Старое. Новое. Вечное

— Мать царя… — Вдовая царица во всём повинна… — Марья Малютовна… — В батюшку вся… — Все казни по её вине… все муки народа православного… — Не любо… не любо!.. — Царя Бориса ещё покойного на злодейства подбивала… — Всё власти хотела… — Аки Семирамида! Аки Семирамида, царица языческая! — Не любо!.. — Царя хотим… царь Фёдор пусть к народу выйдет… — Пусть мать от двора удалит!.. — Головою выдаст… все беды от царицы вдовой… — Марья Малютовна… малютино отродье… …Людское море бушевало, волновалось, грозило захлестнуть царский кремль, будто приливною волной. Стрельцы сдерживали напор толпы бердышами, порой для острастки палили из пищалей в воздух — но народ бушевал всё сильнее. Конницу пустить — так всех не затопчешь… пока что только на площади кричат — а коли разойдётся бунт, словно пламя пожара… Фёдор Борисович Годунов, молодой царь, мерил широкими — в противовес невысокому росту — шагами светлицу женского терема. Зашёл успокоить молодую беременную жену, урождённую грузинскую царевну, при рождении названную Тинатин, а в крещении Еленой, а вместе с нею и мать, вдовую царицу Марию Григорьевну, вольную али невольную виновницу вспыхнувшего бунта, — да так вышло, что здесь же, в светлице, теперь втроём и совет держали. — От бояр проходу нет, — Фёдор говорил сквозь зубы, его молодое лицо было непривычно жёстким — и только на дне ярко-голубых материнских глаз плескалась едва заметная тень страха. — Кланяются, в ноги кидаются, руку целовать лезут… Помилосердствуй, царь-батюшка, усмири народ! И всякий норовит в верности лишний раз поклясться… А ведь из них кто-то народ взбаламутил! Из них! Не сами же крестьяне… — Вестимо, не сами, — резко и зло подхватила вдовая царица Мария, и её глаза, такие же острые и яркие, как у сына, сверкнули под чёрным повойником на бледном, с тонкими губами и глубокими носогубными складками лице, после смерти царя Бориса ставшем ещё суровее, чем прежде. — Мало я им, собакам шелудивым, милостыни да хлеба раздавала? Как по монастырям поеду — проходу царскому поезду нет, вечно по обочинам валяются, благослови, матушка-царица… Бояре их, смердов проклятых, супротив меня настроили! Из бояр кто-то! Знать бы, кто… — Знать бы, — согласно вздохнул Фёдор. — Узнаем… главное — сейчас народ успокоить… — А ведь ещё блаженной памяти государь Иван Васильевич боярам земским не верил, — Мария взялась за свой посох, тонкие сильные пальцы сжались на драгоценном резном набалдашнике так, что побелела кожа. — Я молода вовсе была, прямо как ты сейчас, а всё помню! Помню, как царь Иван опричнину учредил, кольцом железным себя опоясал, и батюшка мой при нём в опричнине возвысился, первым слугою стал… И служили опричники при царе Иване верой и правдой, это всё царь Фёдор Иванович, тёзка твой блаженный, с войском земским их смешал, говорил ему отец твой, государь наш Борис Фёдорович, повременить, да нешто блаженный царь Фёдор слушал! Во всём батюшку нашего Бориса Фёдоровича слушал, да не в этом… Боится, говорил, народ православный опричников, так сделаю так, чтобы не боялся, не будет при мне как при моём батюшке, не страхом буду править, а любовью! Пусть опричное войско наравне с земским будет да земским же и зовётся! Блаженный, ох блаженный, и куда ему править было, хорошо хоть, в остальном батюшку твоего слушался… Фёдор снова вздохнул. Перестав ходить по светлице, опустился напротив матери да жены на скамью. — Ежели, матушка, батюшка мой полагал, что опричному войску лучше отдельно от земского быть, так чего же после кончины царя Фёдора Иоанновича на старый лад всё не повернул? — Чего не повернул, спрашиваешь, — усмехнулась невесело Мария. — И повернул бы, да не так