Старое. Новое. Вечное

— А расскажи ещё про ту богатыршу, что жениха будущего в карман к себе посадила… Да бери пряник, бери, всё едино сама всё блюдо не съем, всегда ведь втроём съедаем! — Благодарствую, матушка Елена Георгиевна, — Татьяна поспешно склонила голову в красивом — прежде таких не носила — очелье и протянула руку к золотому блюду. Чего греха таить — натерпелась страху Татьяна, посольская дочь, когда отец её на смотр новых сенных девок к молодой царице отправил. Вроде и опасаться нечего — ну не выберут, так и позора в том нет, — и про царицу Елену Георгиевну все сказывали, что добра да ласкова… Ласкова-то ласкова, а прежние сенные боярышни ей после бунта на Москве немилы стали. И выбирать будет не одна, а со старой царицей, Марьей Малютовной… Господи, прости, с матушкой-царицей Марией Григорьевной. И не столько Татьяне хотелось в терем царицын на службу попасть, сколько батюшку с матушкой порадовать. Лицом не уродилась, женихи сватов особо не засылают, а ведь двадцатый год уж пошёл… а батюшка с матушкой говорят — за кого попало не отдадим, уж лучше так при нас и живи, а после нас коли в монастырь не надумаешь, так при одном из братьев… Оно-то, конечно, коли отец с матерью да братья любят и холят, за пропащего жениха не выдают да в монастырь не гонят, то невелика беда и вековухою остаться. А всё ж порадовать семью, на службу к царице попавши, Татьяне хотелось. И нарядили её в тот день, будто не царице в сенные девки, а, не при людях будь сказано, царю в невесты готовили, и отправилась она вместе с прочими на смотр, пред очи молодой царицы Елены Георгиевны да грозной матушки-царицы Марии Григорьевны. Матушка-царица и впрямь грозною казалась — вся в чёрном, на груди крест золотой, губы тонкие сжаты, глаза зоркие, яркие, голубые в лицо так и впиваются, будто иглы колючие. А всё же больше молчала Мария Григорьевна, давала невестке самой с присланными боярышнями поговорить. Смотрела только на каждую пристально, будто крамолу какую высматривала. А может, и крамолу. Бунт ведь только-только был. Может, думала матушка-царица, что кто из бояр, в бунте том повинных, дочку свою наушницей в терем царский подослал. А может, и права была; Бог весть. Ну, да не татьянино то дело; её дело малое. А молодой царице — надо ж случиться такому! — сразу-то она и полюбилась. Как обронила, что сказки дедовы ведает, так у Елены Георгиевны глаза её чёрные так и вспыхнули. И сразу сказала она, что Татьяну берёт. И матушка-царица против ничего не молвила — усмехнулась даже краями тонких своих уст. Дедушка у Татьяны жив ещё и в уме здравом; так она в тот день как домой воротилась, так сразу к нему кинулась, чтобы все-все-все сказки, какие знает, ей поведал. Вдруг какую не рассказал ещё? Ей ведь теперь перед царицей молодой надо не осрамиться, не наскучить ей… Много сказок дедушка татьянин знал, много и ей рассказал. А только Елене Георгиевне, слава Богу, сказки её и по третьему кругу не наскучивали. Обычно по вечерам она сказки те царице сказывает, перед сном. В такую пору, ежели государь у царицы заночевать не надумал — а в последнее время не ночует уже, как стало время родов близиться, так лекарь-немец царю с царицей ложе супружеское делить запретил, — зовёт Елена Георгиевна к себе, после того, как ко сну её обрядят, Татьяну да с нею подружку свою лучшую, кою из земель родных привезла, такую же, как она сама, смуглую, чернокосую да черноглазую… Гульчар — всё-то имя забывается. И велит царица сластей всяких с кухни дворцовой принести, и втроём они эти сласти едят, и сказки Татьяна сказывает. А царица молодая и впрямь добра да ласкова оказалась — порой вот так вот, вечерами, мало не забывается Татьяна, впору подумать ей, что и впрямь три подружки их здесь сидят, просто одна из них на сносях, потому и в постели. И матушка-царица Марья Григорьевна хоть смотрит и строго, а, видно, только к тем немилостива, кто немилость её заслужил. Татьяна ей только кланяется в пол при встрече, а так обычно и не разговаривает с ней матушка-царица. И государя порою видит Татьяна — что ни день он к жене молодой наведывается, не просто слуг присылает о здравии справиться, а самолично приходит и разговоры подолгу разговаривает. По первости, не видев ещё ни разу царя Фёдора Борисовича вблизи, боялась грешным делом Татьяна — хоть и говорят про