POV. Натаниэль Эссекс. 23.09.1888.
***
— Иногда мне хочется, чтобы Бог действительно существовал. По крайней мере, — феномен «кары Божией» уж точно. — Хм, воистину поразительно, как табачный дым в условиях плохой освещенности приобретает голубоватый оттенок, создавая атмосферу загадочности. — О чём ты? — Мой собеседник одними бровями указал в сторону полулежавшей в кресле, скажем вежливо: «формы жизни», стеклянными глазами смотревшей в потолок. При этом его пальцы продолжили неторопливо заполнять тонко-нарезанными, бурыми нитями табака, объем небольшой трубки, что, пожалуй, уже вошло у него в привычку. Нет: как бы ни было отвратительно его нынешнее состояние, но я готов мириться с ним. Да я готов мириться с чем угодно, лишь бы он не приходил в сознание. Пламя зажигалки выхватывает из тьмы лицо моего собеседника, и, буду честным с самим собой, он весьма интересен. Видом своим он более всего напоминал породистую борзую собаку, превратись она чудесным образом в человека. Достаточно высокий поджарый джентльмен, входящий в тот период, что зовётся некоторыми «осенью жизни», пускай его платиновые волосы удачно скрывают в себе седину прожитых лет, весьма экзотически подчёркивая тем самым въевшийся в кожу, несмотря на природную бледность, лёгкий загар, полученный под солнцем, светящим по всей нашей Империи. Слегка вытянутое скуластое лицо его со впалыми щеками несло на себе печать сосредоточенности на решении непростых задач, требовавших изрядного напряжения умственных сил, свидетельством чему был сдвинутые брови над полуприкрытыми глазами, уголках которых виднелись подобные паутине сеточки морщин. Стоит признаться, из нашей компании Томас, — единственный, кто вполне способен надеть вещи нашей юности без боязни случайно их порвать. Вообще, нет ничего странного, что за годы я набрал не одну дюжину фунтов. Но, как ни крути, обида на то, что тот самый мой плащ я могу надеть, лишь максимально втянув в себя все эти фунты, а плащ при этом так и норовит разойтись по швам, имеет место быть. Мне он нравился, пускай и цвет, благодаря одному пугалу, был отвратительный. — …Белл.передача голоса на расстояние…адские колокола играют вальс…всем за счёт Натти, — он даст…эхехехехее. — Спокойно, Натан, спокойно, спокойно, — как же я тебя придушить хочу, тощая ты кляча! Вот надо было именно тебе, мерзавец, написать ту статью, из-за которой я вынужден терпеть твоё общество, а не наслаждаться прекрасным путешествием через океан! А ведь как всё начиналось: Ливерпуль, встреча старых друзей, ставших почтенными джентльменами, а кто-то — даже отцами семейств и приумножателями славы Короны. И эту идиллию разрывает визгливый вопль: «Натти, мой прекрасный друг, как хорошо, что ты ещё не умер, иначе мне пришлось бы искать твой труп», исходящий от истинного чучела в канареечном плаще и алой шляпе, которые смотрятся на нём, как на вешалке! Уже тогда я хотел провалиться под землю, а теперь — хочу утонуть вместе со всей этой трижды проклятой лоханью, что почему-то зовётся «лайнером» и обладает «Голубой лентой Атлантики», потому что ты сумел за эти дни достать своими выходками АБСОЛЮТНО всех, включая кочегаров и крыс! За каким бесом ты решил устроить исследования котлов, отчего мы чуть не взлетели на воздух? Какого дьявола ты начал рассуждать за завтраком обо всех болезнях ранних мореплавателей, красочно описывая выпадение зубов от цинги? И как тебя угораздило чуть не спалить палубу?! А что ты устроил за спектакль в первый ужин! При всех пассажирах «салун-класса», при капитане, ты начал громко требовать с меня ЧЁРТОВ ШИЛЛИНГ В КАЧЕСТВЕ ВЫИГРЫША, непрестанно рассказывая про «безмозглого идиота Адама, что посмел сыграть в ящик, померев от смазанного дерьмом копья этих африканских дикарей»! Да я по гроб теперь буду помнить взгляды, что на меня бросали после твоей чёртовой выходки! Взять бы за шкирку и прямо в Бедлам отнести, только боюсь не примут, дабы ты не оказывал дурное влияние на собравшуюся там порядочную публику. Подонок, гадость, сволочь — тьфу на тебя четырежды, и на твоего сынка свежеиспеченного тоже! — Почему, Натан? — алый огонёк заострил выступающие черты лица моего спутника. — О чем ты, Том? — Ну, я ведь вполне обеспечен. Ты всегда можешь обратиться ко мне. — Том, я бы не смог бы тебе их вернуть. — Он лишь неопределенно хмыкнул. — Но оно хотя бы того действительно сто́ит? — Определённо, стоит. Это возможность доказать теорию Учителя. — В таком случае, не возражаешь, если один старик будет тратить на эту затею свои похоронные? — я хотел было сказать, что он ещё не так уж стар, но ОНО опять решило подать голос. — Том… Том… Том… Ты можешь перевести их в фонд помощи, людям с маленьким членом, и я похороню тебя за свой счёт… могу прямо сейчас, привязать к утюгу, и устроить… морские… В принципе, они до Натти в любом случае дойдут таким образом. — Всё. Всему есть предел, и у моего терпения он достиг! Плевать, что я тебя убью и сяду за это за решетку, но оно того будет стоить. Неспешно подхожу к подонку, и, размахнувшись, вшибаю кулак в скулу мерзавца. Хоть я и не был никогда боксёром, и бить, возможно, и не умею, но туша скатывается на бок и падает. —… Спасибо. Ты как раз прибил этого комара. Чтобы я без тебя делал, мой милый Натти. — Шевелишься ещё! Тянусь, чтобы поднять это существо, но он бьёт по полу каблуком и тут же всё наполняется настолько вонючим газом, что у меня глаза заслезились! Твою же, — мой шерстяной костюм, сколько он после этого выветриваться будет… Тьфу на тебя ещё раз! — Мне кажется, Натан, что нам стоит выйти на палубу. — Ты прав: стоит. Заодно это облегчит задачу держаться подальше от НЕГО, иначе меня все тут будут считать, человеком ЕГО круга, если уже так не считают. Хотя, кого я обманываю: считают, конечно. Даже скучно немного от этого: пропадает весь азарт «игры» в нормального респектабельного члена общества, а не «того джентльмена». — Разумеется, Том. Иначе, я рискую заразиться тем, что хуже туберкулёза. — На это он лишь хмыкнул. — Безумие уже пустило в нас корни, мы этого просто не замечаем. — Безумие похоже на вино, Том: у него есть разные цвета, разные сорта и купажи, оно крепнет со временем, и приобретает новые оттенки. — Одной пылинки хватит сделать из вина бражку для истендеров. — Вот этого я и желаю избежать. — Вот так вот, перекидываясь пустыми размышлениями, мы вышли на прогулочную палубу, дабы начать созерцать ночное море. Луна все преображает. В лунном свете тени приобретают нехарактерную в дневное время глубину, образуя иные, неведомые доселе оттенки тьмы. И луна, — призрак на небосклоне, — бесконечно холодна и беспристрастна. Море спокойно и тихо и тишиной своей приглашает меня на беседу. В нем отражается бескрайний ковёр блестящих алмазов. Луна отражается в воде, создавая мерцающую стезю из света, простирающуюся до самого горизонта. Ледяной диск, чьё отражение эфемерно, теряет форму, пока в складках волн обрывки тьмы рисуют безумные узоры. В такие моменты более всего чувствуешь себя маленьким звеном в этой бесконечной гармонии бескрайнего ледяного космоса. — Луна необычно прекрасна сегодня. — Настолько прекрасна, что можно умереть. — Мой старый друг усмехнулся, опираясь на перила. — Непревзойденная в безумии метафора. Думаю, она заслуживает того, чтобы её записать и сохранить. — Тут уже я не мог не усмехнуться ему в ответ. — Для сошедшего с ума мира, в самый раз. — Позволь не согласиться, Натан. — Томас поправил свой макинтош, немного вздрогнув от зябкого морского ветра. — Вот как? И в чём ты не согласен со мной? — Ну, я не согласен с тем, что мир сошёл с ума. Мир остается прежним, лишь некоторые люди видят его таким, каков он есть на самом деле. Как насчёт, мысленного эксперимента? — В отличие от многих Том знает, как подкупить меня и чем. Например, — какими-нибудь задачами, требующими напряжения умственных сил. — Согласен. Условия? — Предположим, что ты обзавёлся способностью видеть нечего незримое обычному человеку и неописуемо ужасное. — Неописуемо ужасное. — Навроде поповских чертей и бесов? Допустим. — Вопрос: что ты будешь делать, если увидишь их своими глазами? И как докажешь самому себе что не сошёл с ума? — Я задумался. С одной стороны, если я вижу то, чего быть не может по определению, то я безумен. Но, если я безумен, насколько можно верить тому, что я вижу вокруг себя даже в данный момент? Что может быть источником познания, кроме моих чувств? И кто способен определить то, чего не может существовать? Запретить чему бы то ни было существовать? А ответ простой: собственная ограниченность. Ограниченность и зашоренность, въевшиеся в кожу, заставляют нас росчерком пера отбрасывать в сторону те факты, что противоречат нашей с такой любовью и тщательностью выстроенной системе взглядов и убеждений. — Какой бы я ни дал ответ, он будет ограничен моим восприятием и возможностью обработки полученного опыта. — Том выхватил привычным движением из внутреннего кармана небольшой кожаный чехол, высвободил простую дубовую трубку и принялся неспешно, не роняя ни крошки, заполнять её табаком. — Выкрутился, мерзавец. Ты иногда хуже ужа болотного бываешь: не ухватиться. — Процедил он, набивая трубку. Потом, заполнив и раскурив, он пару минут наслаждался, уйдя в какие-то свои ему одному ведомые мысли и чаяния, после чего спросил, не отводя взгляда от лунной дороги, разделявшей бескрайнюю чёрную гладь Атлантики. — Ты поэтому согласился ехать в такую даль, верно? — Да, это возможность изменить все. — Том опять хмыкнул, сделав ещё одну затяжку. — Всё, кроме правоты Сэра? — Ты ведь лично слышал выступления Учителя, когда он был жив. — Да, слышал. Удобная позиция, что ни