просто всё было… И так бояре народ мутили, вот как сейчас мутят! Не прирождённый, дескать, царь Борис, не из рода он Рюрикова, что за царь, выборный, всё равно как в Польше! А что с того, что выборный, сами же его и выбрали, потому как знали, что никто лучше его Русью править не сможет… А что род Рюриков? Кончился род Рюриковичей, начался род Годуновых! Старшего своего сына царь Иван сам невольным убийцею стал, а далее — кто повинен, что блаженный царь Фёдор с царицею Ириной только одно дитя сумел зачать, да и то царевна Феодосия в младенчестве скончалась? Кто… — осеклась Мария, замолчала. — Димитрия хоть не поминай, матушка, — Фёдор взглянул на окошко, прислушался к крикам, снова перевёл взгляд на мать. — И так вон… — А что Димитрия?! — сердито стукнула вдовая царица посохом об пол. — Припадочным был царёнок Димитрий, всё едино править бы не смог! Теперь вон слухи пошли, что на могиле его чудеса происходят, — тьфу… — В чудеса народ пусть верит, я препон чинить не стану. А о Димитрии покойном уж сколько молебнов велел отслужить… — То-то, что велел! И о вине батюшки твоего много судачили, а доказать-то может кто? А никто и не может! — Не надо, матушка. Народ не всё знает — и добро, да я уж знаю. Да что о том. Уж не мне вас с отцом судить. — Верно молвишь… Фёдор, как на духу тебе говорю: бунт закончится — вновь войско опричное от земского отдели! Боярам скажи, что веры им не имеешь! Как царь Иван говорил… — Как царь Иван, — повторил Фёдор, усмехнулся. — Я ведь тоже, матушка, не хотел как царь Иван править… страхом… — Да кто ж тебя просит, чтоб всегда страхом? А что, — мотнула Мария головой в сторону окна, — так лучше? Как сейчас? Посмотрел на окно и Фёдор. — Опричники много зверств именем царя Ивана творили… об иных он и не ведал… — Коли не хочешь, чтоб зазря лютовали, так кару суровую за душегубства зряшные да разбой бесчестный объяви, вот и не станут. А что народ не только любить, но и бояться должен, — прав был царь Иван! — вновь Мария посохом об пол стукнула. — И что боярам веры иметь нельзя — тоже прав! Елена, доселе не встревавшая в разговор мужа и свекрови и только комкавшая в руках незаконченное полотно, на котором вышивала золотом узор, вдруг подняла голову. Взглянула огромными чёрными глазами. — Отец мой, карталинский царь Георгий… И — осеклась, проступил на нежных смуглых щеках румянец, снова опустила низко голову. — Скажи, Еленушка, — подбодрил её Фёдор. — Что батюшка твой? Елена снова подняла голову. — Отец мой всегда говорил, что власть царя крепка да сильна быть должна, — выпалила быстро, покраснела сильнее. — Я думаю… я думаю, верно матушка-царица Марья Григорьевна советует… — Видишь, и Еленка со мной согласна, — усмехнулась Мария вновь. — А ты что? На бояр оглядываешься? — Да видеть я их не могу, тех бояр, — снова стало жёстким лицо Фёдора. — Добро… вас двое, а я один, — как отказать? — улыбнулся мягче. — Учрежу вновь опричнину… бояре — после сегодняшнего-то пусть только молвить супротив посмеют… а сейчас главное — людей успокоить… Мария помолчала. Сжала тонкие губы. — Коли желаешь, чтоб и впрямь я из дворца удалилась… в монастырь не пойду, а в батюшкино имение старое могла бы переселиться, буду им по своему вдовьему разумению управлять… В глазах Фёдора — и даже Елены — мелькнул испуг. — Матушка, помилуй! — царь схватил мать за руку, наклонился к ней. — Да чтоб я тебя по указке бунтующей толпы выгнал, да ведь не будет на мне греха хуже! И — сегодня науськал их кто-то, что ты им неугодна, завтра скажут, — кивнул на Елену, — что молодая царица кровей нерусских, неурожай насылает али ещё что, а через день что будет? А через день вспомнят, что и царь не из