Расскажи мне о сложном человеке Гомер и Эмили Уилсон «Одиссея»
Прохладный ветер бил в лицо, по плечам то и дело хлопали низкие лапы елей, а под ногой, в такт дыханию, скрипел и ломался валежник. Скакали кочки. Трещала рация. — Вижу цель! Триста футов на северо-восток от моей точки. — Окружай! — Бери влево! — Слева овраг! — Другое лево! — Какое, blin, может быть другое лево? — Ушёл! Кто-то опять прошипел с другого конца угодий, и кто-то ответил, и звуки эти разнеслись по полянке и затерялись в траве. Джим отложил рацию и откинулся на дерево. Бугристый ствол оцарапал влажную кожу шеи. Легендарный — в рамках городских сплетен — чёрный бык обитался на стекающих с гор в котловину лугах. Жители поговаривали, будто рождался телёнок в первый день оставшегося лета (уже запутано!), и за утреннюю зарю вырастал в быка, а к вечеру — ну, тут мнения расходились. Утверждение номер один гласило, что на закате бык умирал вместе с солнцем, чтобы воскреснуть, как феникс, следующим летом. Предание второе заверяло, будто в конце дня бык уходил к скалам и становился мужем хозяйки гор (загадочно!). Третья версия была вовсе причудливой: вымахавший за сутки бык целый год старел в обратном направлении, пока снова не становился телёнком — и цикл начинался заново. Четвёртое предположение… Четвёртое, положа руку на сердце, было самым скучным, потому что, согласно нему, быка не существовало, а существовало чужое, слишком активное, воображение. Но все они сходились в одном — поймать это чудо природы было невозможно. И тогда малым коллективом задумано было разобраться в сути загадочного явления, а заодно проигнорировать мнение четыре, в связи с чем Джимом была объявлена фотоохота. Ружей им не полагалось, только множество одноразовых камер, но для непредвиденных обстоятельств решено было прихватить фазер, предусмотрительно выставленный на оглушение. Командой загонщиков самопровозгласились Павел и Хикару. В команде стрелков — Джим и… Джим. Искомый бык нашёлся на лугу близ карьера. Он прогуливался, одинокий, по лугу как по ковровой дорожке, и солнце блестело на его иссиня-чёрной шкуре и тёмных, будто стальных рогах. Но мирная его расслабленность была всего лишь ширмой для доверчивых охотников. Лишь бравые загонщики окружили животное, началось странное. Бык кинулся наутёк — и никто не смог понять, в какую сторону: каждый утверждал, будто в противоположную от него. Нагнать чудное существо в чаще тоже представилось задачей нетривиальной. Бык пропадал из виду — прорывался в провалы в загоне, словно всю жизнь этим и занимался, что вычислял позиции и заходил загонщикам за спины, и оклад то и дело подвергался дислокации. Зашуршал подгнивающий покров, сопровождаемый грузным топотом, и из-за ветвей появился человек. На влажном красном лице блуждали невидяще глаза, и он тяжело, с присвистом, дышал. — Может, Вам отдохнуть? — предложил Джим. Джеймс Тиберий Кирк — бравый капитан звездолёта Энтерпрайз (согласно данным из базы трикодера и его собственным заверениям) и его, Джима, старший двойник, упрямо мотнул мокрой головой. — Не обижайся, Джим, — он опасливо, как бы невзначай, опёрся рукой о дерево, — но с вашими примитивными инструментами охотиться сложно. — Вы все такие умные, прям до жопы, — неожиданно забулькала под боком рация голосом Боунза. Джим скосил глаза — да, случайно уселся на кнопку передачи. — Что ж тогда не преподнесли нам, сирым, огонь познания? Боунз, конечно же, загонять быка не пошёл. У Боунза, конечно же, были свои архиважные неотложные дела, и детский манёвр с охотой он не оценил. Но рацию, ему предназначенную, отчего-то взял, и с божьей помощью настроил, и уложил в кабинете на стол. И, видимо, слушал. Капитан Кирк просиял — как мог в условиях вымотанности и запертого дыхания. — Боунз, рад тебя слышать! Как тебе пришёлся вчерашний Споков чай? Рация зашипела, пошла белым шумом — Боунз у себя там заходился от возмущения. Джим не позавидовал следующему — сотруднику или пациенту — рискнувшему ворваться в обитель доктора Маккоя. — Да идите вы там все, — Боунз забурлил и замолчал. Джеймс Кирк подмигнул — пролетела по лицу хитрая смешинка. — Классика. С ним всегда работало. Он оторвался от дерева и пошлёпал, немного асинхронно, вперёд. Джим тоже вскочил на ноги — загон продолжался.***
