Найди меня, как только проснёшься.

Agnes Obel - Run Cried The Crawling Меня будит знакомый запах лесной хвои, и я поворачиваюсь на бок. Мягкость матраса обволакивает мою левую часть тела. Рука нащупывает прохладный и скользкий шёлк, и, когда я открываю глаза, в приглушённом свете комнаты мне открывается часть ночного Лондона. Я слабо моргаю, не понимая, где я нахожусь. Встав с кровати, я направляюсь к панорамным окнам — они настолько огромные, что тянутся от самого пола и до потолка. Мой шаг замедляется, когда я подхожу к ним, дыхание перехватывает; ночной Лондон со всеми своими огнями раскинут передо мной как на ладони. Где-то в глуши комнаты что-то трескается, и это отвлекает меня — на противоположной части от меня горит камин. Моё дыхание прерывается ещё раз, когда я обращаю своё внимание на помещение. Масштабы поражают меня. Так и не придя в себя после сна, я с открытым ртом замечаю каждую деталь, что попадается мне на глаза. Панорамные окна расположены по всей стене, посередине, между кроватью королевского размера и камином, стоит огромный диван из черной кожи и точно такое же кресло, повёрнутое прямо к огню. Рядом с диваном располагается низкий журнальный столик из красного дерева, на котором покоится хрустальный графин с янтарной жидкостью внутри и один начисто вымытый стакан. Обращая свой взгляд на пол, я замечаю широкий ковер молочного цвета. На стенах висят эксцентричные бра, напоминающие человеческую руку, которая что-то держит. Одно из них, что над кроватью, слабо освещает комнату. Справа от камина стоит огромный стеллаж, высотой под два метра, из такого же красного дерева, наполненный доверху книгами и пластинками; слева высокая дверь. На противоположной стороне от окон ещё одна такая же дверь, от неё по обе стороны тянутся две огромные картины, рассматривать и восхищаться которыми можно целую вечность. — Луи... Ты уже проснулся? Я вздрагиваю, когда рядом с камином из открытой двери появляется Мистер Стайлс. И только сейчас мою голову посещает мысль, что, возможно, я нахожусь у него дома. Он устало смотрит на меня, но это не мешает его глазам блестеть, и я даже наблюдаю искры в них. Тем не менее он выглядит растерянным. — Да... Где мы? - всё же решаюсь спросить я, хоть и уже знаю ответ на свой вопрос. Мой голос звучит слишком хрипло. Он делает шаг ко мне, на нём бордовый шёлковый халат, накинутый поверх белоснежной рубашки, заправленной в чёрные брюки. Волосы в полном беспорядке спадают на лоб, его скулы напряжены. Мой взгляд касается босых ног профессора, когда я скольжу по ним глазами, то задерживаюсь на одной из них — она была окровавлена. И только сейчас, поняв всё происходящее, я отшатываюсь и делаю шаг навстречу к нему. В помещении становится душно. — Луи, я привёз тебя к себе домой. (Завидев мой страх, он продолжает.) Всё хорошо, женщину увезли в больницу. (...) Ты упал в обморок, но, когда тебе дали сладкую воду и привели в сознание, ты был в состоянии аффекта. Поэтому ты не помнишь, как я привёз тебя ко мне и... Но я не слышу, что он говорит дальше, я вижу только его лицо, глаза и губы, которые движутся в разговоре. Моё сердце, где-то под рёбрами, гудит и отбивает нечеткий, местами прерывающийся ритм, когда я понимаю, что безумно переживал за него. Мои глаза раскрываются всё шире, когда я понимаю, что он отчаянно рисковал жизнью. Одна эта мысль заставляет мои ладони потеть. И я никак не могу найти ту черту, ту точку отсчёта, когда во мне что-то щёлкнуло и я стал переживать за него. В какой именно момент я стал находить его лицо таким красивым, как сейчас, в этом приглушённом тёплом свете. Я уже совсем близко к нему, мои руки касаются его крепкой спины и заключают нас в теплые объятия. Я сам не понимаю, как это происходит. Сейчас для меня важно только то, что с ним всё хорошо, что я ощущаю тепло его тела рядом со своим. Важно то, что он в порядке. Что-то резво начинает вибрировать в его руке, страх не даёт мне посмотреть ему в глаза. Ведь я всё ещё его студент и, возможно, это действие с моей стороны лишнее. Но уже поздно оправдываться, это, действительно, всё, что нужно мне сейчас. Он отстраняется, у него мой телефон: — Звонили