Найди меня, как только проснёшься.

«Безысходность окрашена в прозрачный цвет, поэтому, она остаётся неопознанной до самого конца.»

— Томлинсон, поживее! — раздаётся где-то сквозь воду, когда я доплываю почти до самого бортика бассейна. Мой тренер крайне недоволен и, даже находясь тут, под сотнями литров воды, я это ощущаю. — 3 минуты и 10 секунд! Что с тобой не так?! — недовольно рычит он, приседая рядом со мной, когда я кладу руки на выступы и выныриваю из толщи воды. Мне сложно дышать. Чрезвычайно сложно. Всё это последствия пропущенных тренировок по плаванию. Я жмурюсь и быстро вытираю с лица оставшиеся капли воды, пытаясь при этом отдышаться и, возможно, оправдаться, но мои слова о том, что я тщательно занимаюсь подготовкой к экзаменам, никак не действуют на Барнса. Будто эти тренировки самое важное, чему я должен уделять всё своё внимание. И мне отчаянно приходится заглушать все свои чувства и эмоции, затолкнув их куда поглубже, когда я в очередной раз слышу, что в следующем семестре состоится межуниверситетский заплыв, а я именно тот пловец, что будет представлять наше учебное заведение. — Давай же, Томлинсон, соберись! — бросает мне Мистер Барнс напоследок и отходит к другому студенту. Переведя дыхание, я с новой силой отталкиваюсь от стен бассейна после пронзительного свистка. Мне приходится снова окунуться в воду и «наматывать круги» от одного края бассейна к другому, ведь, в конце концов, это важно в первую очередь для меня. Счёт времени теряется, конечности, совсем ослабшие от этого изнурительного заплыва, немеют. Когда дыхание вновь сбивается и попытки восстановить его становятся совсем тщетными, я останавливаюсь посередине двадцати пяти метрового бассейна и ложусь на спину, чтобы хоть немного расслабиться. Где-то, с другого конца помещения, я слышу возмущения тренера, но они смешиваются с беспорядочным бульканьем воды, и моё тело проваливается в какую-то негу. — Почему ты не сказал мне об этом? — молящие и наполненные отчаянием глаза Джозефа смотрят прямо на Стайлса. Но он не отвечает ему взаимностью, предпочитая выкуривать свою внушительную сигару и наблюдать за тем, что происходит за окном. Глухие, местами звенящие гласа и звуки доходят до них через щель этого же окна, и большой клуб дыма медленно выходит в неё. Джозеф нервно теребит края своего джемпера, боясь подойти ещё ближе, ближе установленного Стайлсом расстояния, и он снова произносит почти шёпотом: — Почему ты не рассказал мне об этом раньше? — Об этом никто не должен знать, — почти перебивая, говорит Гарри и аккуратно кладёт сигару на пепельницу. На его пальцах, как обычно блестят массивные перстни, а скулы слишком напряжённы в лучах солнечного света, когда он поворачивается. В изумрудном взгляде едва заметно волнение, но оно, несомненно, мучает Стайлса. — Но, ты же сказал мне… — И это было большой ошибкой. — Не смей так говорить! Мы можем что-нибудь придумать, мы можем уехать куда-то за границу, куда-то далеко, где нас точно не найдёт мой отец, мы… — Прекрати! — пронзительный крик ударяет юному Моро в лицо, лишая его дара речи, когда Стайлс оказывается совсем рядом. Их дыхания смешиваются от такой близости, мужчина смотрит стеклянными глазами сверху вниз. — Хватит. Мы ничего не можем. Ты ещё совсем юн, и у тебя целая жизнь впереди, а я, Джозеф, причиню тебе только вред и боль… Руки мужчины нежно обнимают юношу. Он тут же отскакивает, выражая своё негодование. — У тебя тоже вся жизнь впереди! Не говори так! Не говори так, будто ты знаешь, что меня ждёт. Без тебя я не вижу смысла в этой жизни… И я знаю, что ты никогда не сделаешь мне больно… Гарри внимательно слушает, давая юноше выговориться. Он вновь медленно делает шаги навстречу ему, отчаянно выдыхая: — Ты ничего не понимаешь. Меня ждёт не жизнь, а вечность… — И это прекрасно… — на полувсхлипе бросает Джозеф, не давая самому себе закончить начатое предложение. — Джозеф, послушай. Я никогда не смогу сделать тебя счастливым, — рука мужчины касается плеча Моро, но он скидывает её, отступая ещё на шаг, — моё