Стоял возбуждённый гул, и воздух и без того тёплого вечера нагрелся от дыхания целой толпы людей. Кондиционер в забегаловке сломался и протекал, и под него на пол подложили несколько пушистых полотенец. — Ионный шторм, — сказал Кирк, отпивая кофе. — Вы ведь знаете, какое это… ах, не знаете. С кухни с заказом подоспела мисс Киллер, сияющая, как обычно, тысячей ватт. Она улыбнулась Кирку и поставила перед ним омлет с томатами. — Спасибо, Эдит, Вы просто чудо, — капитан проводил её рассеянным взглядом, и в нём всём, в уголках глаз, в мягких изгибах силуэта, в том, как он обернулся ей вслед — блуждала тёплая тоска по чему-то несбывшемуся. — Прошу прощения за, может быть, глупый вопрос, но, — Сулу состроил недоверчивую гримасу. — Как вы со своими приборами не поняли, что приближаетесь к Земле? Кирк вздрогнул и уставился на него. Понимание к нему возвращалось толчками. — Потому что это была не Земля. Шторм создал карман, лакуну, в которой пространство-время вело себя мудрёно, — он подцепил вилкой кусок белка. — Мы даже не поняли этого, когда вошли в атмосферу: наши приборы взбесились. Мы подлетали к одной планете, а приземлились — на другой. Что-то вскрикнуло и упало на кухне — не выдержало перегрева. — И даже после того, мы не узнали Землю сразу, — продолжил Кирк, — так реальность пятидесятых отличалась от нашей. Во-первых, деньги. Что за варварский инструмент? Павел подпрыгнул. — Да! Я знал, что в будущем коммунизм! Кирк ему улыбнулся — как вернувшийся из долгого плавания отец улыбается выросшим в его отсутствие детям, уже невообразимо другим, но всё также легко узнаваемым по милым сердцу мелочам. — Во-вторых, технологии. Ребята, у вас не было беспроводной связи! Что уж говорить о репликаторах или сенсорных симуляторах, или… Звякнула ложка о фарфоровый бок. Скотти помешал месиво из пакетированного чая, сахара и сливок и уложил ложку на салфетку. — Я работаю над этим, — уверил он всех собравшихся. — А в медицине? Ох, наш Боунз бесился с вашего простейшего инструментария. Кричал что-то про Каменный Век, невозможность работать в таких условиях, «Джим, я доктор, а не извращенец», — его открытая ладонь взмыла в воздух, пытаясь что-то ухватить, и замедлилась, обмякла и мучительно сжала пальцы. — Да, — сказал он потемневшим лицом, — да, как же это было давно. Джим опустил взгляд в тарелку. Из неё, потопленные в шоколаде, всплывали со дна и улыбались ему полумесяцы надкусанных блинчиков. Он попытался подавить в себе скребущий дискомфорт, подступающий от несогласованности — давным-давно, в пятидесятых, а до того — в двадцать третьем веке. — Скажите, — попросила Ухура, — а универсальные переводчики входят в стандартную экипировку офицера Флота? И какова технология — их вживляют под кожу? Ставят чип? Иначе это странно, что никого не смутили ни англоязычные надписи, ни англоговорящие аборигены. Блинчики тонули в сиропе, но на языке всё равно чувствовалась горечь.***
Бык снова возник — помахал кончиком хвоста, словно издеваясь, поманил за собою и притаился. Крики и топот гулко раздавались в стоячей бездне леса и — оставались на мгновение, словно увязая в тягучем пространстве. На подъёме на пригорок схватило дыхание, ноги заныли, противясь крутому склону, а к вершине — дыхание и вовсе пропало. Кто-то своровал его, взял налогом за открывшийся вид. И под ногами раскинулась вся шершавая, как игольница, усеянная верхушками сосен, гладь леса. Светлела на горизонте тонкая белая полоса, и вдалеке вился лесной ручей, уходящий в озеро. Лёгким снова было дозволено вдохнуть, и голова кружилась от избытка кислорода. Набежал и зашумел ветер, и окрестность заговорила — перестуками и шуршанием, и стрёкотом в высокой траве, и острым жужжанием над ухом, и стуком копыт. Джим вздрогнул и огляделся — да так и замер, не в силах сдвинуться с места. У подножия горы глазами — что суповые тарелки — глядел