твои родители, я сказал, что привезу тебя, как только ты проснешься. — Эм, спасибо. — Я прочищаю горло, отпускаю его и забираю свой телефон, отвечая на звонок отца. - Привет, пап... — Луи, с тобой всё в порядке? Когда ты будешь дома? Он звучит встревоженно и немного рассерженно, будто сдерживает себя, не дает волю всем своим эмоциям. — Всё в порядке, пап. Я скоро буду дома. — Мы с мамой переживаем. Ждём. Поживее там. — Да, конечно... Я отключаюсь, понимая, что меня ожидает дома. Возможно, отец узнал об этом происшествии, слухи, связанные с полицией и криминальными делами, быстро доходят до него. Мне приходится тяжело вздохнуть, чтобы снова всё переосмыслить и подготовиться к серьёзному разговору. Гарри исчезает где-то за дверью и так же быстро появляется — в его руках стакан с водой. — Выпей, тебе полегчает. Я сразу хватаюсь за стакан и жадно пью до дна, всё же в комнате жарко. — Пойдём, я отвезу тебя,— он прерывает неловкую тишину, но любая черта его лица всё равно выражает напряжение. Мы выходим из той же двери, в которую он вошёл несколькими минутами ранее, и попадаем в широкий коридор с тремя другими дверьми и лестницей, ведущей куда-то наверх. Здесь нет ничего, кроме высоких комнатных растений и одного дивана, над которым висит ещё одна, наверное, безумно дорогая картина, какого-нибудь известного английского художника. Мы неспеша минуем коридор и оказываемся в небольшой комнате, больше напоминающую прихожую. Из изящных витражных дверей появляется женщина в строгом чёрном костюме и передаёт Мистеру Стайлсу объемный бумажный пакет, не обратив на меня никакого внимания, и так же быстро уходит, когда Стайлс благодарит её: — Спасибо, Джулия. Он поворачивается ко мне, протягивая пакет. — Это твоя одежда. Ты весь промок, поэтому мне пришлось снять её, чтобы ты не заболел. (Скорее всего, я краснею от этих слов, ощущая небольшой прилив крови к моим щекам и осознавая тот факт, что он видел меня голым. Я бросаю быстрый взгляд на себя в зеркале на одной из стен, и понимаю, что на мне другая одежда, которая явно велика по размеру: темно-синие штаны из хлопка и серая кофта со слишком длинными рукавами.) Она постирана, если хочешь, ты можешь переодеться... Там же и твоя куртка. Когда я отвожу глаза от зеркала, наши взгляды встречаются. Он не должен видеть моё смущение и уж точно не должен слышать моё колотящееся сердце. — Спасибо, сэр... — я достаю куртку и надеваю её, всё же выбирая вариант остаться в его одежде. После того как он исчезает за той же витражной дверью и появляется уже в дополнительной вязаной жилетке и пальто, мы спускаемся вниз на лифте. И я почти запутываюсь в этих длинных коридорах. Мы едем вниз целых 20 этажей, и, только когда мы оказываемся в грандиозном лобби с огромной хрустальной люстрой на потолке и множеством незнакомых людей, я вспоминаю тот вечер у Зейна, когда Эмма сказала, что он владеет отелем и живёт на самом последнем этаже. Уже в машине я обращаю своё внимание на архитектуру отеля: белый камень, внизу, у самого фундамента, огромные фонари подсвечивают здание и делают его более таинственным, арки вокруг окон и балконов и, конечно же, название на самом верху — «Borjia 5*». Мы едем в тишине, по радио звучат абсолютно разные песни, которые мне, к сожалению, мало известны. Я лишь изредка боковым зрением посматриваю на его напряжённое лицо, пальцы на руле часто сжимаются, и сейчас он не кажется мне таким доброжелательным, как был в отеле. Какое-то странное ощущение тоски закрадывается в сердце, когда появляются знакомые мне улицы и я осознаю, что скоро нам придётся расстаться. Я боюсь признаваться себе в этом, но мне комфортно находиться рядом с ним, и я всем своим нутром чувствую, что мне не хочется возвращаться домой, где, скорее всего, меня уже ожидают нотации отца. — Спасибо за всё, Мистер Стайлс, — я медлю, копошась на пассажирском сидение, чтобы ещё немного посидеть здесь и вдохнуть как можно больше этого запаха хвои, который я, наверное, больше никогда не смогу ощутить. — Не за что благодарить, - он чешет свой подбородок, тень улыбки касается его лица, и профессор бросает на меня потерянный взгляд. — Мне не стоило впутывать тебя в это. Его голос звучит строго и тихо, будто нас кто-то может услышать. — Вы рисковали жизнью, — мой голос дрожит, я теряюсь, ведь в голове ещё очень много мыслей. — Но, как видишь, я жив, - вероятно, он шутит, но мне от этого не становится легче. Я хочу спросить ещё о множестве вещей, которые не дают мне покоя с того момента, как я проснулся в его постели, но всё же решаю сказать короткое: — Доброй ночи, Гарри. Он озадаченно смотрит на меня, а я, только после того как это сказал, понимаю, что назвал его по имени.  