неё, что некрасива, а вспомнить слухи о покойном царе Иване Васильевиче, что допрежь царей Бориса Фёдоровича и сына своего Фёдора Ивановича был! Сказывают, Иван-то Васильевич и у цариц своих ни одной девки сенной не пропускал, всех перепортил, а после него тех девок в монастыри дальние ссылали… Может, врут люди, конечно. Батюшка с матушкой, и дедушка тоже, говорят, что царь Иван Васильевич грозен был, но бывал и милостив, и справедливости не чурался. А сын-де его, царь Фёдор Иванович, был чисто блаженный, а вот царь Борис Фёдорович мудростью великой наделён, потому-то к нему и блаженный царь Фёдор Иванович прислушивался, и даже грозный отец его. А теперь-то, при царе Фёдоре Борисовиче, вовсе благодать на Руси настала; а что царь иноземцев привечает, а иным старым боярам то не любо, так у бояр тех, видать, умишка не хватает, потому как иноземцы эти науки и ремёсла новые на Русь приносят. А кто, как собака, лает, что скоро царь и веру православную на латинскую сменит, так те недаром рано или поздно ко вдовой царице в подвалы страшные попадают — потому как свято чтит государь наш Фёдор Борисович веру православную, и патриарх святой русской церкви за него стоит. А бояться Татьяне вновь нечего оказалось, потому как те слухи, что ни на какую красавицу, кроме законной своей супруги, государь Фёдор Борисович не смотрит, точно правдивы оказались. Ни разу не задержал он взгляд, в царицыном тереме бываючи, ни на одной из сенных девок; кивнёт в лучшем случае в ответ на поклон низкий да скажет: — Ступай себе с Богом, девица. Наедине с государыней говорить желаю. Так же и с Татьяной было. И сегодня тоже, как и в другие вечера, позвала государыня Елена Георгиевна её и Гульчар. И начали они втроём пряники сахарные есть, а Татьяна — сказку рассказывать… всё как обычно. Верно, и заночевали бы сегодня, как во многие другие вечера, они с Гульчар в царицыной опочивальне, на разных лавках. Не единожды уже так бывало. …Да только на середине сказки замерла вдруг государыня, лицом побелела да пряник из рук выронила. А после закричала вдруг страшно, истошно, — и Гульчар, с места мгновенно вскочив, стрелою к дверям метнулась. Лекаря-немца звать, коий в последние дни в соседней комнате ночевал — сказывают, прямо в верхней одежде. Потому как у царицы время родов близилось. А ожидали ведь через седмицу. Да дитя — оно никогда не спрашивает, впору ли ему на свет появляться. Мигом переполох поднялся в женском тереме. Татьяна-сказочница ускользнула из покоев царицыных быстрее, нежели ей то велели, — девка она незамужняя, в родах помогать не обучена, так чего ей там делать. Да и лекарь на сбежавшихся сенных девок руками замахал, закричал сердито — толпы, мол, не нужно, только те бабы-повитухи надобны, кои ему лично прислуживают, сам он их отбирал. А по полу уже стучал тяжело посох — размашистым, молодым, не женским даже шагом спешила к покоям невестки вдовая царица Мария. Немец и у неё на пути попытался встать, но она только посох сильнее сжала: — Меня не пускать?!.. Я не девка дурная, я царица русская! И сама троих родила… Под взглядом Марии отступил поспешно лекарь с поклоном низким в сторону, к невестке в опочивальню её пропуская. Склонив голову, тенью проскользнула след в след за царицей Марией Гульчар. Её, девку незамужнюю, вместе с прочими сенными боярышнями не след бы к роженице допускать — но немец ничего не сказал, и вдовая царица тоже смолчала. А затем затворился лекарь в царицыных покоях вместе с Гульчар, вдовой царицей и прислужницами-повитухами. — Что говорит? Скажи… Выпадают многим роженицам и потяжелее муки, нежели царице Елене Георгиевне, а всё же и она, забывшись, начала что-то на родном языке бормотать. И тут же вдовая царица острыми голубыми глазами в лицо Гульчар впилась, спрашивая. Гульчар поклонилась низко. — Мать свою зовёт… прости, матушка-царица… Едва заметно усмехнулась Мария. — За что прощать-то… Ну, коли мать далече, то мне за неё быть доведётся. Села возле ложа, взяла молодую царицу за руку, сжала слегка. И, ощутив то пожатие, впрямь перестала Елена блажить. А поняла ли, кто подле неё сидит, — Бог весть. Перешёл ранний зимний вечер в непроглядную ночь — да всё не было вестей из покоев Елены. Окреп мороз, крупными редкими хлопьями начал падать снег; сторожа факелы запалили. Как никогда одиноким чувствовал