Рюриковичей, что есть роды постарше да познатнее Годуновых! — Не из Рюриковичей, а уже и не выборный, — резко Мария ответила — да улыбнулась. — Против отца твоего много чего говорили, против тебя не смеют… — Матушка… — и Елена осмелела, тоже свекровь за руку взяла, — как же мы с супругом моим без тебя? Я… — и вдруг выпалила громко, и выговор нерусский сильнее стал, — я в подвалы не пойду! Над палачами начальствовать не стану! Мне страшно! Засмеялись и Фёдор, и Мария. — Еленушка, — ласково посмотрел на жену царь, — нешто ты и впрямь думаешь, что царицыны это обязанности? Матушка мне помогает, так до неё такой царицы и не было, даже Мария Темрюковна, царя Ивана вторая жена, на казни смотреть любила, а чтоб сама палачам приказы отдавала — того ей царь не позволял… А и я, матушка, — громче, твёрже заговорил, — в допросах да дознаниях только тебе одной верю! Заместо тебя — кому? — Добро, — чуть мягче стало лицо Марии. — Самой мне, что ли, на крыльцо сейчас выйти… — Нет! — поднялся резко Фёдор. — Тебе сейчас выйти — всё равно что масла в огонь подлить… Меня требуют — я и выйду. Найду, что сказать. И тебя в обиду не дам… — Один не ходи, — впервые плеснул страх и в глазах Марии. — Кому… кому веришь? Точно веришь? — Из бояр… сейчас — никому, — помолчал Фёдор и добавил: — Патриарху верю… — Вот с ним и иди. Он — Церкви пастырь, ты — всея Руси государь. Вдвоём с Божьей помощью народ и смирите. — Пойду… — шагнул Фёдор к двери да вновь обернулся. — На дверях женского терема стражу покамест удвою. Из светлицы не выходите, к окошку не подходите… хорошо хоть, Ксению успел замуж выдать, отбыла благополучно к жениху, а вас — превыше всяких сокровищ обороню… Вскочила вдруг Елена с лавки. Схватилась за пока ещё небольшой, невидный под широким царицыным платьем живот, впилась в лицо мужа горячими чёрными глазами. — Государь… Фёдор… тех воинов поставь, что меня в пути сопровождали… тех, что со мною приехали… Нахмурилась Мария. — Будто русские воины не оборонят… Елена замотала головой. Кика и повойник свалились с головы, рассыпались по плечам длинные чёрные волосы. — Не верю! Никому не верю! Те, что со мною прибыли, моему отцу клятву давали! Меня с детства помнят! Они только оборонят! — Матушка, — взглянул Фёдор на мать, подошёл к Елене, обнял осторожно за плечи. — Тихо, Еленушка, тихо, о дитяти подумай… Матушка, права ведь Елена. Грузины её ещё царевною знают. Охранять будут как никто. — Ну, пусть, — усмехнулась вдовая царица, взяла на миг руку сына, сжала. — Ступай… Молиться за тебя будем. Возвращайся скорее. Улыбнулся Фёдор. — Куда я, матушка, денусь. Еленушка, успокоилась? — он быстро коснулся губами лба жены и выпустил её из объятий. — Отдам приказ, пусть грузины на страже терема стоят. Да пойду к народу, а то не угомонится и впрямь. Вышел царь, затворилась за ним дверь светлицы. Встали на дверях женского терема суровые чернобородые стражники. Только гомон толпы за окошком слышен — будто прилив моря далёкого в шторм бурный. — Положь вышивку-то… Всё едино сейчас шить не станешь, а станешь — так пальцы исколешь али полотно порвёшь. Давай сюда, вышивка-то хороша, жаль порвать будет. Елена покорно позволила свекрови взять незаконченное полотно из её пальцев, отложить в сторону. Помедлила, глядя на свои руки, лежащие на коленях, на богатом, хоть и домашнем, платье. Затем встала и, подойдя к столу, открыла резную деревянную шкатулку. На алом бархате лежал изогнутый кинжал в дорогих ножнах из мягкой кожи и с украшенной драгоценными камнями рукоятью. Длинный, тяжёлый — не девичья игрушка, воину под стать. — Это ещё что? — Мария, увидев, нахмурилась. — Где взяла? Елена взглянула чёрными глазами. — Отцов