скажи. — Что сказать: чего было не отнять у Учителя, так это его упрямства. Бесконечный поиск истины, где ничто в его глазах не может считаться абсолютно надёжной точкой опоры. Всякий человек ошибается: в любом знании всегда остаются белые пятна. Тысячи лет люди считали, (а кое-кто и до сих пор), что земля имеет форму диска, стоящего на животных или просто летает в пространстве, как пылинка. То, что сегодня касается нам великим откровением, может в любой момент оказаться только царапиной на линзе телескопа. Так что определенный скепсис по поводу сообщений из доминиона о «невероятном получеловеке-полузвере» сохранять не то, что надо, — его необходимо поддерживать до той поры, пока мои чувства меня не убедят в достаточной степени моего «небезумства». — А что ищешь ты? — Томас в ответ только пожал плечами. — Что угодно, что развеет мою скуку хоть на миг. — Похоже, что от вопросов организации тебя клещами не оторвать будет. — он лишь усмехнулся и полез в карман, достав оттуда свой старый потёртый соверен. — Лучше бы тебе оторвать меня вовремя, иначе окажется, что я вернул в родную гавань нашу беглую землю. — Я едва не засмеялся в голос. Кто-то скажет, что это — безумие, но, зная Томаса, я скажу об этом, как о событии с высокой вероятностью успешного исхода. И почему мне комфортно рядом с Томом? Может быть, причиной этому служит его «взрослость», в отличие от большинства людей? Мы ведь в чём-то противоположные: он видит мир иным, и, по его собственным словам, он намного безумнее меня. И дело в том, что ему, в отличие от меня, не нужен дарованный извне смысл, хоть я и не употребляю «опиум для народа», нет. Том видит мир как бесконечное число случайностей и событий, что, подобно мазкам на холсте, составляют единую картину страшного и жестокого бытия. И потому он создаёт смыслы себе сам: обогащение, влияние, власть, — многое. Просто поразительно: ведь, вроде бы в компании меня ему намного комфортнее, чем в компании случайно прибившихся к нему молодых особ, годящихся ему в дочери. Однако он всё равно вновь и вновь придаётся распутству и гедонизму, продаёт бизнес и спускает все деньги на благотворительность, чтобы потом создать новый. И для чего? Ответ прост: дабы ощутить азарт. Азарт охотника, азарт битвы против нового противника в новой партии в финансовые шахматы, азарт игрока в рулетку, ставящего весь куш на «зеро». Интересно: в христианских книгах написано, что были люди, обрекавшие себя на одиночество ради постижения мудрости. Однако в полном одиночестве можно сойти с ума, а мудрец одинок в толпе тех, кто безгранично далёк от него. В какой-то мере, я ему близок, наверное больше, чем все остальные на этом корабле. — В этом есть нечто прекрасное. — В море? — Посмотри туда. — Он указал мне за борт. Надо же: вокруг, насколько хватало взора, море преобразилось, начав сиять васильковым светом, что волнами расходился от лайнера, взрывавшего собой гладь моря подобно тому, как сани проторяют дорогу сквозь свежий девственно-белый снег, а за кормой вода переливалась всеми цветами радуги, превращая нас в героев какой-то сказочной истории, а меня отсылая к тому описанию сияния Ла-Платы, что видел Учитель с борта «Бигля». — Ты прав. И то, что причина этому в принципе известна, менее красивым это не кажется. — Легко сказать, Том, но не всем легко сделать это. Однако, может быть, для этого и существует «Новый свет»?***
— Том! Как старому другу: тут ведь эти чёртовы янки стреляют ниггеров? Ну там, в загоне мочат? Или это настоящая охота, с псами и на лошадях? — Не то чтобы я имел хоть какие-то симпатии к чёрным людям, но, слушая нечто подобное, я ощущаю унижение нас, как представителей исключительной нации. И мы, по праву своей исключительности, должны показывать всем, начиная от нашего внешнего вида до поведения, своё превосходство над этим сбродом из изгнанных нами бродяг, тунеядцев, нищих едоков картофеля и крикливых лентяев, подобных диким мартышкам на развалинах Рима. Но нет: не успел наш лайнер, отражающий величие Империи, пристать к берегам иного континента, как Томас был подвергнут вероломному и жестокому нападению на свой собственый здравый смысл, рассудок и нервную систему. И во всём этом вина только лишь одного человека. — 16 июня 1862 года: Президент Линкольн отменил рабство. Таким образом, охота на чёрного человека является именно тем же, что и охота на любого другого человека. — А причём тут люди, когда я говорю про ниггеров? — И в подтверждение его слов сразу с двух сторон раздался одобрительный гогот, на который это существо, по неизвестному стечению обстоятельств зовущееся «Эндрю Моррисоном», ткнуло в них своими граблями. — Видишь? Vox populi, — Vox Dei! — А может и правда приобрести ему винтовку? Тут вроде вешают за убийство? К сожалению, я несведущ в местных законах, так что возможно это будет считаться соучастием в преступлении…— И вообще: раз мы приехали за тем, чем приехали, то как раз и надо тренироваться на чём-то близком к его состоянию. — Да, но с другой стороны, я знаю, что есть весьма близкая возможность. — Пальцы у Тома уже начинали дрожать, как у него обычно бывает от раздражения, что он хочет погасить курением. А раздражаться есть от чего, потому что это ходячее пугало начало разглагольствовать про рейнджеров. — Бам! — Тут он «выстрелил из пальца», принявшись занюхивать воображаемый дым…мне интересно, как с подобными им поступали на фронтире? Дело даже не в том, что он психически болен, нет: я встречал множество городских сумасшедших, но большая часть из них вызывает улыбку и желание дать им пару пенни, только и всего. Тут же перед нами, — опасный невменяемый и агрессивный субъект. В прогрессивном и цивилизованом обществе, (английском, например) суд может направить такого человека в специализированную клинику, на основании того, что тот прямым действием докажет свою опасность для окружающих. А на фронтире его просто пристрелят и бросят в пустыне или в лесу, — так гораздо меньше проблем. Хм, нет… Я, возможно, противник, даже — резкий противник абсолютно любого «превентивного правосудия», но в его отношении я готов сделать исключение. Я даже буду рад, если то, за чем мы приехали, решит им полакомиться, пусть даже и в виде косточки. Если он и правда существует. Учитель, ты буквально заражаешь скепсисом. Итак, — что мы имеем. Во-первых, существо ни разу не видели действительно близко. Точнее, даже если кто-то и видел, то либо умер, либо сошёл с ума, и неизвестно, что хуже. Далее: существо якобы носит медвежью шкуру. И оно именно её носит, а не родилось с ней на мышцах, потому что следы около трупов однозначно принадлежат босому человеку, как и найденные места стойбищ. Он способен создавать простые жилища и даже владеет огнём. Следовательно, — он точно обладает интеллектом. А, значит, кроме звериной хитрости в нём может быть и людское коварство. Но меня смущает то, что случилось с теми, кому удалось на него выйти: ни одного выжившего и все убитые так расчленены и им нанесены такие раны, что начинаешь сомневаться в том, что это человек. Да и раны слишком странные: три ряда глубоких порезов. Причём, если бы это были когти, то их длина бы составила порядка пяти или шести дюймов, а даже у львов они не более трёх, а лев весит почти четыреста фунтов, — вдвое, а то и втрое больше человека. Вопрос: откуда тогда такие «когти»? Очевидно, что они должны куда-то убираться, иначе будет банально физически невозможна постройка шалашей и разведение костра. И это наталкивает на мысль, что эти когти не что иное, как оружие. Причём, весьма и весьма экзотическое. А это в свою очередь, наталкивает на мысли о том, что это существо — ничто иное, как очередной психически больной ублюдок, испытывающий в силу своей душевной болезни патологическую тягу к насилию. Остаётся вопрос силы, с которой разрывали тела и наносились увечья, но и тут есть объяснение: медведь почуял запах мяса и перекусил. А может и просто такой вот «Геркулес» уродился. Так что придерживаемся скептической версии о психопате. Как сказал один мой сокурсник: «не завышай ожидания и ты никогда не будешь разочарован». По крайней мере, — изучу местные леса. — Наверное тебе не понравится здесь. — С чего ты взял? — Ты всю жизнь провел в Англии, и наверняка жить без чая не можешь. А тут практически невозможно найти приличного чая, а все пьют кофе. Да и то: хорошо сделают его тебе только итальянские иммигранты, а их маловато в этом море виски и квашеной капусты. — Иногда, Томми, ты умеешь быть даже хуже этого подонка Моррисона, причём, чтобы достичь этого, тебе нужно лишь пару фраз произнести. Любопытный факт: принимая безумцев такими, какие они есть, и осознавая, что они не могут быть такими, какими быть не могут, а потому на них невозможно злиться по-настоящему. А вот на людей, находящихся в допуске на нормальность, хочется не то, что злиться, — голову им проломить. И мы, вот так вот напоминая себе о наличии Эндрю, как римским триумфаторам напоминали о смерти державшие над из головами венки, спустились, наконец, с палубы, и тут же ветерок принес неповторимый аромат коптильни и сырой рыбы. Почему-то мне вспомнилась величественная и гибкая Риджент-стрит в дни очередного торжества в честь нашей прекрасной Королевы. Вспомнился Гайд-Парк с его полянами и деревьями, вспомнилась набережная Темзы, в которой отражается Парламент, — наследие, дарованное нашим народом миру. Но что дала миру наша бывшая колония? Что она может предоставить будущим поколениям? Думаю, что умение рисовать прямоугольники. Нет, согласитесь: нигде больше я не видел такого разнообразия размеров этой прекрасной фигуры. Прямоугольные окна, чердаки без «бычьих