на него чёрный бык. В носу защекотало, когда Джим выудил камеру, глаза налились избытком жидкости, и он не смог сдержаться — чихнул так звучно, что, казалось, и траву и верхушки деревьев снесло оглушительной волной. Гребаная, чёртова аллергия! Бык мотнул крупными, похожими на паруса, ушами и неторопливо засеменил обратно в чащу. Покатились на спуске мелкие камни, зацепились за ноги цветы, и Джим едва не упал, не покатился с горы кувырком, а когда поднял голову — бык исчез — растворился среди частокола разлапистых стволов, и только мелькнул вдалеке белое, как звезда, пятно с плоской морды. Запела рация. — Цель спустилась к ручью. Хороший момент для кадра. Занять позиции по обе стороны от берега. Повторяю… Джим завершил свой спуск и помчался во весь опор.***
Множество звуков смешалось, отскочило от стен единым массивом и просочилось в голову мерным шумом. Оно стучало вместе с биением крови в сосудах мозга. Сновали туда-сюда официанты и посетители. — Вы не представляете, как угнетающе действовало отсутствие связи с Флотом. Одни, на планете человечества, едва вышедшего за пределы земной атмосферы, за сотни лет до нашего рождения… Ещё одна капля сорвалась с корпуса кондиционера и упала в мягкое полотенце, уже мокрое насквозь и протекающее лужицей вокруг, но все были слишком заняты, чтобы это заметить. Джеймс Кирк говорил и говорил, и каждое его слово было наполнено болезненной благодарностью тому, что было, и зовущей тоской по будущему, которого больше не будет — его лязгающий диссонанс отдавался дребезгом в опустевшем черепе. — Мы были моложе, храбрее, с букетом побед за плечами, увешанные наградами. Нам всё было по плечу, и мы думали, что сможем подчинить пространство и время. Мы ошибались. Пальцев под столом нежно коснулись чужие — Ухура сжала руку Джима. По одним движениям её губ он прочёл «выйдем?» и покачал головой и аккуратно выпутался из захвата. Он — другой, изливает душу, уйти сейчас, вот так — это невежливо. — Эксперимент вышел из-под контроля, гравитационная аномалия грозила разорвать город на части, и мы со Скотти попытались закрыть портал взрывом антиматерии и даже преуспели, но… — капитан покачал головой. — Спок поведал мне, что Скотти погиб под завалами. На лицах у команды отразилась смесь сочувствия, неловкости и мрачного знания — ощущения твоей и не твоей скорби, и лишь Боунз бродил рассеянным взглядом по обшивке дивана над плечом рассказчика. Он едва заметно качал головой. Множество звуков слились в монотонный гул. Десяток голосов ворковал о своём, повседневном. Стучали по полу каблуки босоножек. Горячий цех «у Жирнушки» грохотал подносами. Капля разбилась о мокрый ворс. — Куда Вас забросил Нексус? — спросил Павел.***
Третий фотоаппарат вышел из строя и ещё на двух была непоправимо засвечена плёнка, а бык всё также был безнадёжно, отвратительно недосягаем. Невыносимое животное наскакивало, тут и там, дразнило лоснящейся шкурой — чуть не улыбалось, и едва кто заходил на перехват — сворачивало из угла зрения и исчезало, чтобы затем появиться в другой, совершенно неожиданной точке леса, и скакать за ним по неровному покрову, сквозь ручейки и овраги, продираясь через кусты, становилось скорее утомительно, чем упоенно. Весь мальчишеский запал испарился, потух, оставив за собою только разочарование и тянущую боль в икрах. Треснула ткань кофты — зацепилась за кусачий кустарник, и осталась куском на ветке. Засаднило противно кожу тонким, острым — противным как порез о бумагу, и Джим выругался про себя. Ну что за день. С такими днями недолго опустить руки — признать поражение и стать пораженцем — и будут они с Боунзом как два сапога. То-то он… порадовался бы, если бы умел радоваться. Впереди замаячил знакомый силуэт. Без нужды в одиночестве сохранять уверенную вальяжность Джеймс Кирк был такой потешно-потерянный — почти как Счастливчик Джон, но у Счастливчика Джона не было этого почти физически ощущаемого груза, пригибающего спину. Джим поспешил к нему. — Капитан! Как делишки? Встречать его снова и снова — такое это было забавное и циничное совпадение. — Сносно, — он