бессмертие причинит тебе только боль… — Гарри сглатывает, но продолжает, не давая голосу дрожать, когда видит скопление слез в уголках глаз возлюбленного. — И это самое малое из того, как я могу причинить тебе боль. — Не говори так… Что ещё я должен знать? — почти захлебываясь от слёз, шепчет мальчишка, и это зрелище отзывается внутри мужчины щемящим чувством. — Джозеф… — Стайлс подходит ближе и почти касается плеча мальчишки, но тот делает ещё один уверенный шаг назад и теперь уже упирается спиной в стену комнаты. — Я дьявол, который отбирает у людей жизни… Эти слова каким-то вихрем настигают Джозефа, его тело чуть сползает по стене. — Нет… Нет, нет, — как сумасшедший, со слезами на глазах, молвит он. — Это не так, этого не может быть. (…) Но даже если это так, я уже не смогу без тебя, Гарри… Глубокий вдох воды, а не воздуха заполняет меня. Когда я понимаю, что тону, то резко открываю глаза, тут же всплываю и откашливаюсь. Это происходит снова: воспоминания, больше похожие на сны, всплывают в моём сознании каждый раз, когда я пытаюсь расслабиться и ухожу в себя. После того злосчастного вечера в ресторане это происходит с разной периодичностью. И хоть Гарри поделился со мной в том нежном и мимолетном поцелуе лишь малым их количеством, я всё равно периодически вижу новые. Возможно, даже те, которые он ни в коем случае не хотел показывать мне. *** Scorpions — Send me an Angel На парковке кампуса я замечаю машину отца, а рядом и его курящего. Сначала я ничего не понимаю, ведь если он здесь, то это вынужденная мера — точно такая же, по которой он вновь закурил. Но, когда я догадываюсь об истинной причине, а мой взгляд встречается с его, всё сразу же становится ясным без каких-либо слов. Ей стало снова хуже. Машина с ревом выезжает с парковки, мы мчимся туда, где я ни за что и никогда не хотел бы оказаться вновь. Отец не говорит мне ни слова, да и это сейчас ни к чему. За окном друг за другом сменяются пейзажи, а моё сердце без остановки колотится где-то в груди, отдаваясь в ушах глухим стуком. — Ей стало хуже? Мой голос дрожит, и я нахожусь в какой-то абстракции, когда отец отвечает, при этом глядя пристально на дорогу. Сейчас его профиль выглядит очень уставшим и слишком истерзанным жизненными трудностями. — Мы привычно обедали, за столом она пожаловалась на постоянные головные боли, и я предложил ей поехать в больницу (Его голос надломлен), но она отказалась, а после… После она потеряла сознание, когда мы как обычно, после обеда, смотрели телевизор. Мне пришлось тут же приводить её в чувства… Тут же началось кровотечение из носа и… Мы не могли самостоятельно его остановить, я сразу же повёз её в больницу — там её забрали в онкологическое отделение… Он упирается локтем на дверцу машины и подносит кулак к своему лицу, по его щеке стекает одинокая слеза. Когда мы входим в здание больницы, меня окутывает странное чувство, будто я уже бывал тут раньше. Эти белые стены не внушают мне никакого доверия и ассоциируются у меня со смертью. Мимо нас время от времени проходят медицинские работники в одинаковых белых халатах, пробегают плачущие люди, кого-то из пациентов везут на коляске, и я теряюсь среди всего этого. Всё это превращается в одну большую суету. Я даже не понимаю, как именно и как быстро мы добираемся до палаты мамы в сопровождении её лечащего врача, лицо которого точно не настраивает на позитивный исход. — Мистер Томлинсон, я хотел бы поговорить с Вами наедине, — произносит Герольд, мамин врач, обращаясь к моему отцу, перед тем, как войти в её палату. Мы с отцом быстро переглядываемся — я начинаю протестовать, ведь мне тоже важно знать все медицинские заключения. Всё это происходит слишком быстро, больше напоминая немое кино, когда меня останавливают, и отец с врачом скрываются в его кабинете. Мне, со слишком громко стучащим сердцем, остаётся лишь тихо подойти и прислониться к двери. Какие-то обрывки фраз доходят до моего слуха, обращаясь в один большой монолог, и тяжёлое дыхание отца сопровождает его: — Сейчас она в крайне тяжёлом