глаз», но с прямоугольными створками, а то и вовсе без окон, прямоугольные двери, прямоугольные экипажи и конные трамваи, — вокруг меня всё состояло из прямоугольников. Такое количество прямых линий, придаёт этому странному месту, ощущение некой…фантасмагоричности, словно я оказался заперт, в неестественном, перевернутом мире ночных кошмаров. Однако, это место слишком реально, чтобы быть сном. — Дэмиен, гони свиней, чёрная сволочь Пирло их уже заждался! — Ровно три вещи я ненавижу всей душой, и все три эти вещи слились воедино в одном предложении, когда я увидел двух лысеющих паршиво одетых мигрантов, перегонявших трёх грязных, жирных представителей рода Sus, перепачканных тем, о чём я не хочу знать, выбежавших из фургона с визами и хрюканьем, перекрывшими весь остальной уличный шум. И невольно вспоминается один разговор с Учителем, в котором он, говоря о некоем равновесии, предположил существование так называемого «отрицательного отбора», приводя в пример печально известного Карла 2 Зачарованного. Он называл его «Венец вырождения», и не согласиться с ним было очень и очень трудно. И вот сюда, — в новые земли, — в первую очередь отправились именно те, кто на своей Родине не сумел победить в конкурентной борьбе, те, кто не нажил ничего, чтобы держало его там. А здесь они, пользуясь чужими достижениями и изобретениями, вытеснили краснокожих дикарей с их земель и постепенно осваивают их, разумеется, под руководством тех представителей рода людского, что увидели здесь настоящую нетронутую золотую жилу, способную увеличить их капитал. Страшно представить, что породит этот «котёл», в который устремятся все отбросы цивилизованного общества, учитывая, что они придут «на всё готовое», что отобьёт у них всё желание к развитию. И теперь же меня терзает мысль о том, ради чего я, в общем, и приехал в Новый Свет, и сомнения мои далеко не беспочвенны. Случаи клинической ликантропии уже давно задокументированы, а, учитывая весь сброд, несущийся сюда, вероятность, что наше «существо», — такой же сумасшедший, весьма высока. Слишком расплывчатые описания, слишком мало вменяемых и, главное, — образованных свидетелей, чей разум не замутнён ко всему прочему ещё и дурманом религии. — Эта зависимость, — особенная. — Том выдернул меня из раздумий, вернув в реальность. — Какая именно? — Кофе. Вот взять табак, в первый и даже пятый раз, человеку это определённо не понравится, но со временем он становится прекрасным средством что успокаивает и расслабляет. Главное, — контролировать потребление, дабы он сам не стал причиной нервного расстройства. — Ты многое не знаешь, Том. Нервное расстройство является далеко не самым страшным, что может произойти от табака. Я видел лёгкие курильщика, похожие на комок липкой грязи, пахнущие дохлыми кошками, вызывая тем самым рвотные позывы. — Но кофе без сахара, — то, что будет вызывать отвращение и неприятное послевкусие в первый, в десятый и в сотый раз. Что будет не нравиться год от года. Но однажды ты научишься им наслаждаться. И пути назад не будет. — «М» значит «Мазохист». — Благодарю что предупредил. — Ты бросишь меня гибнуть в одиночестве? Как это подло, мистер Эссекс. — Мы живём и умираем с собой наедине, не твои слова? — Мои, Натан, но приятно утащить за собой кого-то ещё. — И мы свернули к ещё одному абсолютно одинаковому со всеми прочими, фантасмогорично квадратному зданию. Нет, мне определённо не стоит бродить здесь в одиночестве. Потеряться посреди совершенно незнакомого города, в стране, полной всякого сброда будет крайне неприятно. Зайдя в среднюю арку и открыв дверь я встретил там обстановку, которую можно описать фразой:"за неимением лучшего считаем это чем-то приличным». Хотя то, что на стене была фамилия «Браун» уже говорила о том, что хозяин данного заведения действительно пытается содержать свою харчевню в как можно более лучшем состоянии. Да, — обстановка скудная, но, по крайней мере, везде чисто и ничего не сломано, а также нет никакой пьяни. — Mi scusi, Signori, mi scusi, один минута, Я serviro Вас, mi scusi! — Espresso triplo, per favore solo caffè, non c'è nulla da rovinare il gusto con qualcos'altro. — А ты полиглот, Том. — Ты удивишься, но считать, что все в мире должны знать твой родной язык, как минимум, — глупо, Натан, а как максимум, — преступно по отношению к твоему мозгу, ибо он тоже является в некотором роде мускулом. — На это я едва сдержался, чтобы не фыркнуть. Зачем учить языки тех рас и народов, что уже проиграли эволюционную гонку: всё равно весь мир заговорит на английском, быть может, — даже на моём веку. — E espresso, per il mio amico. — Si, signori, prego! — И этот типичный представитель Средиземноморской расы с тонкими тараканьими усами на смуглом кареглазом лице с крупным носом и зализанными волосами провёл нас к столику. Нет, нет абсолютно ничего хорошего в том, что эмигранты не смогут, а ещё намного хуже если не захотят, приспосабливаться к местному окружению. Взять этих же самых аппенинцев: шумные ленивые католики, неспособные даже своё собственное государство собрать до недавнего времени. Возьмём ещё и языковой барьер и их леность в обучении, и что мы получим? Правильно: они, ощущая себя чужаками, будут сбиваться в стаи с себе подобными, образуя замкнутые популяции на обособленной территории, где, разумеется, тут же начнется борьба за место в иерархии, вершину которой займут преступные элементы. — Вот, Натан, я должен сказать первый раз взял тебе то что не вызовет желудочного спазма. — На меня смотрела чашка, заполненная белой весьма воздушной пеной. — Как это мило, что ты не желаешь моей смерти по крайней мере, сейчас, Том. Я ценю это. — Хм, на вкус…необычно, словно сладкое молоко, с привкусом чего то ещё. Но эта страна, определённо вмещая в себя толпы эмигрантов, в один момент получит именно то что заслуживает. Они дождутся, что весь этот «мусор» наберёт силу и сожрёт всех нормальных людей, как саранча. Определёно, есть две вещи, что звучат ещё безумнее, чем мысль о том, что я полюблю кофе: Негр, руководящий белыми и премьер-министр Англии-индус. Вот уж точно, — это можно будет назвать «эволюционным тупиком».***
— Натти, мы уже приехали? — Тебя никто не брал, Эндрю. — Ты так себя обманываешь, боясь признаться, Натти. Но мы приехали, или нет? — Ничерта мы не приехали, чтобы приехать нам нужно знать куда ехать. — А зачем тогда ехать, если не знаешь, куда ехать? Может, мы уже приехали, а ты меня разыгрываешь, Натти? — Я спокоен…я спокоен…у меня всё в порядке. — Ты можешь выйти. — Натти, ну там же ведь холодно, а ты у меня забрал своё тёплое пальто! — Вот ведь подонок! — Какого черта, ты забыл свое в таком случае? — Я не забыл, — я специально не взял, чтобы места не занимала, иначе шкура дикаря не поместится с дубинкой. — Подонок не придумал ничего лучше кроме как вытащить из своего саквояжа свою палицу из папье маше. Но зря ты, негодяй, решил оторвать свое костлявое седалище от сидения, ведь мне достаточно лёгким движением каблука сапога создать небольшую складку на половинке, затем резким рывком дёрнуть его на себя, чтобы ты, потеряв равновесие, так и не успев встать, завалился на дверь дилижанса, сползая по которой не мог не задеть весьма удобную, словно для этого и предназначенную щеколду. Холодный воздух ударил в лицо, глаза обожгло с непривычки от долгого сидения в тёмном замкнутом пространстве сияние белоснежных просторов. Но ещё больше этой красоты зимней сказки моё сердце обрадовалось подонку, вылетевшему головой прямо в сугроб. Шею он, несмотря на скорость, определённо не свернёт: всё-таки, свежий зимний покров, уподобившись пуховой перине, должен был оказаться в состоянии поглотить подавляющую долю энергии вылетевшего на скорости тела. Но вместе с тем, до ближайшего населенного пункта и по совместительству, — пункта нашего отправления, — прошло уже более двух часов, на скорости пяти весьма крепких коней, запряжённых в упряжь. На своих двоих это как минимум в четыре, если не в пять раз больше. Твоя одежда не рассчитана на подобный мороз, хотя возможность согревать себя движением делает вероятность гибели от гипотермии далёкой от полной. Теперь вот и проверим, что сильней: твой биологический предел или воля к жизни, ходячий глист. А я же с наслаждением закрыл дверь дилижанса, оставляя эту страницу своей жизни дописанной до конца. Мягкий плед обволакивает меня, и в тишине и уюте я предаюсь столь прекрасному удовольствию чистого созерцания. Белоснежные сугробы украшают обочины дороги, как гигантские скульптуры, созданные самой изысканной рукой. Совершенная гармония бесформенного, словно форма самого Хаоса, воплощается в этой гармонии. Вдалеке простираются бескрайние леса, покрытые пушистым снегом. Деревья выглядят словно старые мудрые стражи, сгорбившиеся под тяжестью зимы. Их ветви украшены ледяными кристаллами, которые сверкают на солнце, подобно алмазам. Неописуемо объёмистые снежные шапки кажутся крайне увесистыми, но в действительности, там меньше одной ладони воды, весь остальной объем занимает воздух. Время от времени дилижанс проезжает мимо уютных деревенских домиков, окна которых светятся теплым светом. Дымок из труб кружится в воздухе, создавая атмосферу уюта и тепла. Видя эти домики, я не могу не восхититься способностью людей приспосабливаться к суровым зимним условиям. Мне так не хочется, не хочется думать ни о чем… А ведь сейчас я, добившийся многого и многое потерявший, пережившего триумфы и падения, — именно сейчас, на время поездки, вернулся в то чудесное время, когда мир казался мне одним большим чудом, на которое хочется смотреть широко раскрытыми глазами, чтобы запомнить все его детали.***