сразу весь подобрался, подбоченился, натужно расслабился. Оглядел Джима, остановившись на дыре в его одежде. — Порвал? В его мягком, всё ещё красном лице, блестящем бисеринками пота, таилось игривое понимание. Он спросил не как многие — ну что ты опять напортил — а вроде как: «понимаю, — вроде как: да, мужик, постоянно та же херня». Должно же у них быть что-то общее — помимо имени. — Ну типа. — Вот окаянные куски ткани! Всегда были против нас. Тонкий слабый хрип прорывался сквозь тяжёлые вдохи-выдохи, и мучительно вздымалась и опадала грудь, всё старалась выровнять противоходы дыхания, да больше как-то — исстрадалась. Сколько ему лет? Вышло пять десятков? Шесть? И спросить как-то неловко. Джим пожелал своему злейшему врагу — иммунной системе — приятного времечка и уселся в заросли горечавки. Холодная капля стекла от виска к уху. — Думаю, мне следует отдохнуть. Острые лезвия травы прошлись по шелушащейся коже, скользнули нежные лепестки, и голова была мокрая, и тяжёлая, и больная от запахов. — Не против, если я к тебе присоединюсь? Джеймс Кирк подсел рядом, вытянул блаженно ноги, расслабил спину. Воротник его светлого свитера был насквозь промокший, и на спине и подмышками растекались круглые тёмные кляксы. Блеснула перед глазами синева — он сжал между большим и указательным хрупкий бутон. — Хорошая у тебя команда, — сказал он где-то между поверхностным вдохом и коротким подрагиванием рта. — Спасибо, — хотелось сказать, как обычно это происходило «сам подбирал», но на самом деле, среди странных, тревожных улочек этого городка — они подобрали друг друга, — на первый взгляд похоже на сброд, но они взаправду потрясающие. Хоть Спок и казался сперва отмороженным, а Боунза никто не может сделать счастливым — ну или почти — и порой мне кажется, будто Ухура меня ненавидит, да и с Кинсером некрасивая такая вышла ситуация… Его собеседник кивал невпопад, по лицу его бродили тяжёлые тени прошлого, и видно было — ему на самом деле неинтересно. Ни этот лес, ни удивительный городок, ни охота. — Ты знаешь, — сказал он, ворвался в рассказ Джима на полуслове, — мы тогда тоже пытались его поймать. Быка этого. — И как? — А как ты думаешь, Джеймс? — Ага, — Джим упёрся локтями в колени, — именно так я и думаю. Лепестки цвета ультрамарина горели по краям, как рассвет. Кирк выпустил из пальцев эту звезду, и она полетела, качнулась и застыла на изумрудном стебельке. Неподалёку запел кузнечик. — Мне показалось… я подумал… если мы с тобой сегодня его изловим — может, оно всё было не зря? Может, даже я со своими ослабевшими глазами и изношенным сердцем ещё не пережил свою полезность? — он то замедлялся, то пускался фразами вскачь, и в нём чувствовались жар вечного пламени и соль несуществующих слёз. — Сколько себя помню, я был капитаном. Что я буду делать в отставке? Такие как мы погибают в боях, а не в постели. Всё, что я делал, было ради экипажа, во благо галактики. — А ради себя? Он потёр устало челюсть и улыбнулся. — Это — и было ради себя. Это было простое, и потому понятное чувство скорби, что укоренилось глубоко — не выкорчевать ни единым доводом, не засыпать солью разума — и отказывалось умирать. Потому что иметь дом и призвание, знать кого-то так долго, что кажется — вечность, пережить с ними столько всего, и потерять — так мучительно и жестоко. Смотреть на Джеймса Кирка — как смотреть в глаза своему ожившему отцу. Герой, капитан, терявший на своём пути друзей и коллег, и, наверняка, корабли, но — по своему пути прошедший. Что с того, что он пережил свою полезность? Эта полезность у него хотя бы была. — Ну и ладно. Зато всегда есть, что вспомнить. Смотреть на него, это — вставать на носочки и вытягивать шею, выпячивать подбородок — в попытках дотянуться до недостижимой высоты, на которой кто-то стоит просто так — без всяких костылей и ухищрений. Это было ещё хуже. Это был не его отец, это был он сам — тот, кем ему никогда не стать. То неудобное чувство разочарования, которое Джим отбросил тучу лет назад, вернулось и било в глаза и кусало за пятки. Оно несло на хвосте злую обиду и бесцветную тоску по тому, что никогда ему не принадлежало, по прошлому, которого у него не было. Но как ещё назвать ностальгию по будущему, которое никогда не наступит?***