Но я не спешу исправить себя, как и он не спешит сделать это. — Доброй ночи, Томлинсон. Его машина трогается с места, исчезая среди десятка других машин. А я, как идиот, стою возле своего дома, с пакетом в руках, понимая нутром, что зол. Очень зол. Какая-то смесь тоски и злости пачкает всё моё тело. Я хочу сорваться с места и побежать вслед за его автомобилем, попросить остановиться и поделиться с ним всем, что скребется внутри меня, так и просится наружу, мне нужно спросить его о многом, в конце концов. Но я, абсолютно опустошенный, стою здесь, на крыльце своего дома, и мне становится так тоскливо с каждой пройденной минутой. *** — Что ты делал там?! Я спрашиваю ещё раз! Голос отца звучит слишком громко — он зол так — же как и я. Каждый его крик будто грозит разрушить стены нашего дома, но отец никак не может остановиться, ведь это продолжается с тех пор, как я зашёл в дом. — Я не намерен отчитываться! — кричу я в ответ, чувствуя, как закипаю всё сильнее и сильнее. Мама стоит на кухне, взявшись за голову. Она не произнесла ни слова с тех пор, как перешагнул порог. Она расстроена, но не спешит вмешиваться в этот скандал. — Ты обязан! Ты не знаешь, что мы чувствовали, когда мне позвонил полицейский восточного округа и сказал, что мой сын был свидетелем ограбления! Ты мог пострадать! (Я лишь закатываю глаза.) Ты понимаешь, что это не шутки? У того мужчины был пистолет! Да ни черта ты не понимаешь... (...) С кем ты был? Кто был этот тип, что привёз тебя? И на последнем его предложение я взрываюсь — он не смеет так называть Стайлса. Ваза со стеллажа летит вниз, вдребезги разбиваясь об пол: — Это был профессор Стайлс, мой преподаватель по психологии! А что?! Между прочим, он спас ту женщину, её жизнь, рискуя при этом собственной! — Прекрати кричать... — Сначала сам прекрати, и прекрати обвинять людей в том, в чём они не виноваты... Мы глубоко дышим, руки отца трясутся, а его взгляд мечется по комнате шаровой молнией, готовой взорваться в любую секунду. — Ты думаешь, что уже взрослый и можешь противостоять этому жестокому миру? Это не так... Ты должен понимать это, когда дело касается таких моментов. Ты учишься на психолога-криминалиста, ты должен осознавать то, что в нашем мире есть жестокие люди, которые не посмотрят на то, что ты просто мимо проходишь, и грохнут тебя, лишь бы как можно быстрее скрыться... — мама вдруг охает от этих слов на кухне. — Мне уже 22 года, и я не маленький ребенок, чтобы не разбираться в том, что плохо, а что нет! — Это ничего не меняет... — мой отец выдыхает, когда в прихожей появляется Гаспар. — Не заставляй нас так переживать за тебя, ведь ты, Луи, единственное, что у нас осталось... На этих словах отец покидает комнату, выходя на задний двор. Я долго стою пялюсь в одну точку — туда, где пару минут назад стоял мой отец — пока мама не подходит и не обнимает меня. Её горячие слезы касаются моей шеи, и я крепко обнимаю её в ответ: — Прости меня, мам. Гаспар стоит на кухне, практически бесшумно наливая себе апельсиновый сок. Когда он пьет его, то пристально смотрит на нас. — Луи, милый. Ты ведь знаешь, что нам всё ещё тяжело, не заставляй нас, пожалуйста, во второй раз испытывать то, что мы пережили из-за Лотти, — прерывисто произносит мама, когда я понимаю, что она потихоньку успокаивается. Мы ещё немного стоим так, и я ей обещаю, что не заставлю их больше беспокоиться. После смерти Лотти, я совсем забыл, что должен быть сильным ради них. Их можно понять, особенно моего отца. И я чувствую себя паршиво, когда поднимаюсь по лестнице, ведь не смог найти в себе силы на то, чтобы извиниться за всё это перед отцом.