Шесть смертей Уотана Шварца

Вопреки тому, что мужчины по-прежнему сторонились моего общества и их уверение в моей испорченности мало того, что росло с каждым днем, так еще и становилось устойчивее затхлой воды в какой-нибудь прошлогодней запруде, Шарль решил устроить прощальный ужин в честь моего отъезда. Последнюю неделю я уже спускался в столовую и трапезничал вместе со всеми — все еще соблюдая диету, но не такую строгую, — так что сие событие не навлекло на мою тревожную особу никакого беспокойства; я привык к уничижительным взглядам и жестокому игнорированию. Больше меня заботило возвращение в инфернальное царство Вельзевула в лице князя Леманна.       А только, когда ужин подошел к концу и все собирались покинуть столовую, Шарль сказал:       — Постойте.       Все разом уставились на него, после чего послушно уселись обратно на свои места.       — То, что я сейчас скажу, — начал Шарль, — не имеет отношение к вам, любезные дамы. Я благодарен вам за ту трогательную заботу и радушие, которую вы проявили к нашему гостю. Это обращение к вам, господа. Завтра Уотан покинет нас — возрадуйтесь. — Он горько ухмыльнулся. — Честно признаться, я не ожидал от вас подобного. Заговоры, происки, сплетни, подстрекательства — во вкусе нашего времени, конечно, однако я полагал, что в стенах этого дома мы избежим всех этих неприглядных человеческих увечий, потому что люди простые и мудрые, потому что искренно любим и ценим друг друга, потому что мы, полагал я, семья — настоящая семья. Но то, как вы обошлись с Уотаном — человеком, который не сделал вам никакого зла, который старался всеми силами понравится вам… — Набрав в легкие побольше воздуха, Шарль медленно выдохнул и покачал головой, сокрушаясь бессердечностью домочадцев. — Если для меня это большой удар, то для Уотана — еще больший. Ему и без того пришлось несладко: его отравили так, что он едва не умер, — к счастью, вы не стали свидетелями того, чего стал я; также — его избичевали так, что куски кожи свисали с развороченной плоти на спине — этого вы тоже не видели, к счастью.       Пережив ужас, Уотан думал, что не будет чувствовать себя здесь лишним; ему неудобно смотреть вам в глаза, зная, что вы о нем думаете; ему тяжело и горько каждый день встречаться с вами и знать — все попытки доказать вам свою честность, тщетны. Но раз вы такого дурного о нем мнения, скажите — проявите смелость! — что он сделал вам? Должно быть, совращал или строил против вас козни? Быть может, смотрел на вас свысока и пытался отнять у вас что-то ценное?       Это я еще молчу о том, что вы оскорбили меня, сочтя недостаточно здравомыслящим для того, чтобы самому разобраться в себе и в своих чувствах! Вы посчитали меня глупым и легковерным, посчитали, что я не услышу тех оскорбительных разговоров, которые вы вели у нас за спиной. Посчитали, что я ничего не замечу. Как жаль! Ваша недальновидность крайне разочаровала меня, джентльмены. Однако же я не перестаю любить вас, потому что вы — моя семья. И все, что мне было нужно от вас — поддержка. Та самая, которой я преисполняю ваши сердца, когда вам требуется помощь. Мне не нужны ни ваши советы, ни ваши переживания. Только поддержка. — Он выдержал короткую паузу. — Это всё.       Мужчины молчали и даже не шевелились. Мне стало не по себе, ведь я совсем не ожидал, что он обрушит на них все это!       Я накрыл руку Шарля своей.       — Шарль, ты позволишь и мне сказать?..       — Зачем ты спрашиваешь, Уотси? Конечно, говори!       Я встал, откашлялся и произнес:       — Уважаемые дамы и господа. Я… такой. Вы можете принимать это или отвергать, но это так. Я не изменюсь. Но мне бы хотелось, чтобы между нами не было никаких недомолвок. Чтобы вы были честны со мною и, если я вам не нравлюсь, сказали мне это в лицо. — Я замолчал, ожидая, что хоть у кого-то из них достанет смелости уличить меня в содомии открыто. — Я хочу, чтобы вы видели во мне не только мою порочную склонность. Я хочу, чтобы в первую очередь вы видели во мне… человека. Обыкновенного человека, с которым можно поделиться радостью и горем, с которым можно обсудить литературу, музыку, философию, да просто побеседовать о ерунде. Мне крайне неприятно, что я вызвал в ваших душах противность. Извините, если был… невыносим для вас. Я не хотел нарушать вашего душевного спокойствия. Но я, — я взял Шарля за руку, — люблю этого человека. Он осчастливил меня своей милостью, своей лаской и любовью. Я благодарен тебе за все, что ты сделал для меня, Шарль, но я также благодарен и вам, дамы и господа, потому что… вы приняли меня. Другие бы на вашем месте с охотою бы оскандалили меня перед общественностью, сообщили бы о моих наклонностях полицмейстеру, а тот бы… сделал свое дело, отправив меня на исправление в смрадную кутузку. Извините… Извините, если нечаянно обидел вас!       — Ты ни за что не должен извиняться, Уотан! — твердо сказал Шарль. Как мне послышалось, сквозь зубы.       — Я чувствую, что так будет правильно… — сказал я, стыдливо опуская голову.       Честно признаться, от волнения у меня в горле встал ком; казалось, еще немного и я задохнусь.       — Стыдно, господа! — пробасил вдруг Александр (боюсь, вы могли забыть, что он являлся конюхом, так как имя его я упоминал единожды), порывисто встав с места.       Я же на свое опустился, испуганно вжавшись в спинку стула. Однако конюх обращался не к нам, а к ним — недовольным мужчинам:       — Я молчал все это время, — продолжал Александр, — но лишь потому, что меня то не касалось. Не хотел я слышать ваших сплетен да россказней! Кто я, чтобы судить хозяина? Или вы забыли, любезные, как сюда попали? Забыли, какой милостью вас обогрели? как семьей своей ни за что сделали? Коротка же ваша память, коротка же ваша благодарность! Вот скажите, имеете ли вы право вмешиваться в дела хозяина, а уж тем более — в сердечные, даже из самых добрых побуждений? Нет, не имеете! Хозяин-то, чай, не дурак, чтобы позволить проходимцу себя облапошить, сам разберется, без вашего участия. Что же до господина Шварца, то он малый добрый, со мною ни разу ничего дурного не казал, ни разу ничем не обидел. А как девочка его любит? какими глазами на него смотрит — вы то выдели, или вам все равно? Вы слышали, как он с нею разговаривает — будто бы дочка она ему родная. Нужен бы был господину Шварцу только достаток хозяина, он бы с нею разве так ворковал? разве расчесывал бы с нею котят да жеребят? Он бы все батареи на хозяина нашего направил, вас бы не жаловал, но разве он так делает? Стыдно, господа! Очень стыдно!       Александр сел на место и устремил взгляд в окно, чтобы не встречаться с наглыми взглядами мужчин.       — Благодарю вас, Александр, — осмелился нарушить тишину я. — Ваша поддержка… она составляет ту часть нашего счастья, которое мы искали у вас всех… Извините еще раз, у меня и в мыслях не было отнять что-то у Шарля…       — Кто и должен извиняться перед вами, так это мы… — сказал Грегор, не поднимая на меня глаз.       — О, это совершенно не обязательно, господин Бейкер!       — …однако, — продолжал он, — мы не стерпим от вас никакого коварства в отношении Чарли. Станете вторым Тартюфом — и вам не жить. Разрешите откланяться, господа.       Шарль не стал его останавливать. Никого из них.       Оставив нас с мадам Лелюш, девушками и Александром наедине, они лишь в очередной раз доказали, что никогда не станут мне верить.       — Нам будет вас не хватать, господин Шварц, — сказала Дарья.       — Но знайте, — добавила Варвара, — вы всегда желанный гость в этом доме, правда, ваша милость?       — Безусловно, — с улыбкою ответил Шарль. — Пусть они относятся к тебе так, Уотан, это их дело, зато мы — всегда тебе рады.       Они так растрогали мое сердце, что я заплакал. Находясь под покровом их нежного доверия, я отпустил все чаяния завоевать доверие мужчин, потому что Шарль был абсолютно прав: пусть они дуются на меня, у меня есть люди, которые любят и уважают меня. И которых люблю и уважаю я.       Вернувшись в поместье Леманна, я тотчас встретился с его неумолимостью. Несмотря на рекомендации доктора Гринфилда сохранять целомудрие, Леманн тем же вечером пригласил ко мне визитеров.       — Джентльмены тебя заждались, — безжалостно выдал Леманн.       — Но доктор Гринфилд велел…       — Мне плевать, что несет этот болван! Отработай то, что задолжал, это твоя обязанность.       — Но мне… но я…       — Всегда есть выход. — Леманн ехидно улыбнулся. — Станешь носить по три пары панталон или подкладывать вниз тряпочку, как каждый месяц это делают дамы. Ты же их так любишь, так уважаешь и так хочешь стать похожим на них — дерзай, Уотан, прочувствуй на себе сию природную каверзу сполна!       И пусть это было мне не свойственно, про себя я клял Леманна выражениями, не поддающимися передаче, а только браниться — это все, что я мог тогда. В тот вечер пришло целых три визитера подряд. Последнего из них не стоит брать в счет, так как это был мой добрый господин Лисовский. Он налил мне чая, пригрел и уложил спать. Я был совершенно вымотан и для сказок и для купания, так что господин Лисовский не стал настаивать на означенных процедурах. Вместо этого я показал ему кулон, который, как мы договаривались, Мэриан передала мне в тайне от отца. Лисовский встретил мою идею написать портрет покойной Элоизы с восторгом. «Это будет лучшим подарком для него!» — сказал старик. Я оказался весьма вдохновлен его похвалами.       На следующий день пришло известие, что Аделаиде придется задержаться в Несбитте, так как лорду стало хуже, поэтому приедет она не раньше начала октября. Новость сия меня совсем не обрадовала, ведь это означало, что еще месяц я не увижу светлых глаз любимой сестры!       — Не расстраивайся, Уотан, — утешала меня Шеннон, когда мы прогуливались с нею по саду. — У тебя всегда есть мы с девушками.       — О, ваше сиятельство, ваша поддержка для меня — выше всех благ! Не из моих добродетелей оставаться в любой ситуации хладнокровным и собранным, однако я знаю, что всегда могу обратиться к вам за помощью и всегда получу ее даже сверх положенного.       — Называй меня Шеннон.       Я смущенно улыбнулся и кивнул.       — Шарль вынужден уехать на будущей неделе в экспедицию, — сказал я не без грусти в голосе. — Как бы мне хотелось отправиться с ним…       — Эбнер вернулся пару дней назад, — сказала Шеннон. — К счастью, на сей раз вы не отправились в экспедицию вместе.       — Ах, я так привык к мысли о том, что нам с князем Леманном не следует разлучаться из-за моей темной силы, что, когда узнал, изрядно разнервничался…       — Тебя ведь обманули, ты знаешь?       — Знаю. Моя темная сила ни разу не давала о себе знать. Все эти разговоры об уроках по ее воздержанию — чистой воды блажь. Вот только… я думал кое о чем.       — О чем?       — Что, если меня обманули и в другом? Что, если я могу воспользоваться ею и остаться невредимым?       — В колдовских делах я не знаток, Уотан. Но на всякий случай — воздержись, страшно.       — Да, я и не собирался, однако мне часто приходилось думать о том, как бы я выпустил ее, как бы овладел ею и смог бы стать независимым и свободным. Князь Леманн уже не имел бы надо мною власти.       Шеннон взяла зонтик в правую руку, чтобы сочувственно погладить меня по плечу.       Мы направились в сторону пруда. По гладкой поверхности его скользили опавшие желтые листья. Остановившись у воды, чтобы покормить уточек хлебными крошками, мы увидели прогуливающихся на другом берегу джентльменов. Завидев нас, все трое изящно раскланялись.       — Хм, смотреть смешно, — равнодушно сказала Шеннон, возвращая любезникам поклон.       — А кто это? — спросил я.       — Понятия не имею.       Я хихикнул: смешно, что княгиня нашла забавными обычных на вид джентльменов!       — Видишь, — сказала Шеннон, — того, в черном? Как демонстрирует себя, смех, да и только! Как будто несет впереди нечто весьма ценное, а есть-то!       Мы рассмеялись, да так звонко, что мужчины, уже удалившиеся в сторону поместья, разом обернулись. Вид у них был таким недоуменным, что мы расхохотались еще громче. Шеннон взялась за бок, поэтому и я был вынужден остановиться, ни то бы с нею случился обморок.       Походка этого кавалера и впрямь была смехотворной — в чаянии показать свою переднюю прерогативу, исполненный важностью и бравадой, он, словно безмозглый павлин в брачный сезон, восшествовал по берегу с великим апломбом. Ему только что не хватало пышного хвоста, чтобы потрясти им в знак своей готовности оплодотворять все, что имеет способность двигаться.       — Неужто, — сказал я, потирая болящие от смеха щеки, — он дерзнул рисоваться перед вами? Какой стыд!       — Это сын полковника Жданова, — объяснила Шеннон, — он давно добивается моего расположения, но все его неумелые попытки вдохновить во мне страсть, тщетны. Я никогда не отвечу взаимностью тому, кто добивается меня ради удовлетворения собственного честолюбия. Не я нужна ему, но чувство обладания мной, княгиней. Для него я не более чем приз, игрушка.       — Добиваться леди, чтобы… добиться?       — Именно.       — Это так…       — Глупо? — подсказала мне Шеннон.       — И так жестоко! — воскликнул я.       — Согласна. — Она коротко вздохнула. — Ни к чему мне такой ухажер.       — А способы у него, скажу я вам, и того хуже.       — Несправедливо было бы потешаться над одними господами, которые считают разумным выпячивать то, чем так дорожат, потому как и дамы злоупотребляют сим нехитрым приемом — у некоторых лифы едва не лопаются от натуги плотно сжатых корсетов! Они производят большое впечатление, но если для легкомысленных мужчин становятся на одну ночь желанными, то для остальных — навсегда остаются безобразными и ветренными девицами, сколь бы впоследствии добродетелей не совершили. Если мы хотим близости, нас назовут нездоровыми, страдающими истерией, или просто — проститутками. — Тут Шеннон ахнула и схватила меня за руку. — О, извини, Уотан, я сказала, не подумав!       — Ну что вы, Шеннон? — Я улыбнулся и погладил ее по руке. — Вы ведь не имели против меня ничего дурного.       — Я не считаю вас с девушками шлюхами. Вы вынуждены идти на это. Ты выглядишь так невинно, как будто тебе никогда не приходилось касаться мучений соития.       — Я и не касаюсь.       Шеннон одарила меня удивленным взглядом:       — Как это?       — Я ничего не чувствую. Просто терплю их присутствие.       — И у тебя даже не?..       — Да, мое тело никак не реагирует, потому что… не реагирует разум. Ему просто противно.       — Это похоже на насилие.       Я растерялся. Потому что все это время старался не думать об этом.       — Д-да нет… — сказал я, — что вы? Это ведь… я ведь не сопротивляюсь.       — Но тебе это не нравится, ты терпишь их!       — Если не терпеть, если приступить к сопротивлению, оно для меня плохо кончится.       — Но ведь не всем приходится по душе твоя холодность.       — Они приходят к телу, не к душе. Потому — многим все равно.       — А те, кто приходит к душе?       — К счастью, таких нет.       — Мне очень жаль, Уотан…       — О, не стоит! Я совершенно привык к неотесанности визитеров.       — Ах, мужчины часто оправдывают собственную похоть природой, но раз уж мы такие животные, то нам бы хоть сейчас удрать от цивилизации в лес да жить, словно необразованные дикари! — Шеннон перевела дыхание и продолжила мягче: — Не смею предположить, известно ли тебе или нет, но женские органы в куда более весомой мере чувствительнее мужских. В нашем цикле есть такие дни, подчас нет сил совладать с нетерпением, но мы сдерживаемся и не бросаемся на мужчин в темных углах, словно дикарки, ранее мною упоминаемые. Это длится всего пару дней, самое большее — неделю, затем — наступает охлаждение, подчас хочется умиротворения, но наши мужчины с тем не считаются.       — Мы должны жить в согласии, — заключил я. — Никакого зверства и насилия, но, к сожалению, мальчиков не учат целомудрию так, как учат девочек.       Шеннон согласилась с моими словами. Мы обошли прудик и отправились обратно в сад; небо затянули серые облака — собирался дождь.       — Я думала, — сказала княгиня по дороге, — что у вас с виконтом де Дюруа лишь легкая интрижка; не взыщи, я привыкла слышать отовсюду, что мужеложество есть мерзость и порок, однако глядя на ту нежную заботу, которой он окружил тебя во время болезни, убедилась: любовь между одним полом возможна. В первый день он отказывался от еды ровно до той минуты, пока ты не уснул; да и то — он ел в пороге прямо с принесенного служанкою подноса, все время оглядываясь на тебя.       — О, Шеннон! — Я остановился и взялся за сердце.       — Да, Уотан! Он так любит тебя, что мне стало завидно.       Хотелось взвизгнуть и подпрыгнуть от восторга и умиления в одночасье, но я сдержал этот порыв.       — Как не стыдно вам, княгине, что носит столь замечательную фамилию, прогуливаться с проститутом?       Мы обернулись — князь Леманн, постукивая по гравию тросточкой, направлялся к нам. Весьма в приподнятом расположении духа.       — Поздновато для прогулки, ваше сиятельство, — невинно сказал я. — Собирается дождь.       — Ничего, — сказал Леманн. — Я люблю аромат осеннего дождя.       — Как это… поэтично.       — Ты находишь?       — Да, ваше сиятельство.       — Так что же? — Леманн прищурился и посмотрел на княгиню. — Вы теперь с Уотаном, как я вижу, неразлучны. Не боитесь за репутацию, милая?       — Почитаю за счастье водить дружбу с таким, как герр Шварц, — заносчиво сказала Шеннон, взяв меня под руку, — ведь в отличие от всех мужчин, с которыми я когда-либо была знакома, он является настоящим из них.       Леманна ее слова лишь позабавили.       — Вы понимаете язык друг друга лишь потому, что оба предпочитаете мужчин. Таких скверных и плохих.       — Будь моя воля, я бы вовсе не выходила замуж, ваше сиятельство. А теперь — разрешите откланяться, мы с герром Шварцем направляемся к фрау Золотарёвой, она пригласила нас на чай.       — По дороге вы с герром Шварцем, конечно же, придадите анафеме всех мужчин. На другое же вы явно не способны!       — Вы даже не представляете, на что мы способны.       — На что же, моя дорогая?       Шеннон приблизилась к Леманну и проговорила ему в лицо:       — Думаю, стань герр Шварц моим мужем, я бы каждый день испытывала наслаждение от близости.       Леманн хохотнул.       — Неужели?       — Представьте себе!       — Он бы никогда к вам не прикоснулся, потому что вы — женщина.       — Зря вы так думаете, — зачем-то сказал я с недоброй ухмылкой.       Зачем я это сказал, спросите вы. Зачем мне нужно было видеть, как лицо Леманна меняется и становится пугающе враждебным и обескураженным? Мне этого хотелось. Очень сильно.       Госпожа Золотарёва являлась женою действительного статского советника и той редкой представительницей своего пола, брак которой был истинным воплощением сообразности. Мужа она боготворила, а он — боготворил ее. Страсть, обыкновенно захлестывающая влюбленных на короткое время, у этих двоих не ограничилась несколькими месяцами, но растянулась на года. Прибавьте к этому то, что советник не считал свет очей своих «только лишь женщиной», но поверял ей все свои переживания и тайны. Мы с княгиней были частыми и желанными гостями у любезных Золотарёвых; оба нежно любили меня и не видели во мне моего «греха», кажется, списывая мягкость голоса и все прочие озвученные раннее Грегором «пороки» природы, на вежливость и стеснительность.       