Удобная одежда сжимала рёбра, тянула спину. Диван был мягкий и бархатный под кожей. Нерасплавленный, он был немного коротковат, и с подлокотника повисли пятки — торчали между опорой и пустотой. Джим всё смотрел и смотрел вверх, в шероховатости и микротрещины побелки, и они текли друг в друга, сливаясь в негативы звёзд. Боунз ворвался в комнату и принёс с собой огненный запах — виски или бренди, сказать было сложно: нос немного заложило от долгого лежания. — Джим, я конечно, доктор, но не такой доктор: курсов по психотерапии не кончал. Просто чтобы ты знал. Джим моргнул. Потолок поплыл в последний раз и встал на место. — С чего ты взял? — Да лицо у тебя такое. Просит — то ли кирпича, то ли, чтобы его погладили и обогрели. Первое могу устроить. Со вторым дуй к своему гоблину. Стукнул легко бокал о столик, и, через мгновение, отдалась в деревянное покрытие сочнее, гуще — целая бутылка. — Что, Боунз, никогда не возникало желание потрогать кого-то за лицо? — Не бери меня на слабо, я был женат. Технически, всё ещё женат. Разговор был странный и тёк как масло — легко и немного вязко. Оседала где-то в потаённых уголках тела липкая жидкая масса, застывала зеркальным стеклом. Надо было сказать что-то — разбить эту стылую муть. Джим сказал: — Не думал поинтересоваться, как протекала твоя личная жизнь в будущем? Может, тот-доктор с той-своей-женой не были в состоянии развода. Может, те-Маккои были нормальной семейной парой с собакой и — наверное, детьми? Но это был плохой вопрос, это был подлый вопрос, не потому что слишком личный, а — просто издевательский. Джиму тут же стало от себя гадко. Но вопрос уже зазвучал, и полетел, и упал на мягкий ковёр мерзкой склизкой массой. Смотреть на неё не хотелось, но игнорировать не получалось тоже. — Ну нет, ты меня в эту временную-шременную хрень не впутаешь. Прошлый я умер, и я очень рад, — Боунз замахал руками, — в смысле, не тому что он умер, а что мы друг друга ни разу не видели. Так что я — это только я, и все мои проблемы тоже только мои. Он остановился вдохнуть — и ему надо было выпить, и он выпил своего бренди или виски, и наступил ботинком на мерзкий сгусток на полу, и продолжил: — И я тебе вот что скажу: пока эта срань не началась, ты тоже был только собой. А теперь ты мечешься, пытаешься вписать себя в две коробки разом: в ту, кем ты был, и ту, кем был он — и никуда не вписываешься, потому что поезд ушёл. Споку, кажется, нормально, но ему вообще на всё плевать кроме преумножения научного знания и немного — тебя, а значит ненормальных не учитываем. Так что спасибо, благодарю покорнейше за отсутствие контакта со мной-не-мной. И без того жизнь не рахат-лукум. Джим обернулся к нему — бархат обивки погладил щёку. Боунз ходил, кривил лицо, размахивал руками, и стакан в его руках летел, как ракета — того и гляди расплескает топливо. — Не в этом же дело, — пробормотал в диван Джим. Боунз остановился, сузил глаза подозрительно. — А в чём? — В обманутых ожиданиях. Я себе нафантазировал, знаешь… Космические путешествия, открытия, новые миры — а оно вот как оказалось. И никто вроде не виноват, кроме меня. — Вот почему я предпочитаю ожидать только плохого. Он вернулся к столику, к оставленной бутылке. Она терпеливо и понимающе ожидала его, потому что знала — он вернётся. Он всегда возвращается. На столике стояло два стакана. Хлопнула жидкость о донышко — виски или бренди. — Будешь? — предложил Боунз. — С радостью бы, да ты мне запретил. Помнишь? Он так диковинно поджал губы, дугой и уголками вверх. У Боунза со Споком общего было больше, чем они оба хотели признать. В представлении Спока улыбаться было нецелесообразно. В представлении Боунза — вот так люди улыбались. В сухом остатке, улыбаться не умел ни один из них. — Отчего бы не помнить? Только я думал, неудобные рекомендации ты проигнорируешь, а ты — вот! Радуешь меня, — Боунз сделал глоток и присел рядом. — Ну, видишь? Одни плюсы — быть пессимистом.***