себя ныне царь Фёдор Годунов. Жена рожает, мать с нею — а с ним кто? Всё детство и отрочество с сестрою провёл, так и она ныне в землях далёких… Следовало ему о благополучном разрешении жены от бремени молиться — так и молитвы на уста не шли. Встал перед иконами в своих покоях на колени, постоял молча — да, осенив себя крестом, так и поднялся. Веры, что ли, в нём недостаёт? Али прав немец, и в родах, как и в болезнях людских, не вера главное — наука? Всё-то он твердит: вера, ваше величество, душу спасает, а плоть земную спасает разум человеческий, Господом нам данный. Вышел из дворца, сел прямо на ступенях. Кто узнал — не окликнули; кто кланялся — не смотрел. А ежели случится что с Еленой? Али с дитятей их? Начало уже грешным делом во тьме ночной да на морозе мерещиться: а не сотворил ли впрямь дело лихое, материна совета послушав, вновь войско на земское да опричное разделив? И вроде обдумал всё, и здравою мысль показалась, и вправду можно следить строже, чтоб не лютовали зазря опричники, как при покойном царе Иване, и боярам многим веры нет, всяк под себя гребёт да многие по сей день думают, что Годуновых по рождению выше… И патриарх благословил. Так стало быть, не лихое дело-то? И послы даже заморские твердили: у всякого монарха, ваше величество, своя личная гвардия имеется. То дело обычное есть; а вот спуску мудрый монарх и личным гвардейцам не даст, в этом вы правы, ваше величество. Но всё нет вестей из женского терема, и падает снег хлопьями, и чувствует себя Фёдор так, будто один он на всей Руси. Зайти бы в опочивальню жены самому — так его-то точно не пустят, вроде и царь, а нынешнею ночью бесправнее всякого холопа… Али, может, не в опричнине дело? Что, ежели за отцовский грех Господь его покарать надумает — за убийство царевича Димитрия невинного?.. Али за материны какие дела — но уж за отцовский-то грех скорее… — Что, Федяшка, пригорюнился? Вздрогнул царь, весёлый голос услышав. Вгляделся в темноте — сидит с ним рядом на ступенях, кои снегом уже начало засыпать, тот самый юродивый, что им с патриархом в день бунта помог толпу усмирить. Смотрит, улыбается лукаво — и руку на колено положил, поверх шубы тяжёлой золочёной, будто товарищу какому. Не выдержал Фёдор — улыбнулся в ответ. — Жена у меня рожает, Божий человек. Вестей всё нет, боюсь, как бы беды не стряслось… — Э! — махнул юродивый рукою весело да беспечно. — Не случится, Федяшка, никакой беды, не кручинься. А вот ежели ты Бориску ждёшь… — Что?.. — вздрогнул Фёдор при последних словах юродивого. Нешто… нешто тот о духе отцовом говорит?.. — А ты слушай, слушай, тогда и переспрашивать не придётся. Что, о батьке своём подумал? Так я не о батьке! Батька твой первым Бориской был, а будет второй, а второму ещё не время, позже, позже ждите… — Сын?.. — хрипло, глухо Фёдор промолвил. — Сын Борисом будет?.. Прав ты, так и думал я его назвать… А сейчас что, скажи? Дочка родится? Али… — и горло перехватило, — али беда с дитятей стрясётся? — Вот снова ты про беду, чего каркаешь, как чёрен ворон? Не стрясётся беды, сказал! Не сын — значит, дочка, кто ещё родиться-то может? У царицы-то русской, в веру православную крещёной, — чай не диво лесное? — и захихикал снова весело. Улыбнулся Фёдор свободнее. — Ты ступай, что ли, Божий человек, на кухню дворцовую… Скажи: царь велел накормить сытно да обогреть. Да одежду себе в кладовых возьми какую хочешь, — добавил громче, глядя на обноски юродивого. — А хочешь, так и живи при дворце, буду с тобою порой разговаривать… Юродивый склонил голову набок — будто призадумался. — Разговаривать? Разговаривать можно, я покалякать люблю. Вместе, что ль, Бориску ждать будем? Можно, это — можно… Соболей мне каких не надобно, а вот чтоб без дырок одёжу — это тоже можно, — и опять захихикал. — И к чревоугодию хоть не склонен, а пищей земной не брезгаю. — Ну вот и ступай… Поднялся Фёдор на ноги, пошёл обратно во дворец. С юродивым поговорил — вроде и полегче чуть на душе стало. Скорей бы из терема вести, что ли… — Великий государь… царь-батюшка… Дородная повитуха, подобрав юбки и запыхавшись от быстрого шага, спешила навстречу Фёдору по ведущему в женский терем коридору. Царь при виде её улыбнулся: — Что, дочка родилась? Повитуха остановилась, прижала руку к пышной груди — и опешила настолько, что забыла