У них было двое детей — сын и дочь. Первому исполнилось в тот год двадцать два и он был вынужден работать на благо Совета, так как родился магом. Дочери же Золотарёвых — милой Ольге — не достало колдовского дара ее отца, однако она была девочкой смышленой, в совершенстве владела скрипкой и тяготела к рисованию. И пусть ей было всего двенадцать, из-под ее кисти выходили чудесные для ее возраста пейзажи. Узнав о моем таланте к рисованию, Золотарёвы попросили меня дать Ольге пару уроков, так что порою мы с нею весело проводили время. Как-то раз она сказала, что очень доверяет мне и считает своим близким другом. Это признание не могло не умилить моего сердца!       А только в тот наш визит, Ольга показалась мне мрачной. Я присел к ней рядышком на софу и тихо спросил:       — В чем дело, моя девочка? Вижу: ты чем-то расстроена.       Украдкой взглянув на госпожу Золотарёву — та стояла в отдалении у окна и увлеченно беседовала с Шеннон, так что не услышала бы нашей беседы, — Ольга, ломая руки, сказала:       — Господин Шварц, вы — человек, которому я очень доверяю…       Я насторожился.       — Знаю, милая.       — Вы один поймете меня, ведь понимаете всех женщин. И вы сохраните мою тайну и обязательно поможете мне правильным советом… Я никогда не смогу поделиться таким с матушкой…       — Ты можешь поверить мне любую свою тайну, — сказал я, чуть наклонившись к ней, — и я обязательно помогу тебе.       — Премного благодарю вас, господин Шварц.       — Что же так беспокоит тебя, дорогая?       — Вы знаете господина Кляйна?       — Господина Кляйна? Знаю, конечно, однако лично мы с ним никогда не были знакомы.       — Я люблю его, господин Шварц!       Я улыбнулся. Ну конечно! Во столь юные лета все мы влюбляемся, все чувствуем себя взрослыми и воображаем любовь сказочной мечтою.       — Но, милая, — ласково сказал я, — любовь не может возникнуть к человеку, которого совсем не знаешь. Да, он может быть тебе симпатичен, но любовь — любовь это совсем другое.       Ольга покачала головой.       — Вы не понимаете, господин Шварц. Господин Кляйн тоже любит меня!       Тогда я со всей серьезностью спросил ее, уверена ли она в этом, потому что дети порою выдумывают то, чего нет на самом деле. Тем более — ей очень хотелось, чтобы господин Кляйн любил ее.       — Абсолютно уверена! — сказала Ольга. — Он обязательно станет моим супругом, потому что… уже сделал меня женщиной.       Я едва сдержался, чтобы не ахнуть!       — Что?..       — Я искала вас все это время, хотела испросить совета, но вы хворали, а теперь… теперь уже поздно.       — Он настоял на этом?       — Да, я вовсе не хотела этого делать, но он сказал, что так надо, что это правильно, что мы обязательно поженимся, поэтому… должны быть вместе. Я ведь так люблю его! Как бы я смогла ему отказать?..       — Но как же вы успели, если ты завсегда под надзором матушки?       — Я сказала матушке, что прогуляюсь по саду с подругами, а сама — пошла к нему, он ждал меня…       Стараясь сохранить спокойное выражение лица, я тем не менее чувствовал такой силы удары сердца в груди, что едва не рухнул замертво. Возможно, для печати употребленное мною ниже выражение станется не совсем удобным, однако будь моя воля, я бы сначала кастрировал Кляйна, затем — заставил бы его проглотить всю свою отъявленную мужскую «прерогативу»!       И на кого покусился этот изверг? На эту юную припухлость лица, на эти маленькие ручки, на этот невинный детский взгляд, на этот тонкий голосок? Как все мною изложенное могло возбудить в ком-то страсть?!       — Напомни-ка, моя девочка, — спросил я, — сколько лет господину Кляйну?       — Двадцать шесть, — ответила Ольга. — О, умоляю вас, скажите, что мне делать теперь, господин Шварц? Как стать его супругой? Он так изменился ко мне… избегает меня, холодно приветствует каждый мой взгляд. Что, если он разлюбил меня?..       Я тяжело вздохнул: с чего начать? как образумить бедняжку?       — Моя милая девочка, — сказал я, — знаю: все, что я сейчас скажу, ты встретишь в крайней степени неблагоприятно, даже не захочешь слушать мои слова и попытаешь сбежать, но я, безусловно, в самом искреннем желании помочь тебе, буду правдив.       — Ах, только вы сможете помочь мне, господин Шварц!       — Я обязательно помогу тебе. Ты так молода, так умна, талантлива, красива и так доверчива! Знаешь, когда мне было двенадцать, я тоже влюбился в одного человека… — Тут я осекся, вспоминая, что передо мною дитя, которое и знать, должно быть, не знает, кто такие содомиты. — В девушку. И я был готов сделать для нее все, чтобы она только обратила на меня внимание, однако она очень плохо обращалась со мною, и вскоре просто перестала быть мне интересна. Потому что такие люди нас не достойны. Влюбленность в юном возрасте — абсолютно естественна. Главное — не допустить ошибку, которую, к сожалению, совершила ты, моя девочка.       — Хотите сказать, что господин Кляйн врал мне? что он меня не любит?..       На глазах у нее выступили слезы, я взял ее за руку.       — Не нужно, — прошептал я, — ни то матушка обеспокоиться, станет спрашивать…       Девочка принялась быстро моргать, чтобы слезы не оставили на щеках разоблачительные борозды.       — Мужчинам, — сказал я, — свойственно обольщать девушек, чтобы воспользоваться их невинностью. Но господин Кляйн… он вовсе не любит тебя, дорогая, ведь если бы любил, то обязательно бы дождался, когда ты повзрослеешь и будешь готова. Он поступил ужасно, отвратительно. Ты ведь даже не хотела этого!       — Но что мне оставалось? — сказала Ольга. — Ведь он клялся мне в любви!       — Ты сказала, что любишь его. И сейчас любишь?       — Не знаю… Что же я наделала?..       — Ничего такого, за что следовало бы так истязать себя. Во всем, что случилось, нет твоей вины. Это ему должны быть стыдно!       — Что же теперь скажут обо мне? — словно меня не слушая, забормотала она. — Что, если это дойдет до моих родителей?.. Мне не жить, господин Шварц!.. Лучше положить конец своей никчемной жизни!..       — А-ах, не говори таких ужасных слов! Заниматься членовредительством — и ради кого?! Он и взгляда твоего не стоит!       — Но мне никогда не составят достойную партию после того, что я сделала!       — Лишиться девственности — не лишиться жизни. Конечно, во столь юном возрасте лучше этого не делать, но раз уж так случилось, не губи себя этими стенаниями, не уничтожай себя более. Помоги себе — подойди к зеркалу, посмотри в свои глаза и скажи: «Я очень люблю тебя, мы справимся!» Но главное — не вини себя. У тебя еще вся жизнь впереди, и поверь, счастливая! Ты обязательно обретешь счастье с тем, кто полюбит тебя.       — Боюсь, теперь я совсем не знаю, что такое любовь… Я была уверена, что господин Кляйн… — Она не договорила, ее дыхание сбилось.       — Любовь — это когда ты рядом с любимым человеком и в болезни и в здравии. Мы обязательно разрешим все твои сложности. Я уверяю тебя: ты в безопасности.       — О, господин Шварц… благодарю вас…       — Не благодари меня, милая. Я буду почаще проведывать тебя, чтобы от наших бесед на твоем личике играла улыбка. Вот так! Ну? Полегчало?       — Да, словно… камень с души…       — Все будет хорошо. Я обязательно заткну этому негодяю рот.       По дороге в поместье я все рассказал Шеннон. Она пришла в ужас, узнав о преступлении господина Кляйна, ведь была уверена в том, что он честный человек.       — Не может ли девочка врать? — спросила Шеннон.       — Зачем бы ей тогда покрывать себя «позором» в моих глазах? Бедняжка была в отчаянии!       — Боже, в голове не укладывается!       — Проклятый Кляйн, — процедил я, — чтоб его!..       — Диву даюсь, как же она осмелилась доверить это тебе, мужчине?!       — Ах, право, не знаю…       — Наверное, потому что тебе хочется доверять. Ты не вызываешь ощущение человека, который не способен на сочувствие.       — Главное, чтобы ничего дурного не вышло из их связи, ведь девочка вполне могла забеременеть.       — Как бы не так!       — Будем молиться об этом.       — Это тебе еще повезло, что она послушалась тебя; могла ведь топнуть ножкой и уйти.       — Тому причиною послужил сам Кляйн — он отверг ее сразу после того, как нагло воспользовался. Она не дурочка — почувствовала, что что-то не так. Если бы не его холодность, вряд ли она обратилась бы ко мне за помощью, вместо этого — продолжала бы тайком с ним встречаться.       — Но что же ты теперь намерен делать, Уотан?       Как только мы вышли из кареты, я направился к князю Леманну. Делать мне было нечего — только он был способен помочь в сложившейся ситуации.       Правда, этот подхалим Семён издевался надо мною и долго не пускал к нему в кабинет, но я все-таки добился аудиенции. Никак не ожидая подобного рвения к беседе, Леманн встретил меня выжидательно-недоумевающим взглядом.       — Ваше сиятельство, помогите, — сказал я, стоя в пороге, — заклинаю, помогите! Произошло ужасное!       — Что случилось? — нахмурившись, спросил Леманн.       — Вы знаете господина Кляйна?       — Да. Он изнасиловал тебя?       — Не меня, то есть… он не насиловал, но…       — Он даже не состоит в сообществе, как он осмелился?! — Леманн в два шага приблизился ко мне и в бешенстве взял за грудки. — А ты куда смотрел?!       — Я здесь совершенно ни при чем, господин Кляйн испортил дочь действительного тайного советника Золотарёва! Она доверила мне эту тайну, бедняжка боится, что он разболтает об этом всем, опозорит ее…       Леманн выпустил меня и отстранился.       — И что ты хочешь, чтобы я сделал?       — Припугните его, скажите, чтобы молчал, ведь вы это можете. Я сделаю все, что пожелаете, только помогите девочке — она ни в чем не виновата!       Поджав губы, Леманн налил себе вина, сделал пару глотков, помешал в бокале остатки и, поставив на стол, приблизился ко мне.       — Предположим, — сказал он, — я разберусь с ним, но эта маленькая, с позволения сказать, девочка найдет себе нового ухажера. Предлагаешь мне разбираться со всеми ее любовниками?       — Она ведь еще совсем дитя, — со вздохом ответил я. — Как можно винить ее в чем-то?       — Раз у нее хватило ума лечь под взрослого мужчину, значит, не такая уж она и… маленькая.       — Какой может быть ум в двенадцать лет, ваше сиятельство? Винить ее, как мне кажется, не совсем уместно. Скажите лучше, где был ум господина Кляйна, когда он растлил ее?       — Если она охмурила его…       — Охмурила! Она ведь еще совсем девочка, к тому же — это он настоял на близости. Да даже если бы и она настаивала на этом, где его совесть? где его разум? Если бы она подошла ко мне, я бы поговорил с нею, постарался бы всеми силами образумить, а он! Возложить на ребенка такую боль! Ах, как он только мог это сделать?..       — Думаешь, она одна такая?       — Все мы были доверчивыми в двенадцать, и считали себя достаточно взрослыми для взрослых поступков. Вот только… это взрослым тебя не сделает.       — Мир жесток.       — Так вы… поможете ей, ваше сиятельство? Молю вас!       — Помогу. Но ты должен будешь для меня кое-что сделать.       — Все, что угодно.       — Ты воистину удивительное создание, Уотан! От девушек ничего не требуешь, но сражаешься за них не на жизнь, а на смерть.       — Если вокруг нет ни одного мужчины, который защитит их, мне ничего не остается.       — На колени!       Сказано то было в достаточной степени сурово, чтобы я вздумал перечить. Тотчас повиновавшись, я опустил вниз и голову.       — А если, — ухмыляясь, произнес Леманн, — я скажу сделать что-то абсурдное, сделаешь?       — Сделаю.       — Если я скажу, чтобы ты поцеловал мою туфлю, поцелуешь?       Я быстро наклонился вперед, оставил поцелуй на его туфле и выпрямился.       У Леманна мои телодвижения вызвали нервный приступ хохота.       — А ведь я даже не просил об этом, Уотан! Черт возьми, этот мальчик готов на все, чтобы отстоять честь дамы! Ты бы был завидным женихом, вот только… выбрал не тот путь.       — Я не выбирал, ваше сиятельство. Это всегда было со мной.       — Хватит пустых слов, ступай к себе.       — А господин Кляйн?..       — А господин Кляйн получит по заслугам.       — Благодарю вас, ваше сиятельство, благодарю, вы спасли бедной девочке жизнь!       — Это я должен благодарить тебя, ведь благодаря тебя еще одна мелкая сошка попалась в мою клетку.       А ведь я даже не подумал об этом, обращаясь к нему с сей щепетильной просьбой…       Спустя пару дней, подчас вопрос с господином Кляйном удалось разрешить, я еще раз выразил Леманну признательность и прямо сказал о том, что не останусь у него в долгу. Не было смысла увиливать и боязливо закрываться, когда он оказал мне такую милость. Я знал: Леманн не упустит возможности взять свое, он обязательно что-нибудь придумает. Но время шло, а он — молчал! Я жил как на иголках до самого отъезда Шарля. Простившись с любимым, старался держать себя в руках, но у меня, конечно же, ничего не получилось и, вопреки обещанию не печаловаться и не плакать, расплакался. Товарки обнаружили меня таким безутешным, как будто накануне у меня умерла мать.       — Возьми себя в руки, — сказала Марфа, — и собирайся поживее — Леманн вызвал нас с девочками к себе, вставай же, греха не оберемся!       Последовав за товарками, я ожидал от Леманна какой угодно каверзы, однако встретил лишь очередную насмешку над нами, каковое обстоятельство с очевидностью демонстрировало, сколь ничтожной являлась его гнилая душонка. Прибегая к косвенному отмщению, он придумывал такие издевательства, за какие его невозможно бы было упрекнуть, но какие явно предназначались для того, чтобы сломить меня. На сей раз он выдумал против нас с девушками вот какую пакость: на вечере, посвященному тайному сообществу плутов и извращенцев, кой Леманн назначил на нынешней неделе, мы должны были предстать в одинаковых нарядах, подчеркивающих наш статус. Не спорю, не было такого человека в сообществе, которые бы не знал, чем мы промышляем в стенах дома Леманна, но еще никогда мы не выходили в свет его открыто. Нарочно показывая свою «порочность».       