Свежий ветер обнимал лицо, и трава щекотала запястья и лодыжки, и нос опять закладывало. Рация булькала далёкими голосами и дрожью сотрясаемой земли, а бык всё продолжал издеваться над неудачливыми исследователями. — Да, — Джеймс Кирк, капитан потерпевшей крушение Энтерпрайз потерял свой малиновый цвет, и дыхание у него стало ровным и спокойным. — Определённо есть, что вспомнить, и чем поделиться с подрастающим поколением. Конец пути — это самое сложное и самое страшное, потому что конец требует начинать заново. Без старых друзей и верного корабля, в этом чуждом и яростном мире; но счастье знать тех удивительных людей, счастье от принадлежности — тому невероятному коллективу с лихвой компенсировало всю тоску и одиночество без них. Ведь счастье — самая сложная эмоция: её труднее всего вызвать. В носу щекотало, и дышать становилось несвободно, сквозь усилие. В попытке сбить это ощущение стеснения, Джим вскочил на ноги. Кофта чуть задралась в прыжке, и по голой коже живота и в лохмотья случившейся дыры на груди скользнуло солнце. — У меня нет для Вас готовых ответов. Я и сам порой не знаю, куда иду — надеюсь только, что вперёд. Капитан тоже поднялся, разогнул спину — хрустнуло что-то в пояснице, встало на место — встряхнул руками. У него были мелкие кудряшки, как у Павла — к старости, наверное, начали виться, и свет по контурам прыгал зайчиком, чтобы затеряться в серебряных волосах. — У тебя и не должно быть для меня ответов — старикам вроде меня не к лицу клянчить советов у молодых. Ты — потенциал развёрстки. — Какой потенциал? Вы прибыли из будущего. Из будущего, в котором звездолёты покоряют пространство, и люди трудятся — бок о бок с сотнями рас. А я родился, — Джим развёл руками, и на короткий миг показалось, он может охватить ими всю Землю, весь мир, — вот здесь. За полторы сотни лет до основания Звёздного Флота. Вам кажется, будто Вы — реликт, но на самом деле реликт — это я. Он был другим. Капитан вырос в любви, он вырос с отцом, которому смотрел в глаза и на которого опирался, и никто не относился к нему по умолчанию как к отбросу. Он вырос и повзрослел в другом мире, мире взаимоуважения, где общество — это общность, а не толпа озлобленных одиноких людей. И он шагал вперёд, к победам и открытиям, потому что любил тот — свой мир, потому что тот мир любил его, и, главное — научил его любить. У Джима была отстранённая мать и замученный брат, и они заботились о нём, как умели, и, наверное, любили его, пока их реальность не перевернула, не извратила и не растоптала эти искорки света. Как мир, в котором люди конкурируют с людьми за сытное место, и мечтатели тянутся не к звёздам, а к брендовым шмоткам, может научить кого-то любить? Как могут те, чьи чувства выворачивают наизнанку, кого-то полюбить? Как может кто-то, кого никто не любил, любить кого-то — этот мир — в ответ? Капитан смотрел на него, и во взгляде его не было ни пренебрежительной жалости, ни омерзительной до тошноты разочарованности. Он смотрел и были в нём лишь тонны оглушающего понимания. — Ты, наверное, прав. Ты для меня всегда прав, знаешь, — он улыбнулся хитро, — сложно противоречить себе. И, наверное, этому веку не суждены полёты к далёким звёздам и огромный флот Федерации, но кто-то же должен открыть варп, чтобы другие потом, спустя десятки, сотню лет — построили корабли. Полянка была засыпана крапинками цвета и покачивающимися лезвиями трав. Если пройти с милю на север, можно было добраться до погребённого звездолёта, приложиться рукой к её обшивке — тогда она отдастся в ладонь мягкой вибрацией и тихим гулом. Так билось ослабевшее сердце Энтерпрайз. Так с Джимом говорил корабль, который когда-то — и никогда — был его. Корабль говорил оглушительным молчанием, гладкостью проводов и вспоротого металла, вспоротого пластика, и сотней хранимых под ними, и в них, историй. Джим подумал, что все они, и прошлые, и будущие так или иначе — истории. И тогда он решил: пусть это будет хорошая история. Он зажал кнопку передачи и скомандовал отбой.