состоянии. Количество лейкоцитов увеличилось в три раза по сравнению с последними результатами, ежедневно появляются новые тела. Нам тяжело это сообщать… Но метастазы наблюдаются теперь не только на лимфоузлах, сейчас они появились и на печени — мы выяснили это после повторного обследования. Поражение происходит очень быстро и протекает очень остро. Лекарства не помогают, мы сделали химиотерапию. Ваша жена очень тяжело перенесла её, и сейчас Джоанна не легче отходит от неё. (…) Мы считаем, что ей лучше остаться в больнице, ведь состояние в любой момент может ухудшиться… Оно нестабильно, артериальное давление слишком низкое. Моя рука, вспотевшая и обмякшая, сползает с ручки двери, и я задыхаюсь от поступающего кома в горле и текущих из глаз слёз. Как только я собираюсь отступить от двери, то слышу голос отца: — Сколько ей осталось? Его слишком осевший голос нагоняет на меня ещё одну волну безудержного страха и горьких слёз. — Мы не можем утверждать точно, но по нынешним сложившимся результатам будет невероятным чудом, если она перенесёт этот рецидив. По нашим предположениям — пара недель, а может и меньше… Нам очень жаль, Мистер Томлинсон. Я тут же отшатываюсь и присаживаюсь на рядом стоящие стулья, совсем не чувствуя своих ног. Дверь распахивается, и в коридоре появляется отец. Он видит мои мокрые и красные от слёз глаза, но и я замечаю, что его глаза, как и мои, тоже наполнены слезами. Он подходит ближе и заключает меня в крепкие отцовские объятия — такие нужные и мне, и ему. И только сейчас я позволяю себе вольность — заплакать вслух. После нескольких минут, когда я всё же успокаиваюсь, отец отпускает меня и понимающе одаривает опечаленным взглядом. — Мы можем сейчас её увидеть? — спрашивает он врача, и тот кивает. — Да, можете, но она спит. Ваша жена сейчас находится под обезболивающим и успокоительным, поэтому она может проспать целый вечер. Будьте, пожалуйста, аккуратны, она не должна поддаться тревожному состоянию, так как это может спровоцировать сильную мигрень. Мы киваем, и мамин врач, поддерживающе похлопав отца по плечу, тут же уходит прямо по коридору к другим своим пациентам. Мы подходим к двери палаты с номером 145 и, прежде чем войти, смотрим на неё несколько долгих секунд. Дверь открывается беззвучно, и внутри нас встречает встревоженный взгляд медсестры, которая без капли смущения продолжает менять капельницу. — Вы семья Джоанны Томлинсон? — почти неслышно спрашивает девушка с большими карими глазами, когда заканчивает процедуру. — Да, спасибо Вам за работу. Большое спасибо… — мой отец пожимает руку девушке. — Не благодарите, это наша работа. Я Клэр, приставленная к ней медсестра. С ней всё будет хорошо, не переживайте. Мы позаботимся о ней. Она одобрящее улыбается и напоследок, перед тем как выйти, бросает: — Не будите её, пожалуйста, и соблюдайте тишину. Она сейчас очень чутка и слаба. Мы оба киваем в ответ, сообщая, что нас уже осведомили. Я обвожу взглядом просторную палату, которая выполнена в светло-персиковых тонах. На маленьком круглом столике стоит крохотная ваза с тремя пушистыми бутонами пионов. Небольшой диван малинового цвета у двери, и такое же кресло рядом с кроватью. С другой стороны находится стул, а за ним невысокий белый шкаф, рядом с которым есть дверь, скорее всего ведущая в ванную комнату. И я безмолвно благодарю врача, определившего её именно в эту палату, которая больше напоминает обычную жилую комнату, ведь я знаю, как мама ненавидит больницы, хоть и всю жизнь сама работает в ней. Тихий непрерывный звук издаёт один из аппаратов с небольшим экраном чуть выше изголовья кровати, и это снова заставляет меня вернуться в реальность. Высокая капельница, несколько крупных прозрачных трубок: мой взгляд скользит по ним и упирается в руку, в кожу которой введены их иглы. Я отдергиваю взгляд от бледной руки и снова пялюсь на цифры на мониторе: давление — 75/50, кислород в крови — 79. — Луи, иди сюда… Отец вновь заключает меня в объятия, во второй раз угадывая момент, когда я в этом действительно нуждаюсь, и