подарок… Свекровь усмехнулась. — Не боялся царь Георгий, что себя же порежешь? Елена вспыхнула. Ответила громко — так, как до этого дня ни разу Марии не отвечала, да ныне, кажись, всё наперекосяк пошло. — Я умею! Выхватила вдруг одним неуловимым движением кинжал из ножен, взмахнула им, описав замысловатую дугу — засвистел воздух, взблеснула в солнечном свете дорогая восточная сталь. А Елена вдруг подбросила кинжал высоко в воздух, перевернулся он — да вновь лёг рукоятью в подставленную ладонь. Взглянула на свекровь — не гневается ли? Но нет — Мария усмехалась. И усмехалась, кажется, одобрительно. — Ишь дикарка… на ярмарке впору выступать… Откуда умеешь? — Отец научил… себя защищать… если, — бросила ставший вновь испуганным взгляд в сторону окна, — если вдруг что… — Не докатилась ещё до того святая Русь, чтоб царицы себя сами кинжалом защищали… — промолвила Мария, а и сама тяжёлый царицын посох, из слоновой кости заморской, с набалдашником драгоценным да наконечником железным острым, подобный тому, что царь Иван Васильевич носил, крепче в руке сжала. — Фёдор-то видел, что ты с кинжалом творишь? Елена залилась румянцем. — Показывала… он смеялся… сказал, что я будто поляница былинная, да про поляниц тех рассказал… В моей… в моей стране тоже в старину воительницы были… — Воительницы… Не царице молодой воевать да уж всяко не беременной. Но что кинжалом владеешь да в руки его брать не боишься — то хорошо. Мария Темрюковна, вторая жена государя Ивана Васильевича, такой же была… И я полагаю, что нечего царице пугливой трусихой быть. Как эти… которых я нынче от тебя прогнала. Иные скажут — голубки, а я скажу — курицы щипаные. Елена не удержалась — вырвался короткий смешок. Вспомнила, как начался бунт, как зазвонили с утра по Москве страшным набатом колокола — и ей-то страшно стало, и голова кругом пошла, и дитяти вроде и рано шевелиться ещё, а всё едино в животе будто всё перевернулось… …а только сенные девушки, дочки боярские, к ней по приезде в Москву приставленные, того пуще перепугались. Заголосили, забегали — права Марья Григорьевна, ой права, будто курицы щипаные! Иные визжали уже, что и татары напали, и ляхи, и кто только не, и царя-батюшку Фёдора Борисыча сейчас свергнут, а их всех перенасильничают, а тебя, матушка Елена Георгиевна, ой, что с тобою-то будет… Хотела Елена прикрикнуть на них, осадить — да не решалась. Чай всё же не безродные, дочери дворянские, скажут потом отцы их — молодая царица гневлива да криклива, вот что бывает, когда русский царь нерусскую невесту в жёны берёт… Опять Марию Темрюковну припомнят, царя Ивана жену. А что Елене та Мария Темрюковна? Или боярам русским всё едино — что черкешенка, что грузинка, которая кровей нерусских, та и плоха? Хмурилась и Гульчар, ближайшая Елены наперсница, с детских лет подружка. Она с ней из отцовых земель прибыла, она не кричала да не полошилась — и видно было, что тоже много чего дочкам русских бояр сказать хочет, а то и по щекам их отхлестать, да тоже не смеет. И тут — как обычно, в чёрном вдовьем платье, с огромным золотым крестом на груди, постукивая богатым посохом, вошла вдовая царица. Поглядела на бегающих по покоям да заламывающих руки девиц, на застывшую Елену да хмурую Гульчар — и вдруг крикнула громко: — Умолкните все! Раскудахтались, точно куры в курятнике, царицу Елену Георгиевну пугаете только! Взглянула на визжащую громче других — уже и не про вторжение татар али ляхов, а про скорый конец света — девку, да и вытянула её с силой, с оттяжкой, посохом пониже спины. — Не каркай, дура, накаркаешь! Не у отца с матерью дома, а в тереме царском! Взвизгнула от боли девка — и впрямь умолкла. И все прочие тоже