— Натан, не поделишься тем, что тебя так печалит? — Хм, меня сейчас ничего не печалит. Меня скорее, вводит в трепет открывшееся предо мной зрелище, бескрайнего звёздного океана. Когда ты живёшь в городе, то единственное, что ты видишь ночью, поднимая взгляд от горящего жёлтым хаоса и толчеи, всей мешанины фраков, костюмов, шляп, шарфов и тростей, снующих между грохочущих экипажей, чьи «живые движители» то и дело стремятся сунуть свою морду в тебя и грозясь затоптать или обрызгать грязью, — лишь синевато-черные с желтизной по краям лоскуты старой ткани, что по безумному стечению обстоятельств именуется «небом». Небо, от которого хочется отвести взгляд, как от чего-то лишнего, обратиться к земле, — к чертогу, полному дешёвых наслаждений, дурманящих разум, забивая его мусором похоти, чревоугодия и прочих животных радостей низших существ. Радости животных, называемой «благами цивилизации», могуществом человека». Но можно ли даже заикаться о могуществе, глядя на гигантский калейдоскоп, сияющий мириадами и мириадами цветов, пересекающих небесную ткань яркой полосой, похожей на разрыв, через который на нас смотрит нечто неизведанное, таинственное, нечто манящее к себе. Нет, — даже думать о том, что ты знаешь что-то о мироздании, решительно невозможно, ибо именно пред этим небом становится совершенно ясно, насколько мир огромен, многогранен, сколько тайн он содержит под надёжной охраной седых столетий, — и тем яростней в душе разгорается пламя познания, требующее всё новых и новых дров в своё кострище. — Это небо захватывает дух. — Это небо говорит о том, что мороз усилится. — Ох, Томас до глубины своей чёрствой души, ты прагматичен, хотя сейчас абсолютно прав. Нам нельзя сейчас относиться к чему бы то ни было, легкомысленно. — хотя, учитывая, что ты взял на такую погоду в качестве верхней одежды, то отморозить нервные узлы, в особенности, — тот, что между ушей, — тебе не грозит. — Ты мне сейчас напоминаешь мою бабушку, Том, только чепца не хватает. — Он только лишь посмотрел на меня с упрёком, став ещё более на неё похож, отчего я не удержался и закатил глаза. Нет, — я даже представить не мог, что на меня выльется столько презрения с его стороны. И презрения абсолютно беспочвенного. В любом случае, если мне будет недостаточно тепло, что мне мешает утеплиться, в счёт ношения дополнительного тёплого слоя одежды? Совершенно ничего, тем более, — я купил заранее несколько тёплых вещей, что совершенно не мешают мне носить мой плащ. Заказывая плащ, я невольно предался воспоминаниям о своей юности, о нашей компании, что яркой кометой пронеслись по трущобам нашей столицы. — Натан, знаешь ли ты, что более всего выделяет человека из природы? — Он взглянул на меня с прищуром, сложив руки на груди, поправив свой свитер. — То, что он умён, а потому, — использует средства для улучшения природы вокруг себя. — Форма. Форма человека. Что ещё обладает подобной гладкостью и чёткими линиями. — Я только хмыкнул. — Ты видел мозги животных? Не такие уж они и большие, чтобы осознавать фигуры. — И все же, эволюция придала их шкурам, как правило исключительную мешковатость. В то время как тебя, я без проблем различу за милю, для зверя намного более крупного чем ты, мне потребуется подойти вплотную. — Быть может, я бы и прислушался к твоим словам, не будь ты похож на форменное чучело, одетое в какие-то меховые обрезки, делающие тебя похожим на прямоходящий сугроб.Неужели, в тебе не осталось достоинства джентльмена, что всегда должен выглядеть безупречно, одним лишь видом своим показывая разницу между собой и теми, кто стоит ниже нас? С иной стороны, я понимаю что ты имеешь в виду. Ведь на то человек и превосходит зверя, чтобы делать то на что зверь не способен, тем более ему просто сделать то на что способен любой зверь. — А что же до цвета, присмотрись…— Он обвел рукой безбрежные океаны снега, ставшего полотном для сияния звёзд, отсекавшегося темной громадой вздымавшегося из него леса. — И что я должен увидеть? — Какого цвета это место? — Днём оно будет белым с вкраплениями коричневого и зелёного с серым. — А теперь посмотри на себя. — Я посмотрел на свой прекрасный кашемировый зимний плащ, сделанный специально с учётом холодных местных зим. — Тебе так не нравится мой плащ? — Ну, даже если тебя не возбуждает, возможность самому, первому найти этого зверя, то ты даже в обозе будешь ярким пятном. — Зато в любом месте будет видно, с кем надо общаться по всем поводам, а с кем — нет, в отличие от тебя. Любопытный факт: стоило нам достичь Виннипега, как ты больше не берешь трубку в рот, да и стал вести себя невероятно возбуждённо, подобно игроку в рулетку. Слушая твои рассказы про охоту, я понял кое-что: ты не похож на того, кто будет идти туда, куда сам не знает. Ты убедишься, что твоя пуля сразит зверя прежде, чем ты нажмёшь на курок. И меня больше всего удивляет то, что ты искренне веришь в существование этого зверя, хотя Учитель как раз говорил относиться ко всему с долей скептицизма. — Ты так говоришь, словно он столь же реален, как какой-нибудь волк. — Собранные случаи. Ты ведь заметил ареал? — Да: между озёрами Атабаска, Большим и Малым Невольничьими. — Добавь к этому, что, как минимум, три поколения аборигенов знают о его существовании. Это может натолкнуть на единственный вывод. — Тут он поправил свой свитер и вновь посмотрел на лес. — И какой же? — Итак: зверь имеет свои охотничьи угодья, но, когда они беднеют добычей, то и он ищет себе новые. А продолжительность жизни человека явно не привышает сотни лет. Домашнего человека. Учитывая что и хомяки в клетке, в отличие от диких, по два-три года живут. — И он буквально умолял меня понять и принять какой-то факт своим взглядом. А если, — а что: вот этот вариант более реалистичен. — Ты думаешь, что там есть популяция? — По крайней мере, это, — единственный вариант, не имеющий логических противоречий. Ну или я с сединой разучился анализировать объёмы данных. — Вот такой вариант развития событий был бы крайне печальным для всех нас, Том. Впрочем, будем считать это неким «предохранением» от лишнего оптимизма. — Кроме того, это может объяснить почему все случаи столкновения заканчивались фатально для охотников. — Каким образом это может помочь? — Очень просто, Натан: человек и зверь-одиночка имеют более-менее равные шансы, но вот стае противостоять бесполезно. — Хм, охотники, в основном используют либо глажкоствольные ружья, чья эффективность, весьма и весьма посредственна, против весьма крупных животных, в связи с тяжестью поражения жизненно важных органов, либо зачастую кремневые нарезные ружья и переломки. Интересно будет посмотреть на то, что мы купили в Чикаго, в действии. Как сказал Том, 'ты будешь поражен в самое сердце».***
Это вызов. Вызов самому себе, своей силе и желанию стать лучше. На что я опираюсь в этом понятии? Не на получение внешних знаний, конечно: если бы у меня не было стимула, как бы я мог сделать хотя бы что-то, чтобы отметить для себя «начало» в этом деле… Ведь что может пробудить во мне настоящие, искренние чувства, если не охота на дикого зверя, даже если он незнаком для всех нас. Внутри меня все колебалось, я переживал и просто беспокоился о том, как я буду вести себя в тот момент, когда существо предстанет передо мной в полной своей величине. Я нахожусь в абсолютно ясном разуме, способном анализировать происходящее. Но когда все это произойдет в реальности, мои мысли будто переместятся из одной части мозга прямо перед моими глазами. Мы делали множество выводов, которые подталкивали нас к тому, каким должно быть это существо. Мы создавали образы и идеализировали его. Оставленные следы его существования заставляли нас делать самые неразумные предположения. Как мы уже говорили, существо, вероятно, обладает разумом, и насколько он совершенен — вопрос времени. Возможно, оно начнет разговаривать с нами. Может быть, не на человеческом языке, а звуками или движениями рук, но мы всё равно сможем понять его. Другой вопрос: насколько агрессивным оно будет по отношению к нам? Возможно, оно мгновенно выставит свои когти, покрытые грязью и слоем налета, а на концах будут видны куски остывшей крови. Ах, мое воображение: какие образы и картинки оно продолжает рисовать. И уже видится мне, как это существо поднимает свою огромную лапу, замахивается на свою жертву и разрывает ее нежную кожу своими когтями. А ведь жертвой может стать кто угодно: от безобидного животного, привлекшего своей пышностью и мясистостью, до любопытных путешественников. Может быть, они сами спровоцировали такую агрессивную атаку, или, скорее всего, даже не заметили границы… Ведь в животном мире есть свои правила, и мир людей имеет множество недостатков… И это существо начинает направлять свое внимание прямо на нас. Но, в любом случае, мы готовы к его действиям, какими бы они ни были. Азарт превосходит все границы. Мы знаем, что выбрали не самое простое испытание для себя. Когда мы уже преодолели большую часть пути, нам не разрешается отступать. Это, — точка невозврата. Я надеялся, что смогу сопротивляться при помощи обычных человеческих средств. Я имею в виду оружие с острыми лезвиями. В любом случае, я должен выбрать подходящий метод борьбы, когда угроза приблизится ко мне. Естественно, у меня есть сомнения в том, что я смогу противостоять тому, чем будет 'вооружено' это существо в неизвестной форме. Но нет: когда мы вошли в пространство ледяной пустоши, где нет места для человеческой суеты и шума быстрого ритма жизни, мы встретили множество животных, просто существующих здесь, для которых этот суровый край, — единственно возможная среда обитания. Они