Чертовски влюблён. Он так и не понял, что произошло. То ли Гамильтона позвали его дружбаны, то ли он сам слегка протрезвел — ровно настолько, чтобы понять, что происходит. Случилось то, что должно было случиться — Александр отстранился. Опустил голову. Затерялся в толпе танцующих. — Понятно, — непонятно кому высказался Томас и в сердцах толкнул какого-то старшеклассника. — Гад. С вечеринки он тогда сбежал. *** — Два, — нарушил тишину Александр. — Твой голос. — Что не так с моим голосом? — уязвлённо уточнил Томас. Александр устроился поудобнее на подоконнике. Его тёмные пряди окончательно спутались и застыли вокруг худого лица. — Он бархатный. И низкий. И с тупым южным акцентом. — Сорри, что я не родился в Англии. — Вот! Вот — снова! Кто говорит «сорри»? — закатил глаза Гамильтон. Из открытого окна веяло орхидеями и бордовой помадой. — В любом случае, причина номер три. Я ненавижу, когда ты играешь на гитаре. — Откуда… Откуда ты вообще знаешь, что я играю на гитаре? — ощетинился Джефферсон. — Следишь за мной, Алекс? «Алекс». Гамильтону захотелось улыбнуться. — Я был на каком-то концерте в городе выше по холму, кто ж знал, что ты там играешь. — Александр не упомянул, что нашёл имя Джефферсона в программке и только поэтому пришёл. Пожал плечами. Рассмеялся, да так искренне, что сам удивился. — На том, где ты видел как вылитый Луи Армстронг и наяривал на электрогитаре не хуже Чака Берри. Мне понравилось. — Хотел потанцевать со мной, как в «Криминальном чтиве»? — Томас самодовольно улыбнулся. — О боже. — Причина номер четыре, — ушёл от ответа Александр. — Ты чёртова загадка, Джефферсон. Вот с этими своими… — Он изобразил в воздухе примерные телодвижения Томаса во время их споров. — Ты можешь быть страшно грубым, ужасно надменным, как и я, но ты — самый добрый и чуткий человек, какого я знаю. Ты единственный действительно добился какого-то результата в попытках изменить моё мнение о жизни. Гамильтон сжал губы в тонкую ниточку. Он сам не знал, что он чувствует. Это не была ненависть. Чёрт. Томас молчал. Взгляд его был нечитаем. — Причина пять, я просто ненавижу, когда со мной нет твоих идиотских тёмных кудряшек, в которых словно галактики химических реакций поселились. Когда нет твоих красивых рук, которыми ты так спокойно опираешься на позерскую трость, которыми вальяжно и фамильярно хлопаешь по столу во время дебатов. Он нервно вздохнул. Его снова заносит, чёрт. — Когда нет твоих бесконечно наглых глаз, и твоего голоса, и твоего… И… И когда тебя нет рядом, — сумбурно завершил Гамильтон. Выдохнул майский горячий воздух куда-то в бежевый пол спальни Джефферсона. — Да, я просто терпеть не могу, когда тебя нет рядом. Джефферсон в два шага оказался очень-очень близко. Горячим дыханием опалил худые запястья, прикоснулся легонько губами к костяшкам пальцев. — Шестая причина, — шепнул нетерпеливо. Александр прикрыл глаза. Улыбнулся свободно. Да. Свобода. С Томасом он впервые почувствовал себя по-настоящему свободным. В тишине особняка Джефферсона его слова прозвучало чётко и звонко. — Больше всего я ненавижу в тебе, Томас, то, что я совсем тебя не ненавижу. Даже чуть-чуть. Даже немного. Я не могу тебя ненавидеть. Что произошло первым, Гамильтон не смог понять. То ли он сам скользнул с подоконника в руки Джефферсона, то ли Джефферсон подхватил его. Кто знает. Ему это уже было не важно. — Я люблю тебя, — выдохнул Томас шёпотом по мимолётному аромату сирени ему в губы. И громче, громче, повторять, пока не запомнишь, — я люблю тебя! Александр упёрся босыми ступнями на тёплую от совсем недавно ушедших солнечных лучей светло-розовую плитку, поднялся на цыпочки, посмотрел Томасу прямо в глаза. — Назови хоть одну причину, — подмигнул. — Ты реально забрался на мой чёртов подоконник, чтобы рассказать, за что ты меня ненавидишь. И они поцеловались. Они целовались так, словно завтра не наступит. Как будто только сейчас поняли, какие на самом деле чувства тлятся и разгораются в их сердцах. А может, так и было? Какая разница. В комнате пахло апельсинами, белоснежно-золотым жасмином и янтарным ликёром, когда Томас мягко притянул Александра ещё ближе, когда Гамильтон окончательно и бесповоротно растворился в смуглых руках Джефферсона на своей талии; майская ночь сводила с ума. Томас легко отстранился, провёл ладонью по щетинистой щеке Александра; мелькнуло в тёмных глазах что-то отчаянно-любящее, тонкое и высокое. — Ради твоей невыносимо выводящей меня из себя любви, Алекс, — вдох, выдох, аромат зеленоватых этюдов акварелью по крафтовой бумаге, — ради твоей любви я чёртову Луну с небес достану. — Когда ты что-то нёс про врагов и любовников в саду, ты уже… — беспомощно начал Александр, закидывая руки за спину Джефферсона. Тот поцеловал его ещё раз. — Я уже, да, уже два года как, — выдохнул. Тот откинул голову, прикрывая глаза и обнимая Томаса как можно крепче — каждое прикосновение горячих губ отзывалось сладкой прошибающей все тело дрожью. — А когда ты поцеловал меня у больницы… — Уже два года как, — Гамильтон не знал, как у него получилось это выговорить. Губы уже воспалённо краснели, руки на спине Джефферсона подрагивали, а сердце отчаянно горело негасимым пламенем — слова не слушались, спотыкались на языке. — Чёрт возьми, Томас… Он слегка отстранился; они всё ещё стояли посреди светлой комнаты, руки Гамильтона за спиной Джефферсона, ладони Томаса на талии Александра. Больше нет мраморной оранжереи, муравейника, дождей и замёрзшего лета. Остались лишь хризантемы, пепел сигарет со запахом жасмина, тёплый солнечный мрамор, горящие на лучах разноцветные мозаики. Остался выдох. Тремор. Пальцами по щеке, близко и понятно. Шелест рубашки, и в самые губы: — А как тебя такого не любить? Александр медленно и крепко поцеловал его ещё раз, наконец отвлекаясь от извечного страха, захватывающего всю черепную коробку; нет, ему не надоест, подумалось на секунду. И впервые за долгие два года в его голове не было урагана Катрина. Был только Томас — влюблённый, обнажённый искренне, рядом, всегда рядом; л ю б я щ и й, любящий так сильно, что это в юношеское сердце ударило и перевернуло всё с ног на голову. И может быть, просто может быть, им с Томасом наконец-то повезло. ***