затихли, слёзы только глотали. А Мария посохом об пол стукнула. — Вон пошли… сама с невесткою посижу… Ты, — указала посохом на Гульчар, — ты, вроде, разум не утратила? Гульчар поклонилась низко — змеями метнулись длинные чёрные косы. — Не для того при Елене Георгиевне состою… — Добро… Собери курятник этот да уведи в другие покои. Делом каким займи, пусть шьют али что. Начальствуй над ними, чтоб заполох не поднимали, а поднимут — твоя воля. Видела? Пока палкой дуру не ударишь — не затихнет. Недовольные лица у боярских дочек сделались. Чтоб чужеземку да над ними поставили! Хотя и Елена Гульчар всегда среди прочих выделяла, да это понятно, подружка она ей, тоже грузинских кровей, из одной земли прибыли. Но чтобы прямо начальствовать велеть да дать право руки распускать, будто с холопками какими!.. Но — не по чину было дочерям боярским перечить и Елене, а уж со вдовой царицей Марией спорить только сын её и осмеливался. И то нечасто. Гульчар глянула быстро на Елену, получила одобрительный кивок — и, кинувшись на колени, поцеловала Марии руку. — Всё сделаю, матушка-царица… — и обвела взглядом чёрных глаз сгрудившихся боярских дочек. — За мною ступайте. Делать нечего — молча последовали все за Гульчар. Коли даже не Елена Георгиевна, а Марья Григорьевна велела — придётся Гульчар слушаться. Чужеземки, что ещё совсем недавно по-русски говорить не могла. Осталась с Еленой Мария, а вскоре и Фёдор пришёл. И теперь вновь они вдвоём сидят. Осмелела Елена вовсе. — Я бы, матушка Марья Григорьевна… коли моя бы воля… куриц бы этих… ни единой не надобно… одну бы Гульчар оставила… — Одну Гульчар нельзя, — твёрдо Мария ответила. — Ты — царица, не просто боярыня какая… А сменить окружение-то твоё можно. Курам этим заполошным негоже при беременной царице быть, а раз уж и тебе они не любы — стерпят бояре, коли дочек их удалишь, не переломятся. Иных наберём, да не по знатности выбирать будем, а чтоб не полошились да не блажили, чуть колокол прозвонит али мышь пробежит, да чтоб умны были и покорны. — Я бы… побеседовать бы с ними сперва… — И побеседуем, ты да я. Сама выбирать не будешь, я тебе помогу, а и без тебя выбирать тоже не стану. Как царь Иван Васильевич ближников выбирал? Не по родовитости — по тому, кто ему полезнее да вернее! — снова царицын посох об пол грянул. — Батюшку моего так же выбрал… И тоже знатные князья роптали — а прав царь Иван был, во всём прав! Вот и твоих прислужниц сменим, а то беспокойство одно тебе от них… Улыбнулась Елена. — Спасибо, матушка Марья Григорьевна… Гульчар пусть останется… — Гульчар пусть останется. Она из них одна нынче голову не утратила. Да и тебе подружка она — верно ведь говорю? А не одним из наших князьков подсунута, к Фёдору желающим подобраться. Царю Ивану так-то на ложе дочек своих совали, да Фёдор — не царь Иван, в своего отца пошёл, в Бориса, тот тоже всю жизнь одну меня любил, ни на какую красавицу ни разу не глянул, хоть я-то краше всех никогда не считалась… Что улыбаешься? То-то, что права я. Фёдор тоже об одной тебе думает, вижу. Да положь кинжал свой, али с ним тебе спокойнее? Елена помедлила. Хотела и впрямь убрать кинжал обратно в шкатулку, но вместо этого заткнула себе за пояс. — С ним спокойнее, матушка. — Ладно уж. Коли увидит кто, что молодая царица с кинжалом ходит, так и скажем — а с такими слугами, как вы, разлюбезные бояре, и царице впору с кинжалом ходить. Да садись на лавку, садись, в ногах правды нет. Елена покорно села напротив свекрови. Всё ещё простоволосая — но даже Мария, всегда ревностно блюдущая приличия да обычаи старины, об упавшем головном уборе и расплётшейся косе не вспоминала. Но и кто увидит сейчас, что молодая царица в