строят в ней свои семьи, конкурируют за скудные ресурсы и устанавливают свои правила. И мы, как люди, не имеем права вмешиваться в их мир. Давным-давно звери перестали пугать людей. Человек научился защищаться от них и, за редким исключением, здесь живут только безобидные животные, только и способные нанести некоторый ущерб домашнему хозяйству. Бескрайнее сияющее море словно картина, расстилался перед нами. Воздух пропитан тишиной. Деревья, покрытые ледяными корками, словно стоят в ожидании, замершие в своих позах. Их ветви, словно вытянутые в замерзшем воздухе, создают впечатление, что время остановилось. Все вокруг сияет и переливается отражениями, словно феерическое зрелище для глаз. Под ногами хрустит снег, отчего кажется, что под нашими ногами непрестанно крошится битое стекло. Великая пустошь обладает своим магическим шепотом, слышным лишь готовым погрузиться в её тайны. Ледяные глыбы, взрощенные стужей, уподобившей их колоссальным алмазам, видятся мне пограничными столбами царства Снежной Королевы из сказки господина Андерсена. Природа здесь замерла в своей красоте. Ветер лишь слегка шевелит снежные скульптуры, оттого кажущиеся готовыми сию же минуту ожить прямо перед нами, а бескрайний лес видится мне чудесным градом, где каждое дерево, каждый сугроб снега имеют свою историю, свою душу. Вдали вздымаются ввысь высокие стройные сосны, статью своей и строгостью претендующие на звание стражей этого зимнего царства, сурово взирая на нас-пришельцев из-под кустистых бровей своих, усиливая этот эффект раздвинутыми на них белыми шапками снега. А ещё я должен сказать, что моё сердце сегодня ушло в пятки. Стоило мне ступить на ледяной покров заметённой снегом реки, как воздух прорезал ужасающий, выворачивающий наизнанку саму душу оглушительно громкий в своей неизбежной гибельности хруст. Это было поистине давно забытое чувство ужаса, сковывающешо сами мои кости стальными кандалами, выдавливая воздух из грудной клетки. А после, — после мне обьяснили, что река промёрзла до самого своего дна. Возможно, что то что я сделал после, можно назвать полным ребячеством однако меня захлестнуло ужасающее чувство сожаления. Сожаление. Некоторые скажут, что лишь слабые духом испытывают его, ибо взор наш должен смотреть в будущее, отбрасывая хлам прошлого. И недостойно человеку, устремлённому ввысь глядеть на незначительное и низменное. И я считал так. Считал, а потому добровольно отсёк себя от мира, «недостойного» столь целеустремленного меня, принявшись без устали штудировать гигантские фолианты, наполненные лишь теми из знаний, что способны приблизить меня к идеалу, что я сам себе создал в своём воображении. Сидел, писал, читал и думал, пока за стеклом кипела жизнь, полная радостей и курьёзов, эмоций и событий, дожди сменялись солнцем, расцветали цветы и пели птицы. И на всё это, — на все те голоса, с которыми со мной говорил мир, — я отвечал шелестом страниц и оправданием того, что я всегда успею ко всему незначительному. И вот в один момент я осознал, что мне уже тридцать пять лет, что появились первые седые волосы в щетине, тело стало грузным, тяжёлым. А мир, — мир бежал, ускоряясь с каждым шагом, покуда я только в этот самый миг осознал, что сигнал к старту был уже давным-давно дан, но я не слышал его, сидя в своей собственной стеклянной камере, занимаясь по сути своей, бесполезным бумагомаранием. И как же безразлично мне стало в тот момент, на насмехательство надо мной этих необразованных мужиков. Поэтому, всю нашу небольшую стоянку, я проходил взад и вперёд, по замершему полотну озера. И пока я ходил так, словно вновь ощущая себя на берегах захватывающих дух Великих озёр, в моей голове было лишь одно желание: желание наплевать на них. На них, на общество, на правила приличия и «кодекс поведения джентльмена». Наплевать, потому что я так хотел. Наплевать, потому что я хочу, чтобы мне было весело, и делаю я это во время моей жизни. Моей, а не их, и только мне принадлежит право распоряжаться тем, как я трачу остатки того времени, что у меня ещё есть. А ещё, до конца своих печальных дней, я сохраню в памяти, рыбу что подобно мухе в янтаре, вмерзла в хрустальную массу замерзшей воды. И почему-то вспомнилась мне глупая старая шутка: «сын спрашивает отца, почему рыбы не тонут, а тот ему отвечает, что это потому что рыбы умеют плавать.»***
— Томас, я уже говорил тебе, что я буду всю жизнь обвинять тебя в том, что я оказался в этом положении? — Хм, моё состояние сейчас можно описать одним единственным словом: противоречивое. С одной стороны, я каждый день здесь чувствую, что живу. Прекрасные виды, восхитительный воздух, даже вкус еды иной, словно более насыщенный. А уж как природные звуки, наполняют меня гармонией и близостью к ней, и согласию с собой… — Да ладно: тебе даже идёт такая борода. И кто бы мог подумать, что она такая густая будет. Словно Старик. — Я больше похож на этих чертовых коммунистов, чем на Учителя! Его борода всегда была окладистой, а не похожей на мочалку, и он никогда не был одет в подобие дикарских тряпок! Никогда! Эти…я сижу чёрт знает, где, одетый в шкуры животных, какие-то кожаные чулки и пью отвар из не пойми, каких, трав посреди существ, которых людьми можно назвать лишь с очень большим допущением, и этот мерзавец ещё пытается шутить?! — Достопочтенные джентльмены, как вы относитесь к тому, что я продемонстрирую вам совершенство? — Томас же буквально засиял, норовя показать всем свою игрушку. — Лучше поздно, чем никогда, Том. Давай уже. — Итак, Вашему вниманию я представляю ни в коей мере не гибрид, но идеальное объединение несовместимого: убойной силы переломной казнозарядной винтовки и скорострельности оружия с рычажным механизмом. Оружие, что нарушает все правила игры, джентльмены, и изменит мир навеки! — И он вытащил…ружье. Да: самое обычное ружье, ничего из себя не представляющее. Никогда не понимал всего этого пиетета некоторых представителей мужского пола к «гром-палкам» предназначенных для уничтожения себе подобных. Какая разница, чем убить человека? А он тем временем, продолжал говорить, любовно её поглаживая. — Эта машина: наверное, данное слово будет лучшим определением тому, что я Вам вверяю в руки. В руках опытного стрелка она способна произвести тридцать выстрелов, наносящих смертельные ранения любому зверю этих краёв, находящихся на расстоянии в целую милю от стрелка. Назвать «Машину» ружьём, — все равно что плюнуть в истину, ибо она превосходит все ружья так же, как человек превосходит свинью. — Вот последнее сравнение твоё было очень удачным, Томас. Как бы ни смешна была религия, стоит признать, что, если Христос существовал, то его можно было бы поставить в ряд великих философов и авторов афоризмов, потому что ты как раз занимаешься тем, от чего он уберегал своих слушателей в Нагорной проповеди. А сами «свиньи», пока что вежливо молчат, хотя на их рылах даже слепой прочтёт фразу «так мы тебе и поверили». — Вообще, между людьми и животными есть кое что общее: и те и другие убивают ради выживания и удовольствия. — Томас же продолжил говорить, не замечая или делая вид, что не замечает общего недоверия каждому его слову. — Однако, это оружие лишает смысла второй тип убийства: убийство, дающее опьяняющее чувство победы, когда ты вырываешь у зверя свою жизнь из почти сомкнувшихся на твоей глотке зубов и когтей. Она обращает убийство в простое действие. Однако, сейчас мы имеем дело с зверем, что сам не соблюдает правил охоты, объединяя звериные чувства и выносливость, с людским коварством…впрочем, я хочу сказать, что вижу, пустые слова вас утомили, поэтому настало время, показать вам как машина работает. — На последних его словах по зале нашей временной стоянки прошла волна движения и перешептываний, да и я сам стал заинтересован в некотором роде. — Предлагаю следовать за мной. — И он вывел нас всех на улицу, вследствие чего у меня через пятнадцать минут продирания сквозь бурелом и снег по колено появилось неукротимое желание завязать этому подонку его драгоценное ружьё узлом на шее. Есть «пеньковый галстук», а теперь ещё и стальной появится. — Думаю, неплохая мишень, господа, как Вы считаете? — Он щёлкнул чем-то, издавшим звук отодвигаемого шпингалета, а затем вскинул ружье и воздух был буквально рассечен звонким, резким хлопком, подобным щелчку хлыста, но в несколько раз громче, и, без какой-то паузы, прозвучал второй выстрел, ещё больше ударивший по ушам своей звуковой волной. — Всего несколько мгновений разделяют выстрелы, но я думаю что… Да какой смысл в стрельбе, если пули не обладают убойной силой? — И он, под общий смех развёл руками, как какой-то дешёвый циркач и, закинув на плечо ружьё, бодро зашагал по высокому снегу, поднимая колени едва ли не до подбородка. И, скотина редкостная, — он нарочно делал это с такой лёгкостью, чтобы меня разозлить, я уверен! И вообще затеял всё это шапито ради того, чтобы понаблюдать за тем, как я потею со скоростью тающего на солнце в жару кусочка льда. Ага, — обернулся даже! Всё, Томми, раскусил я тебя! Чтоб на тебя Моррисон свой фокус установил, если он выживет. Тьфу на тебя, мерзавец! — Господа: мне кажется, что я не сильно преувеличил. — Он подошёл ближе и мы все собрались в полукруг, после чего он ввел во входное отверстие свой указательный палец. — Итак, давайте обойдём убитого мной бизона. — Мы обошли бизона (я клянусь тебе, что ты мне ответишь за весь мой род, Томас), и я увидел поистине нечто, что можно назвать прекрасным: алые следы крови на белом полотне, распустившиеся подобно невиданным цветам. — А теперь прошу обратить внимание на выходное. — И, раздвинув шерсть, он ввёл в этот