держи меня за руку, я боюсь

небо непонятливо хмурится, пасмурно сгущается в его чёрной кружке сливками, спиралью расползающимся по площади из кипятка, из яда, из трёх ложек кофе, смешанных с пятью – сахара. это не тот напиток библиотекарей и философов, продающийся на каждом углу, в каждой кофейне, под каждым козырьком его несчастного, но от чего-то солнечного города. тот надо пробовать медленно, перекатывать во рту молочно-сахарную пенку, смаковать на языке долго-долго; дольше, чем возводилась великая китайская стена, но короче, чем один вдох, состоящий из клубящегося сигаретного дыма, чем стрелки часов, начавших в какой-то момент тикать оглушительно громко; словно петарда, словно крики "ура" на парадах в честь дня рождения города. это – чистая отрава, сделаешь хоть глоток – и обеспечена кома, язва желудка, смерть от истощения. это очередное утро у запотевшего, плачущего конденсатом зеркала, очередная ночь в бессилии полуобморока. кенма теряется в собственном лесу, хотя, кажется, сыпал по пути крошки, – видимо, их съели вороны, также падкие на рассыпчатый хлеб, как на дорогое золото, – без куроо забывает хлопья, забывает онигири и рыбу. помнит только горько-сладкий, приторный, совсем не ароматный, не такой, как у акааши кофе, иногда покрашенный в блонд редкими гостями в его доме – сливками. козуме вообще не такой, как кейджи: ему не хватает этой элегантной, не выставленной на показ начитанности, не хватает таланта, не хватает ужинов в ресторане, когда ты приходишь туда не поесть, а поговорить: "бокуто-сан, какая чудесная нынче погода", как и полагается таким людям, как он. не хватает завязанного на шее аккуратно, явно чужими широкими ладонями галстука-бабочки и чёрного, как с обложки журнала смокинга, словно акааши – актер фильма, беспрекословно и мастерски исполняющий свою роль не только на экране, но и в жизни. кейджи в целом такой – беспрекословный и идеально-выглаженный; золотая цепочка на шее мисс-вселенной. а кенме, вообще-то, много чего не хватает: например лишних пары килограммов, тёплой постели и отопления. когда он забывает, летом становится, почему-то, невыносимо холодно, а ночью заснуть за приставкой становится куда легче, чем раньше. и куроо звонит ему, чтобы напомнить о завтраке, обеде, полднике, ужине. звонит и ругается, звонит – и в его привычно расслабленном, словно говорящем "расслабься, я всё разрулю" голосе кенма слышит: ничего он не разрулит, ничего не починит, потому что лицензии на вождение у тетсуро нет, как и диплома выпускника. не только техникума, вуза, колледжа – а в принципе. потому что любит куроо рвать; с девушками, нитки или платья – неважно, просто любит и рвёт даже свою жизнь: на мелкие кусочки свежего, ещё кровоточащего мяса. прикоснись – и почувствуешь биение огромного сердца, потому что кто бы что не говорил, а козуме знает: оно у него именно такое. потому что когда перед глазами темнеет не потому, что солнце на сегодня кончается, израсходовав свой лимит улыбок(кенме всегда было интересно, как у этой огромной звезды такое получается – улыбаться весь день так, что всем сводит зубы мгновенным кариесом и креслом дантиста, и не уставать), а потому, что что-то в нем глубоко, истерично так не выдерживает, устраивает яркий, вспышками перед глазами и тошнотой скандал, его ловит куроо. своими огромными, тёплыми руками ловит, прячет в коконе объятий и в одних носках бежит по слякоти до ближайшей больницы, не позволяет себе болеть и спотыкаться, не закрывает дверь, потому что так больше нельзя. потому что он хочет, чтобы козуме проснулся, ослеплённый холодным светом мрачных, пропахших лекарствами, шприцами и пациентами потолков, и вспомнил. вспомнил, как хихикал пьяно, отравлено на его коленях, как выковыривал из пасты болгарский перец, морщась похлеще изюма на товарной полке, как не заботился ни о чем и по дороге домой думал о том, что в холодильнике его ждёт томатная лепешка, приготовленная куроо по рецепту его матери, от запаха которой живот заранее скручивало сладкой истомой – настолько она была вкусна. настолько, что в конце концов при попытке попробовать её вновь в нос ударил только аромат ядреного, кислого ацетона. настолько, что сливки в холодильнике за ненадобностью свернулись в посеревший, неиспользованный альбомный лист, а пальцы перестали нормально держать телефон. — и что ты с собой натворил? спрашивает как-то помято, рвано, после долгих двух недель разлуки тетсуро, зарываясь носом под его футболку – безразмерную, белую, но заляпанную по