неподобающем виде сидит? На дверях стражники стоят, если войдёт кто в светлицу, так только Фёдор, а нешто он жены с непокрытой головой да распущенными волосами не видел? Не… не толпа же бунтующая ворвётся… не допустит стража, не допустит Фёдор… Вспомнилось Елене, как везли её на Русь. Как боялась, как расспрашивала русского посла — осанистого боярина средних лет, — каков из себя царь Фёдор… — Не бойся, матушка царевна, — посол, улыбаясь, говорил. — Государь наш Фёдор Борисович молод вовсе, тебе сразу полюбится, да и ты ему. Ласков государь, не гневлив, добрым тебе мужем будет… А я тебе, царевна, совет дам: ты, главное, со свекровью своей, со вдовой царицей, сдружись. Коли с ней сдружишься, так всё у тебя на Руси хорошо будет. Много слышала Елена о будущей свекрови — едва ли не больше, чем о будущем муже. Слышала, что был её отец правою рукою да главным палачом у грозного русского царя Ивана Васильевича, что Марья Григорьевна вся в отца пошла, за глаза её чаще Марьей Малютовной называют… Дошли до Елены слухи и о том, что убили по приказу царя Бориса царевича Димитрия, коий ему препятствием на пути к русскому престолу был, — да что будущая царица Марья Григорьевна на злодейство то мужа своего покойного подбила. Ну, да то не её, Елены, дело; свёкор мёртв уже, да и не ей его судить, не он первый царь, а не он и последний, кто путь к трону себе расчистил, муж её будущий в том злодействе неповинен, а свекровь — хоть какого палача дочь да царя Бориса на злодейства подбивала, на невестке-то отыгрываться не будет? Ох, хоть бы так. Далека Русь, далека и незнакома, а на Руси ох и далеки станут родные земли да отчий дом… Чего греха таить: на подъезде к Москве мечтала Елена со всей пылкостью юной своей девичьей души, что выедет молодой царь поезду её навстречу, прискачет на горячем коне, пыль из-под копыт столбом поднимая, ей, Елене, поможет из возка крытого, в коем с бережением великим её везли, выйти, к себе в седло усадит да с ней ко дворцу и поскачет… Не сталось того. Подъехал возок почти к самому крыльцу царского кремля — не позволялось того прочим, но ныне не простые бояре приехали, не послы иноземные, невесту молодую привезли государю, будущую царицу земли русской. Помог Елене выйти из возка всё тот же боярин-посол, за нею следом, подхватив юбки, Гульчар выбралась — ей Елена велела всю дорогу с собою ехать. — Царь с матушкой-царицей встречают, — всё ещё почтительно поддерживая Елену под руку, посол ей на ухо шепнул. — Смотри, государыня царевна… На крыльце, в окружении стоявших чуть поодаль бородатых бояр и стражи, увидела Елена двоих. Царь Фёдор и впрямь был совсем молод; из-под золочёной, но всё же явно простой, не праздничной, шапочки выбивались не шибко длинные, тщательно расчёсанные, вьющиеся тёмно-каштановые волосы. Ростом для мужчины невысок, хоть Елены и выше; в плечах широк, лицом бел да приятен, волос на лице, видно, сбривает — должно быть, вовсе недавно пробиваться начал, ещё не настолько, чтоб бороду да усы отпускать. Глаза яркие, голубые, на губах улыбка — едва заметная, а всё ж добрая. И глаза тоже добрые. Повеселев сердцем да почти перестав бояться при виде будущего мужа, Елена перевела взгляд на стоявшую подле него плечом к плечу женщину. Что ей боярин-посол говорил? Мать царя, главное — с нею сдружиться, царь точно полюбит, а вот свекрови угодить сложнее будет, ну да ты, государыня царевна, справишься… Женщина была высока — выше сына, да и иных бояр не ниже. Прямая, не согнувшаяся под гнётом лет спина, высокий головной убор — вдовий, чёрный, а всё ж с золотою каймой, — ещё более добавлявший росту. И платье чёрное, а на груди — крест золотой, громадный, с