раз уже два пальца в отверстие в плоти раздвинув его. — Как вы можете заметить, траектория пули не изменилась. Я не имел никогда дело с пулевыми ранениями. Однако, читал, что с потерей кинетической энергии пуля теряет осевой вращательный момент и начинает менять свою траекторию в раневом канале, постоянно его расширяя. Тем самым достигается гораздо больший останавливающий эффект, приводящий к множественным повреждениям скелета, обильным внутренним кровотечениям и разрывам органов. Но тут…прошило как швейной иглой, да ещё и такая дистанция: как минимум, — три сотни ярдов. Насколько же велика должна быть кинетическая энергия, передаваемая пуле, чтобы, попав в такую тушу с очень плотным мясом, она вышла из неё? — Похоже, вопросов с продовольствием больше нет… — И почему я не удивлён, что первым заговорило это обросшее рыжей шерстью красномордое существо, перебравшееся на «железный дымящий лодка через большой вода» существо, принадлежащее к подвиду обезьян, встречаемых в Хайлэнде чаще всего в нетрезвом виде? Причём, заговорило о низменном инстинкте набить своё брюхо? А вы же, — вы же много хуже, потому что способны бить только по тем, кто вам не ответит. Трусы. Я вижу зарождение нации бандитов и трусов, отбросов рода людского. И невольно я задумываюсь над тем, одиноки ли мы во Вселенной. И печально признавать тот факт, что даже если мы не одиноки, никто не захочет делиться с нами новыми знаниями и технологиями. А всё почему? Потому что мы ничем не отличается от тех же обезьян, визжащих на льва с дерева. Трусливые обезьяны, только бритые наголо. Томас же, просто бред по снегу, держа ружье на плече…не давай им бисера, дабы они не сожрали тебя.***
Снег, деревья, скалы, редкие белки… — Вы уверены, что мы идём в верном направлении, мистер… — Шесть проклятых недель! Шесть! Полное отсутствие хоть какой то надежды, Том, что сияет интузиазмом, и что самое худшее: я не чувствую от наших сопровождающих абсолютно никакого запаха…уверен, что сейчас я пахну не лучше их… А ещё я начал ко всему этому привыкать. Я уже знаю, как определять время по солнцу с точностью до 10 минут, различаю следы животных! — Я весьма опечален тем, что племена алеутов, инуитов и индейцев не желают идти с нами на контакт: мы даже не можем точно определить, находим ли их стоянки или стоянки существ. — «Стоянки», — скоро нас уже не отличить от этих «Сасквочей» будет. Я уже чувствую, как превращаюсь обратно в обезьяну, и мне это не нравится. — Да что ж вы все такие нежные! Рядом, рядом уже, расслабьтесь, девочки. — Порой реальность выходит за границы моего понимания, иначе как объяснить существование вот этого крайне колоритного аборигена. Ростом он где-то от семи до восми футов, и я бы описал его комплекцию как крайне коренастую: он вдвое шире в плечах и бёдрах нормального человека. Но больше всего внимания привлекают ладони: большие, похожие на две лопаты, находящиеся на грани пропорциональности для его фигуры, на которых широко стояли длинные и мощные пальцы, чьи ногти ни в коем случае было нельзя назвать нормальными из-за их остроты и похожести на когти. Руки же, — толстые, словно мои бёдра, — к которым ладони эти крепились, были длинней тех, что ждёшь от «геройского» типа фигуры, доходя до нижней четверти бедра. Уже одним этим он напоминал какого-то примата, и это не считая большелобого плосконосого лица, похожего на едва-едва обтёсанный булыжник своими мощными скулами, на котором застыло выражение, близкое к выражению лица недалёкого докера, готовящегося «невероятно смешно» пошутить. — Да и вообще: можно ещё гульнуть, всё равно хрен он отсюда смоется куда уже. Я должен признать: я тот ещё трус. Иначе я не могу объяснить себе, почему мне страшно сейчас в окружение людей, вооружённых оружием. И следуя за Томасом и его спутником мне действительно страшно от осознания того, что спустя совсем уже небольшое время мы столкнёмся с чем-то настолько опасным. И даже оптимизм Томаса навевает ещё бо́льшую тревогу: он слишком опытный охотник, слишком много раз он прежде находил опасных зверей, и обычная охота притупила в нем чувство опасности. Сейчас же, он словно испил новомодного напитка из листьев коки. — Мы на месте. — голос нашего «особенного» провожатого с несколько рычащими нотками прозвучал немного тише обычного, да и ветер, до того постоянно дававший о себе знать, затих и надо всей небольшой поляной расстелилась тишина. Томас начал раздавать указания сопровождавшим нас людям, покуда я, ведомый весьма не вовремя проснувшимся любопытством естествоиспытателя подошёл ко входу в пещеру, подобную огромной ловушке муравьиного льва, ждущего свою зазевавшуюся жертву. Несколько секунд я вглядывался туда, — в эту одновременно пугающую и манящую полутьму, что перемешивалась с бледным светом зимнего солнца, скрытого сплошной тонкой тканью облаков и чем больше я смотрел туда, тем более рос в глубине моего сознания первобытный страх, кричавший мне голосами сотен и сотен моих предков, чтобы я бежал что есть мо́чи отсюда, не оглядываясь и даже не вспоминая о том, что за моей спиной. Однако слишком много сил и времени я потратил на то, чтобы оказаться здесь, слишком много поставлено мною на кон, а потому я зажёг свой шахтёрский фонарь, что пронзил своим светом броню первобытного мрака. Представшая передо мной картина была в равной степени ожидаемой и неожиданной. Стены, потолок и пол этого входа в царство Аида были покрыты слоем льда, преображавшем желтоватый свет фонаря в загадочную игру калейдоскопа, наполненного бутылочным стеклом. То тут, то там изо льда торчали заострённые сотнями и сотнями лет эрозии куски породы и каменные глыбы, своей хаотичностью напоминавшие челюсти циклопической зубатки, невесть как заброшенной в этот далёкий от океанов уголок земного шара. Я даже поначалу не заметил, как ко мне подошёл Томас, молча протянувший мне некое подобие штанов с лямками, сделанных на вид из брезента и резины. Я взглянул сначала на него, а затем бросил взгляд на всю нашу компанию, что уже была полностью одета в них и проверяла оружие, бывшее, к моему удивлению, весьма пёстрым в своём составе. — А как же твоя чудотворная «гром-палка»? — спросил я Томаса, поправившего ремень, на котором оная висела. — Я бы раздал всем, но лучшее оружие, — то, с каким умеешь обращаться. Так что доставай свой «огрызок», если ещё не потерял по дороге. — Усмехнулся он мне в ответ, принимая от меня фонарь, дабы я оделся, продолжая ищущим взглядом всматриваться в полумрак пещеры. Наконец, спустя минут пять, мы были полностью готовы. — Ну что, дамочки, — проводник встал перед нами и окинул весьма скептическим взглядом. — Вести себя просто: все идут за мной колонной, никуда не сворачиваем, друг друга постоянно видеть должны и под ноги смотреть, куда свои копыта ставите, хверштейн, геноссен? — мы лишь закивали, пока он почесал свою скулу длинным когтем, ибо ногтем я это отказываюсь называть. — Тогда пошли, мать вас всех, а то уже там и стол накрыт и девки пьяны. Ну, или кому в дупло, — тоже найдём выход, ахахахаха! — и его смех, отразившись от сводов, проник в моё тело и заставил все внутренности мои вибрировать, ещё более усиливая желание бежать как можно дальше от этого места. Нет, — нет и ещё раз нет: я пойду туда. Пойду хотя бы ради того, чтобы не мучаться от неизвестности и закрыть для себя этот вопрос раз и навсегда. Итак, собравшись и взведя на всякий случай своего «бульдога», я двинулся примерно в первой половине нашей колонны, имея полное удовольствие наблюдать широкую спину нашего провожатого. По личным ощущениям мы шли где-то около десяти или пятнадцати минут, хотя я мог быть уверен, что движемся мы гораздо дольше. Шум ветра и свет солнца давно уже остался позади нас, а потому единственным светом для нас остались лучи фонарей, попеременно выхватывавших из темноты то очередную глыбу, то замерзшую лужу, то метки, оставляемые впереди идущим, создававшие слабую уверенность в том, что наш путь не лежит только лишь в одну сторону. Но с каждым шагом, с каждым моим вдохом этого сырого и затхлого воздуха, с каждым шорохом камней под подошвой моих сапог, мне становилось страшно. Страшно по причине того, что это всё было не просто сигналом, но настоящей рекламной акцией с уникальным предложением оптовой закупки свежим мясом для обитателя этих сеней подземного царства, неважно, на скольких лапах он двигается. Эти мысли роились в моей голове, подобно разворошённому осиному гнезду, и лишь опасность удариться головой или поскользнуться неее давала мне полностью погрузиться в них. Меж тем, впереди я отчётливо слышал, как шаги впереди идущих становились всё более, я бы сказал, — долгими, что свидетельствовало о наличии некоего расширения в пещере. К тому же, судя по растущему ощущению сырости вдыхаемого воздуха, расширение это заполнено водой, так что особого удивления от наличия подземного озера, к которому и вышла вся наша экспедиция, я не испытал. Но нечто буквально вопило во мне, что я не должен никоим образом здесь находиться, а окружающее пространство лишь способствовало этому моему внутреннему зову. Свет наших фонарей освещал лишь небольшой участок водной глади, не доставая до противоположного берега озера, вследствие чего мой взор упирался в стену тьмы, видевшуюся мне недовольной таким бесцеремонным вторжением в её царство. Это её состояние легко можно было определить по тому несчётному числу каменных зубов сталактитов и сталагмитов, обнаженных в предупредительном оскале колоссальных челюстей в виде свода и скрытого водой, но ясно видного на свет пола пещеры, — хаотично разбросанных, разновеликих, но от того не менее опасных для случайного