Платья, безусловно, имели различия — девушкам полагались юбки и откровенные корсеты, мне — кюлоты и жилет; но материалы, украшения и рюши были совершенно одинаковы. Такой привычный дамаст с его пестрыми узорами в нарядах отсутствовал, вместо него на сцену вышел шелковый атлас и полупрозрачный муслин. Цвет платьев был желтым, туфли — красными, какие носили проститутки в Древнем Риме.       — Вы, — сказал Леманн девушкам, — идите, а ты задержись, Уотан.       Товарки беспрекословно покинули кабинет, а только во взглядах их сквозило чрезвычайно беспокойство за меня. Мне ничего не оставалось, как кивнуть им и натянуто улыбнуться — мол, все в порядке.       — Твой француз уехал сегодня, — с наигранным сочувствием сказал Леманн, когда мы остались наедине, — как жаль! Что же ты молчишь, Уотан? Что же не рассказываешь, каков он в постели своему дорогому другу? Я знаю, ты бы не упустил такой шанс!       — Между нами ничего не было, — сказал я.       Леманн закатил глаза.       — Не нужно этих басен, Уотан!       — Шарль меня и пальцем и тронул.       — Ну, скажи еще, что он не влюблен в тебя по уши! — Он прищурился, взгляд его стал стальным. — Кого ты обманываешь, Уотан? Думаешь, я не заметил, что виконт воспылал к тебе страстью? что в его мыслях один твой зад?       — Не говорите о нем так! — выпалил я. — Нас связывает нечто большее, чем простая похоть!       — И что же вас может связывать?       — Любовь!       — Ну, конечно! — Леманн всплеснул руками. — Любовь! Как я мог забыть? Что же еще может возникнуть у молодого мужчины к такому, как ты? Но будь ты горбуном, как думаешь, заслужил бы его благосклонность?       — Заслужил бы. Он любит не мое тело, но мое сердце.       Леманн скривился и отвел взгляд с видом человека, который услышал большую глупость.       — Мне жаль тебя, Уотан, ведь твой виконт тебя совсем не любит. А иначе он бы полюбил тебя тогда. В тот день, когда твой сумасшедший папаша привязал тебя к столбу. Почему же он этого не сделал, раз так любит твое сердце? Наверное, потому, что такое чучело никто не способен полюбить, как ты это находишь?       — Мы не сразу полюбили друг друга… — неуверенно сказал я.       — Что-то подсказывает мне, что твои наивные глазки потихоньку начинают открываться.       — Я уверен: Шарль бы полюбил меня и тогда, если бы хорошо узнал!       — А ты сам бы такого полюбил? Захотел бы с таким близости?       Смятение взяло верх, однако я не потерял присутствие духа.       — Если бы он был хорошим человеком, я бы полюбил…       — Ты говоришь так лишь потому, что сам вышел из такого тела и достаточно привык к нему. Но ни один эмоционально здоровый человек не захочет сношаться с уродом. Ты врешь. Врешь, как и в том, что между вами ничего не было.       Я сглотнул.       — Согласен, мы едва не сделали это, но Шарль… вовремя остановил меня.       — Не верю!       — Он сказал, что оно того не стоит, пока я не поправлюсь.       — Пока ты не поправишься? Ах, как благородно! — Леманн грубо вздернул меня за подбородок. — Молодец, что сдержался, потому что узнай я, что его противные усики щекотали твою хрупкую шейку, расправился бы с вами обоими. Мало бы не показалось. Так что, запомни, мой мальчик, между вами никогда ничего не будет. Я этого не позволю. Никогда. Ты принадлежишь мне. И только я решаю, кто постучится и войдет в твое искушенное распутством лоно. Можешь идти.       Это стало последней каплей. Моя душа рвалась наружу от унижения и обиды! Не сознавая толком всей глупости затеи, я решил отомстить Леманну за его слова, брошенные не столь в мой адрес, сколь в адрес Шарля. И я был намерен сделать это в его манере — не заслужив упрека. Мне было страшно, я сгорал от неуверенности, но я сгорал!       Настал мой черед оскорбить его, но не просто так, а в глазах всех этих недостойных лицедеев и ублюдков, приглашенных на чертов вечер. Всю ночь напролет и остаток дня я кроил наряд по-своему, добавлял в него шелк и дамаст, которые у меня еще остались. И они были красными, символизирующими мою неустрашимость перед ним, мою непокорность ему, мою спящую дерзость. Желтый жилет, который полагалось надеть на голое тело, теперь украшали красные вставки, из-под него выглядывала тонкая батистовая рубашка с длинными, развивающимися рукавами на восточный манер; на кюлотах я вышил кровавые розы, а в проколотые накануне уши воткнул рубиновые серьги княгини, которые она одолжила мне; изящный белый паричок и яркая косметика довершили бунтарский образ. Да, это все еще был наряд проститута, но я вшил в него всю свою непоколебимую волю, сделал его безупречным и эффектным.       «Я в твоей власти, — было написано на нем, — но ты никогда не заставишь меня тебе поверить, никогда меня не сломишь!»