камнями-самоцветами алыми да смарагдовыми. И посох богатый в руке. Да видно — для почёту только она на посох тот опирается, много ещё силы у неё в ногах. И глаза, как у сына, голубые, только взор суровее. А чертами лица — резкого, жёсткого — вовсе с ним не схожа; видно, в отца своего, в царя Бориса, Фёдор лицом пошёл. Подошла Елена, поклонилась низко обоим. Царь улыбнулся; коснулся её руки сильными прохладными пальцами. — Поздорову ли добралась, царевна? — Поздорову, государь, — ответила Елена, да за выговор свой нерусский ей стыдно стало. Вот сейчас засмеётся кто… Но нет — не засмеялись. Фёдор второй вопрос задал: — Путь-то долгим был, устала, поди? Не успела Елена ответить — вдовая царица Мария заговорила. — Ничего, сейчас в терем отведу — отдохнёт… — хотела Елена ей вновь поклониться, да не успела — Мария её, будто наложницу какую, пальцами за подбородок взяла. — Бледна больно… В дороге, что ль, растрясло? Али, — усмехнулась вдруг, — нас, может, боишься? — Дорога… — помедлила Елена, слова подбирая, — тряской была… матушка-царица. Я… не боюсь… мне… чего бояться? Вновь улыбнулся царь Фёдор — да впервые ласково назвал. — Нечего, Еленушка, нечего. Матушка, ты невесту-то мою не пугай, ей и так вся Русь в диковинку… И вновь усмехнулась тонкими сухими губами Мария. — А я разве пугаю? О ней же забочусь, что бледна, ну да ничего — откормим, отпоим, в баньке отпарим… И на Руси пообвыкнется, чай времени будет довольно. Ступай, царевна, за мною. Повернулась, вошла, постукивая посохом, под низкие тёмные своды кремля. Последовала за нею Елена, скользнула за Еленой неслышной тенью Гульчар. Уже в тереме женском, к Елене обернувшись, Мария сказала: — Фёдору ты глянулась, я сразу увидела… Наши-то князья да бояре хотели, чтоб из их дочерей он невесту выбрал, — подпрыгнуло у Елены на миг сердце в груди, а Мария далее речь повела: — Но Бориса воля иною была, и коль с твоим отцом он уговор да союз заключил — быть по сему… А и нашим князькам больно честь велика. Мало не вчера и про государя Бориса Фёдоровича, и про меня шептались, что худородны, — так и их дочерям царскими невестами не бывать… Осмелилась Елена голос подать. — Им… шептаться… нельзя. Кто царь — тот царь, — не умела лучше сказать, но Мария, кажется, поняла: усмехнулась добрее, чем обычно, глаза потеплели. — А я… мой отец — тоже царь… царю на царевне жениться… не на их дочерях… — По-русски едва говоришь, а говоришь дело, — одобрительно Мария кивнула, усмешка её шире стала. — Что ж, даст Бог, и я тебе заместо матери стану. Норов-то у меня, все говорят, крут, но коли ласкова да покорна будешь — и не обижу ничем, и защищу, коли надо. Твоя мать далеко, да и моя дочь тоже, волею отцовской Фёдор её в чужие земли выдал… Не того я хотела, но борисову волю не мне оспаривать. Союзов с иноземными государями всё желал, и сын весь в него… Ну, добро. Пошли, мастерские ткачих да прядильщиц тебе покажу. Мне над ними начальствовать полагается, да как супруг мой преставился, вовсе стало не до того. Пришлось батюшки своего, давно покойного, обязанности принять, — мало не вздрогнула Елена, вспомнив рассказы о страшном Малюте Скуратове, — пусть не женское это дело, а кто сыну поможет, как не мать родная? Кто дознания лучше меня проведёт? Вот и недосуг с прядильщицами да ткачихами… — Прядильщицы… ткачихи… — Елена снова запнулась — и подбирая слова, и от волнения да страха, — я могу… над ними… начальник. Невестка… должна… помогать свекровь… как родная мать… так? Нахмурилась на миг Мария — да вновь улыбнулась. — Так, так. По-русски тебе получше следует выучиться, ну да успеешь… Добро, — пристукнула об пол царицыным посохом. — Будешь над девками в женском тереме