путника, в любой миг готовых пронзить его насквозь и утащить туда, откуда нет ни возврата, ни спасения. В место, взглянув на которое более всего ты боишься почувствовать ответный взгляд. Взгляд притаившегося в засаде вечно голодного и безумного сердца тьмы. Щелчок…абсолютно незнакомый, и оглушительно тихий, абсолютно не сравнимый ни с чем, кроме, пожалуй, звука открытия автоматической защёлки на двери, если бы его можно было сжать в тысячную долю мгновения, и словно повисает абсолютно непроглядная, густая, как мед, тишина, в которой я расслышал один из ударов моего сердца. Повисла лишь на мгновение, чтобы быть разорванной резким ударом хлыста, вызвавшим у меня звон в ушах, тысячекратно отразившись от стен, сливаясь в абсолютно фантосмагоричную какафонию. И в ту же секунду тело моё сковало судорогой, прошедшей от загривка до самых кончиков пальцев, ибо за выстрелом, последовал такой звук, коего никогда и нигде быть не должно. Страшный, леденящий душу вой раненного зверя, никогда прежде не знавшего подобной боли, смешанный с полным ярости и ненависти рёвом, предвещавшим незамедлительную расправу грязным червям, дерзнувшим причинить вред этому порождению природного Небытия. Но было в нём ещё кое-что, действительно заставившее моё сердце пропустить удар от страха, чего вовсе не ждёшь услышать в таком месте и в такое время. И всеми мыслями я молил глухое мироздание, чтобы это оказалось лишь игрой моего воображения. Новый удар хлыста не смог заглушить шлепок плоти о камень, но звуки, непосредственно последовавшие за этим, заставили моё сердце застучать в ритме барабанной дроби, в ритме подскочившего и стремительно приближающегося невидимого врага. — Все! Огонь! — Своды пещеры заполнили ярко-жёлтые вспышки, и я почти оглох от ужасающей канонады. Какой-то импульс дёрнул меня, и я вжался в стену, отскочив от очередного раската грома, что я ощутил лишь как некий удар по моей грудной клетке, ибо в ушах моих стоял один лишь сплошной звон, вытеснивший собой всё. Прыжок и прикосновение острого камня заставило меня дёрнуться, глаза хаотично забегали и, заметив тень движения, устремились к месту предполагаемого конца траектории. В ту же секунду я ощутил, как подкашиваются мои ноги, потому что прямо на меня, в упор смотрело Оно. Покрытое короткой, густой, блестевшей от изобилия крови на ней шерстью нечто, своим внешним видом напоминавшее очень большую и очень крепкую обезьяну, однако лицом своим одновременно похожее и не похожее ни на одну из известных науке. Однако не широкая клыкастая пасть испугала меня до глубины души, нет: глаза. Глубоко посаженные глаза, пылавшие черным пламенем чистой не замутненной даже тенью разума ярости, впились в меня, пригвоздив на месте. Из бока существа брызнула кровь, заставляя его осесть, в это же мгновение я заметил как на плече возникает новый алый развод… И в тот же миг Тварь прыгает, выбросив вперёд свои передние лапы! Невозможно! Невозможно, — такие раны смертельны для любого зверя, тем более — обезьяноподобного, а он на них даже не реагирует. И он летит прямо на меня. Выскочивший вперёд Том…да какого черта, он творит, падает на землю, и существо буквально в фунте над его головой, практически задевает своим лицом конец ствола его упертой в каменный пол винтовки, а в следующий миг, в воздухе возникает алое, туманное облако, и в замеревшем времени я вижу как нога Тома, упирается в грудь существа, резко выпрямляясь, перекидывая его через себя. И его, ухнув, ловит в свои руки наш провожатый, чьё лицо выражало крайнюю степень недовольства всем происходящим. — Да куда же вы стреляете! По шарам надо было, по шарам: послушали бы оперу, ахахахаха! — вот и наша добыча…в лице отверстие, через которое свободно пройдёт мячик для гольфа, верхняя челюсть отсутствует, её просто нет, нижняя, беспорядочно отвиснув, обнажает ряд зубов…чрезмерно выдающаяся, но при этом массивная… Три четверти головы же, как иногда бывает, «потерялись где-то по дороге». Нет…это ведь…это абсолютно…неправильно, как можно создать метрику…как можно измерить пропорции черепа… И вот сейчас силы окончательно оставили мои ноги и я осел мешком на пол пещеры, покуда в голове была какая-то похожая на вату пустота. Кажется, из такого состояния выходят резким выбросом злости, которой во мне сейчас более, чем достаточно. Мой взгляд сфокусировался на Томасе, сплевывашему на землю и поглаживавшему ушибленное колено. Ты, — ты и только ты, грязный ничтожный мерзавец, жалкий подлец, ничтожество, наво…да кого я обманываю: из меня матершинник, как из Моррисона, — приличный член общества. — Томас, знай одну вещь: в моем списке людей, которых я хочу прикончить, ты сейчас занимаешь первую строчку.***
Некоторые учёные мужи заявляют, что к концу нынешнего столетия нам будет нечего изучать и открывать, что мы приближаемся к некой границе познаваемого, после которой труд исследователя будет не нужен. И некоторые люди действительно разделяют эту точку зрения, считая инженеров более полезными обществу. Однако, хоть я никогда не принижал труд «повелителей чертежей», всё же был иного мнения, полагая непознанное безграничным, как и возможности человека для принятия нового. И в то же самое время мой разум отказывается воспринимать то, что видят мои глаза и слышат мои уши, требуя от меня немедленного забрасывания всех дел и откупоривания бутылки с самым крепким пойлом, какое мне удастся найти, а затем раздеться догола и уподобиться пропойцам из Доклэндс. Алая плоть, покрыв осколки костей, медленно, но верно нарастает, приобретая вид того, что должно быть человеческим черепом…даже затвердевает в глубине своей. Да уж: теперь я не могу понять, стоило ли оставлять существо в тепле, или всё-таки лучше было оставить храниться, по ту сторону белого пятна входа. Можно спросить себя: что может быть хуже, чем оказаться рядом с не думающим остывать телом очень опасного существа, которому вышибло мозг от выстрела в упор, восстанавливающему этот самый мозг вместе с черепом и всем прочим, и для которого ты был последней целью атаки? Отвечу: быть совершено наедине с ним. Да, — меня общим решением было решено оставить стеречь труп, так как по словам одного мерзавца: «с этим справится даже такой белоручка, как ты, Натан», а, потому, я теперь сижу с «бульдогом» и оставленным мне 'про запас' ружьём наедине с совершенно не желающим коченеть трупом, в то время, как вся оставшаяся компания во главе с одним маньяком отстрела живых существ отправилась за всем необходимым, чтобы спокойно уже поместить этот самый труп на сани. При этом на мою некоторую осторожность смотрели, как на проявления страха у особ женского пола перед мышью.***
Оно дёргается спустя три дня после смерти. Кровообращение продолжается. Температура…ниже нормы для млекопитающих…но поддерживается на стабильном уровне, а его раны покрылись коростой. И самое жуткое, что я уже пробовал абсолютно всё, что могло бы привести меня в чувства, но каждый раз я возвращаюсь к тому, как пальцы туши поочередно сгибаются и разгибаются, словно бы проходит контрольная проверка их связи с головой. Но, как бы ни было мне страшно, исследователь во мне взял верх и я решил начать записывать все доступные антропометрические параметры данного существа, что уже своим видом вводит в ступор. Начать стоит с того, что его конечности при всей разности строения одинаковы по длине. Обычно такое можно наблюдать у горилл, чьи передние и задние лапы обладают равными параметрами длины и обхвата в самых широких своих местах. У этого существа же предплечье даже толще бедра, в обхвате приблизительно равного полутора моим, а я в последнее время «раздался вширь», отчего ни одна из вещей времён моего обучения в университете на меня не налезает. Но в то же самое время, ступни и ладони анатомически соответствуют ладоням и ступням человека, и первые более всего похожи на руки рабочих, занятых тяжелым физическим трудом по типу бытия молотобойцев: широкие и толстые с широко поставленными коротковатыми ухватистыми пальцами, похожими на сардельки. Ступни ног же, в отличие от тех же горилл и орангутанов, чей большой палец ярко выраженно отстоит от четырех других, делая их ступни похожими на ладони, абсолютно идентичны человеческим, хоть и с поправкой на передвижение босиком. У нас, привыкших к обуви, пальцы сгруппированы таким образом, чтобы плотно и аккуратно находиться внутри наших ботинок. В своё время, будучи на отдыхе на побережье, я специально ходил по гальке и песку только босиком и заметил, что мои пальцы как бы «расправились», дабы обеспечивать лучшее сцепление с неровной поверхностью. Чёрт возьми: стоило подумать о пальцах, как они опять дёрнулись, а по всему телу прошла очередная волна судороги. Я отпил немного теплого травяного сбора, чтобы успокоиться и взгляд мой упал на шприц со сломанной иглой, весьма толстой, могу сказать. Дело всё в том, что лишь только я попробовал взять образцы крови, как почти вся игла, вошедшая в плоть, там и осталась от очередного спазма. А далее, — о: далее я мог своими глазами лицезреть то, как мускулы выталкивали инородный предмет из себя до тех пор, пока этот предмет не упал приглушённо на доски пола. И нет, — плотность мышц существа находится за границей моего понимания. Сначала я думал, что высокая плотность, из-за которой шило во время очередного моего приступа любопытности не вошло в четырехглавую мышцу бедра, несмотря на то что я вложил в него весь свой вес, связан со спазмом. Но нет, когда мышцы напрягаются, их твёрдость вполне сопоставима с древесиной. Даже удар по ним чем угодно неотличим по звуку от удара по столу или половице. Вообще, я не хочу дожидаться приезда «Посылки» от Тома, а уже сейчас приступить к изучению их структуры… Нет, дело не в обостренном, от стресса и столкновения с неизвестным любопытстве. Я не имею ни малейшего желания, чтобы существо пришло в себя. И, если судить по очередной отросшей частичке черепа, то времени до того момента, как я перестану ощущать себя в безопасности, у меня немного.***