неаккуратности мелкими кофейными пятнами где-то снизу. кенма её любит, носит постоянно, как будто других нет, и всё твердит, кусая и без того израненные до крови губы: "она особенная", пока куроо не понимает, почему. не осознаёт, что его подарок, сделанный однажды просто шутки ради, случайно, смог стать писателем в личной библиотеке его парня. не осознаёт, потому что слепо гладит ночью по рёбрам, царапает о них пальцы, до крови режет, как скальпелем, пока ему в волосы что-то зачарованно стонут. думает: "что-то не так" и "надо что-то делать". думает, но ничего вслух больше не говорит. у него привычка такая: мыслить, но не предпринимать. гребанное хобби, перетекающее в больницу и постоянные сожаления. тогда кенма ему ничего не отвечает – слишком занят, слишком мало у него, но слишком много в нём. слишком часто забивается любимым мусором сердце, но он никогда его не чистит, как забывают про старый отсек в ненужном пылесосе, потому что все "котёнок", все "люблю" – его личное-личное, тёплое, такое, чему описания ещё никто не придумал, поэтому он прячет их там, за тысячами замков, чтобы не дай бог ни одно слово в его руках не разбилось, как стеклянный гадальный шар. чтобы в памяти не стерлось, чтобы позволило помнить и греть об них руки в морозную, автоматически, значит, без куроо, ночь. но "пожалуйста" иногда всё-таки забывается. тогда кенма не отвечает, но не молчит сейчас: накрытый белым, как мел, одеялом, козуме сливается с атмосферой, кажется потерянным, спутанным, как проводные наушники с зарядкой в кармане старой олимпийки, сросшимися в одно дерево навеки, кажется просто исчезнувшим, и, о господи, как же куроо рад, что может его сейчас коснуться. что при соприкосновении ладоней он не рассыпается перед ним голограммой, а смотрит исподтишка, виновато и устало. трёт запястьем оба глаза сразу, растерянно и глупо смеётся, переходя на легкие - прямо как он сам - нотки истерики, тычется носом в плечи тетсуро, как потерянный котёнок, ищущий тепла даже в соседском ребёнке, пытается обхватить их руками и плачет также глупо, странно, по-своему: сначала пару раз икает, как от нехватки кислорода, как от нехватки тетсуро, мельтешащего перед глазами раньше постоянно, но перед отъездом – всё реже, а потом просто рассыпается разбитой на тысячи осколков вазой у его ног, и это безмолвное "собери меня" куроо понимает лучше всех. понимает, поэтому забирает его домой через два дня, устроив медперсоналу громкий, любящий, мозговыносящий скандал. понимает, поэтому скупает полмагазина и готовит до трёх ночи, напевая для кенмы глупую-глупую, известную на весь их маленький мирок песню, лишь бы чувствовать его рядом, лишь бы-лишь бы-лишь бы снова не потерять в толпе медперсонала, что-то говорящего одними сухими губами(на них бы – да литр яблочного бальзама), такого же бледного и маленького, как мотылёк, бъющийся в углу, рядом с регистратурой, об старую, почти перегоревшую лампочку, пока козуме растерянно теребит пальцами байку, огромную и немного несуразную, но от этого именно его, облизывает шелушащиеся губы и выбрасывает упаковку от сливок в окно. понимает, поэтому улыбается как идиот, пока учит козуме не запивать всё кофе и есть хотя бы два раза в день по новой, как маленького ребёнка. как маленького котёнка, но этот котёнок – его, а что мы приручили – за то несем ответственность, и куроо несёт кенму в спальню, долго-долго рассказывает ему, как съездил к матери, как по нему скучал и как она учила его готовить сладкие булочки. обещает, что больше так не уедет, что возьмёт его с собой и согреет в автобусе, что испечёт ему такие завтра, а на следующей неделе отведёт его посмотреть кино. его любимое – и видит в глазах кенмы впервые за долгое время что-то кроме усталости. это как наркотик – даже вдыхать не надо, уже в голове туман разрастается, разбредается, а по лицу ползёт тёплая, не такая как обычно, улыбка. "влюблённого идиота" улыбка, как сказал бы кенма. куроо дает обещание, и на этот раз его исполняет, а мысль наконец становится чем-то большим, чем просто потоком в сознании. отпусти, отрежь ниточку – и исчезнет, словно её и не было. он обещает, но, честно говоря, просто хочет козуме целовать-целовать-целовать, сцеловывать с его губ вкус карамельного попкорна. и он сцеловывает. там, в зале без света, но с горящим экраном; приглядись – и выжжет глаза вместе с ресницами. кенма глупо фыркает - больше не плачет - в рукав байки, сидит на последнем сидении в пустом кинотеатре, и любит, верит, помнит. главное – помнит.