держи меня за руку, я боюсь

кенма живет так, как жил бы на его месте, наверное, любой выбравшийся, наконец сбежавший из родительского гнезда подросток. он снимает старую, шершавую, как костяшки рук его деда или старый асфальт квартирку, не в центре, но рядом с автобусной остановкой, чтобы никогда больше не выходить из дома. планирует ни разу в жизни не помыть окна и жить в полу-одиночестве, здесь, рядом с куроо, сломанным электрическим чайником и проводами-зарядными кабелями. зазеваешься – и окажешься связан на веки, привязан к батарее и к странным привычкам солнца заходить за горизонт зимой раньше чем летом, куроо – выкуривать ментол с его рук, потом не отряхивая, а кенмы – никогда по утрам не чистить зубы. это расточительно и тяжело. это скучно. не так скучно, как изо дня в день кормить тамагочи в детстве. не так интересно, как пересчитывать свои рёбра перед зеркалом и клясться больше никогда не ходить на пляж. он идёт в супермаркет купить продукты, но возвращается с пакетом, полным какой-то сладкой дряни. мармеладные, кислые-кислые, что аж язык немеет червячки, карамельные конфеты, потому что кенма ненавидит халву и шоколад, остатки фруктовой жвачки в форме клыков с хэллоуина. попробуешь – и настоящие, не вампирские зубы отвалятся сразу, и никто их не починит, не налепит пластилиновую-синюю пломбу, не вытрет слёзы жестким кулаком, не испачкает медицинский халат, недовольно, но по-своему успокаивая: "ну чего ты разревелся, как маленький. вроде за двадцать уже, а зубы лечить боишься". он коллекционирует в кухонном, обдолбанном, поцарапанном шкафу кружки. они у кенмы стеклянные, чёрные, белые, синие, с кошками, с цветами и со стремной надписью модным по мнению её дизайнеров и создателей шрифтом из инстаграма: "no drama, only lama". кенма думает, что это бред. он не любит лам, у него аллергия на шерсть и вонь. поэтому этой кружкой героически пользуется куроо, когда элегантно закидывает ногу на ногу, когда шарит по карманам и ничего не находит. даже мелочи. даже скомканных бумажных кусков кенминого сердца. — хорошо, что ты её не выбросил. она прикольная, — мурчит разморенно, целует влажно, с интересом кота, заметившего птицу. кенма тает и думает: "да, действительно, хорошо". он покупает - то есть, не сам, конечно, ему дарят, потому что самостоятельно кенма до такого бы точно не додумался, - робот-пылесос, называет его глупым именем и, вместо того, чтобы заставить его день и ночь, как истинного раба его порядка убирать за ним крошки и кофейные пятна с пола, ставит в угол, забывая про него ровно до того момента, как куроо ядовито щерится, брови к переносице сводит, выпотрошив кенму из-под тысячи одеял, как вытаскивают упрямо вросшие в землю корни. ещё немного, кажется, и козуме бы там и остался – с руками-джойстиками, с глазами-лазерами. потерялся бы в своём мире сундуков на крышах, остался строить личную жизнь с одним из зомби в той жуткой игре про психбольницу. куроо лучше зомби, даже если это зомби-медсестра. кенма забывает про пылесос и в принципе надобность хотя бы раз в неделю очищать квартиру от мусора ровно до того момента, как куроо мученически, будто его пропитанная сигаретным дымом страдальческая душа вот ещё чуть-чуть и покинет тело, вздыхает, поднимая такой ворох пыли за своей спиной, что козуме впрок было бы подумать, задуматься: а не бог ли стоит перед ним? бог рваных мешков из под мусора, бог ночных прогулок и этого своего "котёнок" от которого плавится не только мозг, но внутренности. прямо так сразу, лавой, кипятком растекаясь по оставшейся внутри крови. это лучше любого кофе и лучше любых сигарет. это лучше, впрочем, всей его блядской жизни. в такого бы кенма точно уверовал. даже не закатил бы глаза, тут же усвистевшие, укатившиеся куда-то в пыльный угол. даже не взбунтовался бы, когда его схватили, подняли над землей и настойчиво приложились сухими-широкими губами к виску, мол, не надо. огрызаться – не надо. и любить тоже не надо – ошпаришься. но кенма любит. лучше бы они всё-таки приложились к виски. как куроо любит, как для него привычно. если он – придурок, то