Определённо, оно меня доконает. Существо не подвержено воздействию нервнопаралитических веществ а так же любых, включая наркотические, анестетиков. Хоть я и не могу утверждать со стопроцентной точностью, но к нему сейчас можно применить те рассказы о мангустах, что якобы имеют иммунитет к змеиному яду, хотя, те, которых мне довелось наблюдать в исследовательской лаборатории, побеждали змей за счёт своей ловкости и скорости. Но даже если это правда, то мангуст не более, чем крыса чуть большего размера, а я имею дело с приматом, причём, — приматом, обладающим разумом, пусть и скрытым под наслоениями животного естества. К несчастью, в его случае вопрос анестезии чуть более чем вопрос морали. Кто-то может сказать, что мораль можно и отвергнуть, что она присуща низшим из нас, однако человек в отличие от тех же собак или волков не может подавлять агрессию к другим членам своей «стаи», какой бы она ни была. Да что там: я сам хотел придушить всех вокруг меня в течение нескольких недель моего путешествия по нехоженым тропам Канады. И как раз для этого мы и создали мораль, сдерживающую наше желание разрушения всего и вся и причинения боли просто так, о чём говорит в том числе и христианская мораль, являющаяся основой нашего общества, как ни крути, а потому мне физически неприятно причинять боль бо́льшую, чем необходимо в данном конкретном случае. Ну и, разумеется, мне банально боязно от конвульсий этого существа, способного заживлять раны за считанные минуты. Однако нет ничего хуже того, чем то что они существенно замедляют процесс изучения существа. Нанесение ударов по голове мешком из прочной парусины, заполненным песком, не вызвало потерю сознания, но наоборот привело зверя в состояние агрессии. До аналогичного результата я пришёл и с асфиксией: всего через несколько минут после окончания удавления шнуром оно приходит в чувство и начинает биться с удвоенной яростью. Так же попыткт за счет внутримышечных инъекций гипертонического раствора натриевой соли вызвать болевой шок с потерей сознания не привели ни к каким результатам. Из этого можно сделать вывод об адаптации уровня болевого порога существа, потому что сто́ит мне к нему приблизиться, как он повышается и все мои усилия идут насмарку. Пока что есть только один эффективный в полной мере метод достижения бессознательного состояния существа, но от постоянного использования тока я уже ничего не чувствую, кроме запаха палёных волос и плоти. Глядя на него, я мыслями вернулся ко всем антропометрическим записям, что вёл по мере наблюдения за ним. Объём черепа равен семидесяти семи целым и восьми десятым кубических дюймов против почти девяноста одного у обычного человека, ярко выраженные массивные надбровные дуги. Толстые скулы вкупе с широкой челюстью в четыре раза больше обычной а также наличие острых резцов и клыков даёт вполне ясную картину рациона существа, состоящего из грубой пищи как растительного, так и животного происхождения. Шея мощная, широкая, артерии прикрыты плотными мышцами, что также затрудняют удушение. Я ещё раз вспомнил то, как зверь пытался реагировать на раздражители вне поля своего зрения. Попытка поворота всем корпусом, что как раз и обусловлено мощным мышечным каркасом шейного отдела. Растёт прочность, — теряем подвижность, ничего нового. Кроме того, швы черепа срослись, сделав его одной сплошной костью, причем, — в три раза толще средней толщины человеческого черепа. То же самое можно сказать и о грудной клетке, ставшей единой «кирасой» толщиной в четыре с половиной дюйма. Нет, — не будь я безбожником, то однозначно восславил бы Господа за то, что надоумил Томаса взять эти его «Маузеры», иначе бы все мы в той пещере и остались. А, хотя, как говорил мой папаша: » ничего нет для нас дешевле и вежливости», так что я со спокойным сердцем говорю тебе «спасибо», Господи. Если ты и есть, — буду рад, если услышишь, потому что сейчас я совершенно искренен. Дальше можно лишь приходить в восхищение от структуры мышечного каркаса, что таскает такую гору костей. И единственное, что приходит на мой ум, глядя на неописуемо толстые сухожилия и в четыре раза более плотные, чем у человека, мышцы, — это опять восславить Господа. А потом, — найти конструктора этих самых винтовок и построить ему дом в качестве благодарности за спасенную жизнь. Том же в очередной раз нашёл себе занятие по душе, продавая аборигенам аналог их одежды, сшитый из овчинной шерсти за шкурки пушного зверя. Другой бы на моем месте был бы преисполненн праведного гнева, ведь подобное является прямым и грубым нарушением природного баланса: дикари, приобретая новую одежду, оставляют у себя больше шкур и соответственно смогут приобрести большие объёмы провианта и боеприпасов, что приведёт к скорейшему истреблению данных видов. Впрочем, если это не сделают аборигены, с этим вполне справятся наши сородичи, к которым я после всего увиденного не могу испытывать большей симпатии, чем к бурокожим и узкоглазым местным дикарям. Тридцать шесть, тридцать шесть зубов…четыре узких листовидных резца, из-за которых клыки, — мощные, длинные и крайне толстые, — сильно уходят вбок, в сравнение с человеком разумным. Зубы хищника… Он чем-то подобен волкам, даже более, чем дикари. Но волкам есть чем научить нас, белых людей, хозяев этого мира: не брать больше чем мы способны съесть.***
Клетки существа, как было выяснено, активно поглощают органические вещества, делясь с какой-то бешеной скоростью. Они подобны голодным червям, приходящим в неистовство, стоит бросить к ним в ёмкость кусочек съедобного. Нет, — такое сравнение будет оскорблением для этих чудо-клеток. Они невероятны, невероятны настолько, что, не наблюдай это лично и не фиксируй все документально, посчитал бы это горячечным бредом. Я изучаю его второй месяц, не отвлекаясь более ни на что иное. Второй месяц открытие за открытием, которым есть чёткие осязаемые доказательства заполняют мой разум. Вытесняют всё: раздражение, усталость, мысли о проблемах, перспективах, даже печаль о тебе, моя милая. И не остаётся ничего кроме жажды познания, подобной самому лучшему опию, дурманящему разум. И этот дурман лучше всего, что я ощущал ранее. И я отдался этому «опиуму духа» со всей страстью, позволил ему заполонить все уголки моего разума, проклиная тело за его потребность во сне и пище, что отрывает меня от того, что дало мне смысл жить, а не существовать, ибо несколько лет нет уже в мире ничего иного. Бекки, — если бы ты знала, каково стало без тебя. Одиннадцать лет, что до сих пор кажутся одним-единственным бесконечным дождливым днём, что вымывает всё прекрасное из мира, оставляя лишь пустоту, обрамленную холодом и жестокостью подобно тому, как вода вымывает мягкую породу, создавая зияющие чернотой пещеры. И наш с тобой сын, Бекки. Наше маленькое чудо, отобранное у нас. И моя бесплодная попытка плюнуть миру в лицо, да оказалось, что плевал я против ветра. И ветер этот был совсем не ласков, но яростен и неистов в своём желании разрушить построенный мной дом как мне казалось, — сделанный из лучшего кирпича, а оказалось, что это была лишь солома. Учитель, — маяк, указавший человечеству пускай и не окончательную истину, но путь к ней, — уже давно обратился прахом, войдя в круговорот жизни и кормя бренной плотью своей червей. И такие же черви уже начали точить то, что зовётся людской памятью о нём. Подумать только: некоторые заявляют, что он «обратился к Спасителю на смертном одре и умолял простить его грех»! Мерзавцы! Если бы ад существовал, то гореть Вам всем в нём за клевету и ложь о человеке, которого будут помнить через века, в отличие ото всех вас! Я посмотрел на шприц с сывороткой, сделанной из крови этого существа, в своих руках. Подумать только: колоться тем, что сделано в такой спешке, без всяких испытаний и проверок. Но, с другой стороны, это может быть тем, чего я заслуживаю: броситься в непроглядную тьму, в самое её сердце, а там, — будь, что будет. Впрочем, если я останусь в этой тьме навеки, растворившись в ней и став её частью, стерев тем самым себя из мира, то это будет лучшим из возможных вариантов моей кончины. Ремень, сжимая мою руку, словно хладнокровный уж, охватывая кольцо за кольцом, лишает кожу естественного оттенка, а тонкая стальная игла проникает в вену, словно клинок, причиняя пронзительную боль, заставляющую меня поморщиться, но в то же время, — мгновенную. Вскоре эта боль превращается в томительное давление, словно что-то тяжёлое лежит на руке, наливая её свинцом. Поршень, — верный слуга моей воли, — медленно втягивает в стеклянную колбу шприца густую и тёмную венозную кровь. Всего лишь в один миг капля, подобно бутону алой розы, раскрывается в растворе, словно тайна, обретающая свое могущественное начало. Забавно: многие великие умы именно так и нашли свою судьбу, так что я окажусь не в худшей компании. На коже выступили тёмные пятна, и крошечные дефекты стали более отчётливы. Время словно замедлило свой естественный ход, но я не вижу смысла что-то менять. Палец медленно, преодолевая мой ещё теплящийся инстинкт сохранения жизни, плавно вжимает поршень, вводя раствор в вену, а по телу проходит мелкая, но оттого не менее холодная ледяная дрожь. Я поставил всё на кон, но только за ставкой — лишь рука мертвеца. До чего же это..... весело.