мои слёзы сразу же пачкают его куртку. — Успокойся, всё будет хорошо. Я поднимаю на него свой тяжелый и отчаявшийся взгляд, но тут же чувствую по его дыханию, что он тоже еле как сдерживает эмоции. — Я всё слышал… Отец поднимает голову и прикрывает лицо, усаживаясь на кресло. За это время он, как и я, так и не взглянул на маму. Папа время от времени дрожит, всё так же прикрывая рукой лицо, но я не слышу плача, хотя отчетливо вижу следы от капающих слёз на вороте его кожаной куртки. Я всё же подхожу к стулу, сажусь и наконец решаюсь взглянуть на неё. На свою маму. На свою любимую маму. Её грудь слабо поднимается при вдохе, аккуратно опускается на выдохе. Руки такие же бледные, как и лицо. Губы сухие, а веки темные и серые. Но всё же она так же прекрасна. Моя мама всё так же прекрасна. Я медленно провожу по её волосам, что разбросаны на белоснежной подушке — на мгновение меня посещает мысль, что это тот самый человек, которого я видел сегодня утром. Тот самый, что сегодня утром улыбался мне, и всё ещё был с легким румянцем на пухлых щеках. Она поворачивает голову, и я убираю руку с её щеки, боясь нечаянно разбудить, но в ответ слышу лишь тихое посапывание, будто она не спала много дней и наконец решила выспаться. И я решаю остановиться на этой мысли, чем на какой-либо другой. Отец наконец успокаивается, и я решаю принести нам обоим по стакану воды. Минуты сменяются часом, но мама не просыпается, а после проходит два часа, три. В палату заходит Клэр, меняет капельницу, и, когда видит наши озадаченные лица, успокаивает нас тем, что она может проспать так очень долго, ведь ей пришлось пройти первую в жизни химиотерапию. Нам разрешают остаться на ночь, но с учётом того, что мы не принесём маме никакого дискомфорта при пробуждении. Клэр сказала, что мы можем уехать и приехать в любое время, если пожелаем этого, так как больница работает круглосуточно для посещений тяжелобольных пациентов… Тяжелобольные пациенты — эти слова укалывают меня прямо в грудь. Когда на настенных часах стрелка указывает на 12 часов ночи, отец всё же покидает больницу, уходя на ночную смену, на которую он и без того опоздал. А я остаюсь, ведь сейчас нет ничего более важного, чем быть рядом с мамой. Лишь к часу ночи усталость, о которой я совсем позабыл из-за всего этого, напоминает о себе и сон потихоньку начинает окутывать меня. — Ты должна быть сильной, ты должна побороть всё это… Я верю в тебя. Мама, не оставляй нас… Пожалуйста… — мой тихий шёпот, очевидно, слышен лишь мне самому, но я молюсь, чтобы и она его тоже услышала и почувствовала нашу с отцом веру в её выздоровление. Лёгкий поцелуй остаётся на её щеке, моё тело тихо приземляется на мягкий малиновый диван, и я сразу проваливаюсь в сон. *** Я резко открываю глаза, но уже лежу на стульях в коридоре. Как я тут оказался? Так и не вспомнив, как я покинул больничную палату, встаю и подхожу к слишком высокой двери — знакомые цифры 145 расплываются, но я всё же решаюсь открыть её. Непонимание настигает меня, лишь когда я вхожу в абсолютно пустую комнату, в которой нахожу только дверь, расположенную на противоположной стене — там, где должна быть кровать, а на ней крепко спать мама. Я подбегаю к этой двери, и цифры 145 на ней беспорядочно мигают, будто вот-вот исчезнут. Полный страха и глубокого непонимания, я рывком отворяю дверь, почти ударяя ею о стену. — Мама! Лишь эхо отвечает мне, вторя моим словам, я натыкаюсь на ещё одну дверь, у которой в этот раз совсем нет никакого обозначения. Медленно подхожу к ней и аккуратно открываю её: яркий свет касается моих глаз, я тут же зажмуриваюсь. Со временем свечение становится более слабым, и, когда становится совсем холодным, я распахиваю глаза. В палате ничего, кроме кровати, на которой крепко спит мама, но сейчас же рядом с ней сидит женщина в длинной серой тунике, достающей без проблем до пола. Её впалый и худой профиль, обрамлённый седыми, как сталь, волосами, пристально наблюдает за ней. Она резко поворачивается, услышав мой шаг, и я сразу же перевожу внимание на