кенма – придурок, помноженный на два. прямо-таки эталон. идол. интересная смесь получается. — сколько мы не убирались? — куроо спрашивает, пока копается с самым умным видом в проводах, как будто что-то понимает. как будто включи он его – и они не взорвутся здесь все к чертовой матери. кенма смотрит странно, ненавидит убираться и жмёт плечами несколько потерянно, расковыривает мозоль на большом пальце. — не знаю, – говорит, – какая разница? у куроо руки выглядят потрясающе, в ухе – одна единственная, одинокая серёжка, как будто он – рок-звезда, отрезанное ухо в биографии ван гога, а не студент. куроо не стирает свои кроссовки уже больше года, зато каждое утро меняет, как зевс – женщин, рубашки. и при этом тетсуро имеет наглость подрабатывать репетитором. в принципе вся его жизнь – это наглость. насмехательство над тонкой душевной организацией кенмы. и куроо – сладкий. его любят, к нему оборачиваются, у него просят дополнительный час занятий. для него надевают юбку покороче, для него красят ресницы, для него врут родителям, но он всегда возвращается в маленькую, тесную однушку, чтобы острым носом уткнуться кенме в маленькие позвонки. щелк – и сломаются, разлетятся, дребезжа, на кусочки, рассыпятся в звёздную пыль, но тетсуро лепит на них пластыри из детского отдела с хэллоу китти, и все синяки разом перестают болеть. куроо – сладкий, но не приторный. не такой, как зефир в шоколаде, не такой, как магазинный торт. от него не жжёт тягучей болью зубы, от него козуме не сует в горло пальцы, кашляя до звёзд перед глазами. он, скорее, солёная после тяжелого дня карамель. тянется, становится всё тоньше и тоньше, но никогда не кончается – липнет к языку, к дёснам, заставляет наконец-то задохнуться. кенма хочет перебить во рту едкий привкус горечи и железа. кенма задохнуться, в принципе, никогда не против, если последний вдох у него заберёт он. но пока козуме только спит, совершенно не элегантно свесив ноги с табуретки на кухне и прижавшись щекой к ледяной, грязной обивке. привычка у него такая – спать не в кровати, как делают все нормальные люди, не восемь часов, как рекомендуют врачи, а беспорядочно и где вздумается. беспорядочно – это скорее к куроо, но кенма засыпает на краю его коленей, прижавшись к ним носом и свернувшись в сахарный калачик из его любимой пекарни. кенма засыпает у раковины, пока решает почистить зубы, путает щетки и поскальзывается, приложившись головой об стенку хорошо так, что аж прошивает. кенма засыпает в кофе пять ложек сахара и этим гордится, отфыркивается от дантистов, от крови, рекой журчащей в носу и стекающей по подбородку. кенма засыпает под партой в огромном универе, а на краешке его губ – украденный момент, сворованная с прилавка никому не нужная жизнь. когда пылесос наконец затыкается, видимо, охуевший от того, что они устроили в квартире, часы показывают полночь. козуме трёт запястьем глаза, как будто пытаясь как ластиком стереть с кухни немытую раковину, из спальни – серое белье, а из ванной – запекшуюся на раковине грязными пятнами кровь. куроо на него смотрит, явно думает что-то про диких животных, но не боится и звонко, по-собственнически целует куда-то в край плеча, потому что знает: ему можно. — замёрз? — улыбается косо, на один бок. — пиздец. кенма пинается и натягивает футболку чуть ли не на уши. упрямится, взглядом прибивает камнями к полу и заставляет закрыть окно. у них всегда холодно, но никогда – влажно. растение не вырастишь. наверное, именно поэтому козуме со времён старшей школы так и не подрос. ссохся здесь, заточенный в объятиях обогревателя, футляров для щёток. стал кактусом, поставил себя в угол на самой низкой полке. куроо не против про кактус забыть и не поливать. но кенме он ставит перед носом горячее молоко с пенкой наверху, любуется, как её слизывают, явно издеваясь. любуется-любуется-любуется. а кенма и правда живет, как сбежавший от родителей подросток. но только с ним – ещё один, более высокий, более яркий. не искрящийся, как бокуто, но зрение подпортит добротно. не элегантный, как акааши, но его. да, точно – его.