поклониться. — Откель… прости, государь, откель ведаешь? Не гневайся на меня, дуру… — Чего гневаться… Отсель ведаю, что юродивый сказал. Добро; веди давай в покои царицыны. В здравии ли царица молодая с царевною? Повитуха поспешно закивала, разулыбалась. — В здравии, в здравии, государь… только не обессудь, царица-то после родов неприбрана… Фёдор чуть нахмурился. — Нешто я её только в одеждах праздничных видал… Веди давай, веди. Повитуха помолчала несколько шагов — и вновь нерешительно подала голос: — Вот я думаю… прости, великий государь… поверье есть… вот ежели б девицу незамужнюю, подружку-то царицыну, в опочивальню к роженице не впустили, так может, не дочка бы, а сын родился… Фёдор замедлил шаг. Повернулся к повитухе — и жёстким сделалось лицо, и в голосе сталь зазвенела: — Верно иноземцы молвят: мрак на Руси… Может, мне стрельца неженатого в покои царицыны на время родов следовало поставить? Чтоб сын родился? А? Повитуха склонилась поспешно до пола: — Прости, государь… прости дуру неразумную… поверье просто… прости, больше языком дурным не ляпну… — Вот не ляпай… Да не падай ты на колени, поднимать мне тебя, что ли, потом? Веди, веди к царице. Не гневаюсь. А дочку или сына посылать — то лишь воля Господня. Елена выглядела утомлённой, чёрные волосы разметались, рассыпались по постели — но вошедшему Фёдору она улыбнулась и даже попыталась приподняться на ложе. Фёдор махнул поспешно рукой, подходя ближе: — Лежи, лежи, Еленушка, не вставай… умаялась, бедная… Сбросил шубу на чьи-то сноровисто подставленные руки, присел на край ложа. Взял Елену за лежавшую поверх одеяла тонкую руку, погладил второй ладонью. — Ваше величество, — поклонился подоспевший лекарь. — Царица здорова… и дитя тоже… дочка родилась… — Дочку-то покажите, что ли, — Фёдор повернул голову, и вторая повитуха подала ему завёрнутый в дорогие тёплые одеяльца свёрток. Царь бережно, неловко взял, вгляделся в сонное детское личико, осторожно коснулся губами лобика — и вернул ребёнка повитухе. — Мамкам царевну отнесите, пусть как зеницу ока бдят. Царице отдохнуть надобно. — Всё сделаем, государь… Елена взглянула на мужа; моргнула виновато длинными чёрными ресницами. — Сын… не получился… прости… Фёдор ласково улыбнулся, снова погладил её руку. — Не получился — так получится… Мне, — склонился к ложу ниже, — юродивый нынче сказал. Бориску, говорит, позже ждите… сына Борисом назовём — в честь отца моего… — Хорошо, — Елена тоже улыбнулась, из тёмных глаз пропало чувство вины. — А дочку бы… в честь моего тогда… ежели можно… — В честь твоего? — слегка нахмурился Фёдор. — Имя-то не шибко женское выходит, Еленушка… Елена улыбнулась чуть шире. — Я патриарха святого спрашивала… можно… Я что думаю… может, она богатыршей вырастет… как в сказках… на коне скакать будет… — Блажит, — подала голос всё ещё находившаяся в покоях вдовая царица и обернулась к лекарю. — От отвара, поди, твоего? Царевну-то на коня — чисто блажь… Немец поклонился и ей. — Я дал молодой царице сонный отвар, да… ей нужно поспать… от сонного отвара бывают диковинные фантазии, ваше величество… — То-то, что диковинные, — Мария усмехнулась, но гнева в её голосе не было. — Пусть, — промолвил Фёдор, заглядывая в начавшие подёргиваться сонной поволокой глаза Елены. — Раз так хочешь, Еленушка… пусть будет царевна Георгия Фёдоровна, батюшке своему отпишешь, ему, поди, любо будет… может, святой Георгий Победоносец её защищать станет… Елена сонно улыбнулась, неразборчиво пробормотала что-то ещё — разобрать Фёдор не смог, — и почти сразу же уснула. — Выйдем, — царь понизил голос; стараясь не шуметь, поднялся на ноги. — Окно затворите, чтоб царицыну сну ничто не мешало… да велите в колокола звонить — царевна на Руси родилась… Говорил я: сын или дочь родится — праздник для народа устрою. Так быть по сему. Вместе с матерью из опочивальни вышел. …Падает снег, кружит хлопьями белыми, светится почти в чёрном воздухе ночном. Спит, утомившись после родов, молодая царица. Разбивает ночную тишину громкий праздничный звон колоколов. Прежде-то, когда не сыновья, а дочери у царей рождались, не всегда об этом и народу сообщали, да молодой царь всё новые порядки вводит. Медленно вводит — а верно. Заметает снег свежевыпавший православную Русь. Ждёт она рассвета нового. И хоть долгие ночи зимние, а вскоре уж и рассвет придёт.