пол, которого совершенно не видно под водой, что доходит мне до щиколоток. Поднимая свой взгляд, я встречаюсь с её пустым взглядом, с впалыми глазами, которые не выражают ничего. Совсем ничего. Это страшная старуха, напоминающая смерть, молча смотрит на меня. Я совершенно не могу контролировать своё тело под этим безэмоциональным взглядом, не дающим произнести мне и слова. Я пытаюсь сделать шаг в сторону кровати, но не могу пошевелиться ни на сантиметр, ведь этот взгляд излучает не только бездну, но и самый настоящий холод. Пронизывающий из-под воды, медленно проникающий под кожу от самых кончиков пальцев ног. Окаменелый и совершенно не контролирующий своё тело, я продолжаю делать попытки хоть к какому-то движению, не разрывая при этом зрительный контакт. Внезапно за моей спиной вспыхивает пламя, и я начинаю чувствовать сначала свою правую руку, затем левую. В отражении стеклянных глаз этой старухи я где-то вдали за собой нахожу маленький силуэт, больше напоминающий яркое пламя огня. И хоть это поражает меня не меньше, чем увиденное пару минут назад, я наполняюсь надеждой внутри. Когда делаю свой первый шаг, вновь застываю на месте, ведь чьи-то пламенно горячие ладони ложатся на мою талию по обе стороны и обжигают бока, а старуха, сохраняющая всё это время молчание, тут же встаёт и исчезает, словно мираж в бескрайней пустыне, словно дымка в летную туманную ночь. Мой рот невольно открывается от этого, а испарина быстро стекает по виску со лба. Огненные прикосновения в секунды становятся тёплыми, и я бросаю последний взгляд на спокойно спящую мать, прежде чем прикрыть глаза и резко выдохнуть. — Это была Смерть. — от этого до боли знакомого голоса моё сердце пропускает самый сильный удар, который пронизывает весь мой живот, но я наконец-то, спустя очень долгое время, расслабляюсь. — Ей нужно было лишь дождаться назначенного времени, чтобы оставить последний поцелуй на губах Джоанны и навечно забрать её душу, а так как она уже была здесь, значит, что это должно было произойти в ближайшее время. Слова о смерти мамы заставляют меня напрячься, но крепкие руки на талии и обжигающее дыхание у уха сглаживают буру эмоций внутри меня. Порой обстоятельств появляется так много, что мы оказываемся не в силах с ними бороться. Преодолев одни, мы натыкаемся на новые и вновь стоим перед выбором сопротивляться или поддаться судьбе… И пока мы думаем — появляются новые обстоятельства… — Как ты это понял…? — почти шепчу я, не в силах на что-то большее. — Смерть никогда не спутаешь ни с кем другим, — с какой-то легкой усмешкой произносит Гарри. И я наконец-то осмеливаюсь подать более уверенный голос и спросить: — Где мы? Это сон или воспоминание? Он сводит ладони на моём животе и наконец-то обнимает меня. Я накрываю его ладони своими. Это то, в чём я нуждался. Это то, в чём я буду нуждаться всегда. — Это эфирное пространство, Луи. Сны тоже являются эфирными, лишь с одной отличительной чертой — в этом сне тебе удалось найти грань между ним и потусторонним. Одним ловким движением и с помощью сильного контроля над своей душой, тебе удалось перешагнуть в эфирное пространство потустороннего. Я внимательно слушаю его, но никак не осмеливаюсь поверить в сказанное, ведь, если я сплю, это может быть лишь сон, мастерски придуманный моим сознанием. — Тогда как ты тут оказался? — мой голос смешивается со звуками утекающей куда-то из-под ног воды. — Я всегда был в твоих снах, Луи. Вода потихоньку стекает куда-то вниз, и я чуть наклоняю голову, наблюдая за тем, как от его босых ног исходит лёгкий пар — это немного пугает меня. Чувствуя моё смятение, он вновь наклоняется к моему уху и накрывает его горячим дыханием: — Не бойся, Луи. Когда вода полностью исчезает, он ступает мимо меня и встаёт напротив. Яркий изумрудный взгляд обращён в мою сторону: его глаза жгут, но не яростно и зло, а скорее отчаянно, они совсем неестественно блестят. — Луи, я знаю, что ты сейчас чувствуешь, и я здесь, чтобы помочь ей, поэтому тебе стоит довериться мне. — Но… — я почти заикаюсь, когда его ладони аккуратно ложатся на мои щёки, будто бы им всегда там было предназначено место, и всё так же с неподдельным интересом разглядываю его светящиеся глаза. — Как… Как ты собираешься это сделать? — Я подарю ей жизнь. В голове сразу всплывают картинки из недавнего ведения, я машинально чуть отстраняюсь от него: — Меня посетило ещё одно воспоминание, и в нём ты сказал, чт… — Я знаю… Я знаю, что ты видел. — Тогда откуда мне знать, что ты не убьёшь её? — Потому что я не Ангел Смерти. Гарри отпускает мои щёки, напоследок слегка поглаживая одну из них, и подходит к кровати, оставив меня одного с непониманием и растерянностью. Это всего лишь сон, а если это сон, то я запросто могу проснуться. Я снова сжимаю и тут же разжимаю кулак, зажмурив глаза. — Нет! Луи… — он снова оказывается рядом и заставляет открыть меня глаза. — Ты должен довериться мне. Пожалуйста. Доверься мне, и я спасу её. — Но как…? — повторяю я, когда начинаю ощущать наступающую волну паники. — Я подарю ей поцелуй Дьявола. И только я собираюсь сделать шаг в их направлении, как застываю в пространстве: я всё ещё ощущаю себя, ощущаю своё тело, ощущаю то, как не спеша сейчас движется моя нога, как неторопливо выходят слова из рта, как медленно опускается грудь матери на выдохе. Будто время остановилось только для него одного, будто время, неподвластное никому, подчиняется лишь ему одному. В эту секунду, что длится вечность, он подходит к ней и аккуратно наклоняется. Длинные кудри, на которые я обратил внимание только сейчас, обрамляют его лицо и шею. Он оставляет в этом замедленном вокруг мире короткий поцелуй на губах моей матери — её грудь и голова чуть приподнимаются навстречу его нежным губам. Лицо мамы начинает изнутри светиться слишком теплым и манящим светом, напоминающим то самое пламя, что я видел позади себя в отражении глаз старухи. Это свечение переходит медленно на её грудь, и, когда его становится слишком много вокруг, я медленно зажмуриваюсь, до последнего стараяясь оставаться с ними. Под закрытыми глазами я всё ещё чувствую тепло, что в секунды окутало нас. И когда я открываю их, то оказываюсь на диване. В палате очень светло: лучи солнца сквозь тонкое стекло окна палаты пробираются внутрь. Когда я встаю и протираю глаза, то тут же слышу родной материнский смех… Не веря своим глазам, я перевожу взгляд на кровать: мама полулёжа сидит, оперевшись на кровать, и громко смеётся, наблюдая за мной. Рядом с ней стоит Клэр, видимо, в очередной раз меняя капельницу и так же искренне улыбаясь. А я не могу поверить своим глазам, ведь она проснулась и… смеётся. — Он проспал здесь всю ночь, Миссис Томлинсон. — выдает Клэр, а я не решаюсь сделать и шаг, всё еще не веря в происходящее. И мама наконец подзывает меня своей всё ещё бледной рукой, но той, что не истерзана иглами. Её губы всё такие же сухие и бледноватые, но они выражают спокойствие и радость, а на щеках виднеется самый настоящий румянец… Я тут же подбегаю к ней, но аккуратно обнимаю маму, зарываясь ей в шею. — Луи, ты что плачешь? — слишком мило выдает она, прямо как в детстве, и я понимаю, что вновь поддался эмоциям. — Перестань, иначе я тоже сейчас расплачусь! В конце концов, я ещё не умерла… — Никогда так не говори, — мой голос предательски дрожит. Мы все трое мгновенно переводим взгляд на проём двери, в который входят отец и Геральд. Клэр наконец заканчивает все процедуры и незаметно покидает палату. — Как Вы себя чувствуете, Миссис Томлинсон? — он садится на стул, что стоит рядом с кроватью. — Чувствую себя лучше всех, конечно, немного голова кружится и чуточку подташнивает. — Понимаю, поэтому Вам пока стоит обойтись без резких движений. Нужно пить больше жидкости. После этой капельницы мы сделаем УЗИ печени и ещё раз возьмём кровь на общий и биохимический анализ, поэтому сейчас Вам лучше особо ничего не есть, хорошо? Но дальше я абсолютно ничего не слышу да и особо не вслушиваюсь, вспоминая остатки своих снов и яркое свечение, что исходило от неё. Одна ночь, которая породила один сон и дала ещё одну жизнь…