начальствовать. И тебе дело — не всё ж молиться да в потолок зевать, да в окно ворон считать, — и мне впрямь помощь. Никто более не скажет, что вдовая царица, над палачами начальство приняв, царицыны обязанности забросила, — а передала молодой невестке, так то дело благое. Всякому след то делать, на что лучше горазд. И вновь Елене страшно сделалось: почитай, сказала свекровь её будущая, что сама она более всего горазда над палачами начальствовать! Но — не ей о том думать, а с ней-то свекровь вроде и добра, всё так Елена делает, как посол наказал… И хорошо, что Марии она в женских мастерских будет помогать. А то ежели бы в подвалах пыточных — вот то страх! А когда в первый раз зашла Елена без Марии — с одной Гульчар — в женские мастерские да сказала приличествующее: «Работайте, Бога не забывайте», то хихикнула какая-то из девок — видать, больно смешным показался выговор молодой царицы. Елене стало обидно, она обвела всех быстрым взглядом, так и не нашла виновницу, но на всякий случай притопнула вышитым сапожком и как могла строго крикнула: — Не гулять! Работать! Не гулять! И хоть не было рядом Марьи Григорьевны, и выговор нерусский у Елены, как всегда, от волнения сильнее стал, а, видно, сказать строго всё же получилось. Девки склонились над работой — и никто более не засмеялся. А после и свадьбу пышную сыграли, и Фёдор и впрямь ласков оказался да добер — снова прав был посол, как такого мужа не полюбить, а и он Елену любит, и в покои её дорогу не забывает… А вскоре Елена понесла. А сегодня вот — бунт. …Елена подняла взгляд на Марию. Спросила совсем тихо — да от собственных слов горло сжалось: — А если… Фёдор к народу пошёл… а если с ним… вдруг… что?.. Страшно. За Фёдора страшно — да и за Марью Григорьевну. Грозна свекровь, а всё же мать она Елене заменила, а родная мать далеко, а придёт срок дитяти рождаться — и у кого совета спросить, от кого поддержки материнской ждать, ежели Марии во дворце не будет… А за Фёдора — за Фёдора страшнее всего. И полюбился он Елене, страшно потерять, и… кто она на Руси без него?.. — Не каркай, — Мария ответила, да без гнева. И в голубых её глазах Елена отражение собственного страха увидела. Не сдержалась. — А если? Матушка-царица… а если… что?.. Задрожали пальцы Марии. Крепче сжали царицын посох — да вдруг отбросили движением резким на ковёр. — Если… — и лицо на миг единый будто на десять лет старше стало, прежде чем вновь разгладиться, — если что — в тебе дитя его… Войско за нас, ежели даже не всё — грузины, сама сказала, твоему отцу присягали, тебе, своей царевне, верны, да и среди наших воеводы верные найдутся… Всё едино… всё едино власть наша… не отдадим… Не выдержав, всхлипнула громко Елена — и, разрыдавшись, впервые в жизни бросилась свекрови на грудь. И Мария не оттолкнула, начала гладить по голове, по растрепавшимся чёрным волосам. — Не каркай, — вновь повторила, да голос тихо прозвучал, ласково. — О дитяти думай. Вернётся Фёдор. Скоро вернётся. Его, может, не все бояре любят, да народ любит. Его не тронут. Елена подняла на миг заплаканное лицо. Заставила себя улыбнуться. — Дитя… сын ли будет али дочь… — А кто бы ни был, — улыбнулась и Мария. — Сын, конечно, нужен, наследник… Ну да не родится первым — родится вторым. У меня-то Фёдор тоже после Ксении был… А у матушки моей вовсе дочерей четверо, а батюшка её тем и не попрекнул ни разу. Ну да ты не печалься, родится дочь — сыщет ей Фёдор жениха-королевича, как сестре. А за дочерью и сын. Фёдор-то не тёзка его, сын царя Ивана блаженный, что за всю жизнь одну только дочку хворую и зачал… Елена смахнула с глаз слёзы. Улыбнулась шире. — Нет… мой супруг… наш государь не такой… — То-то, что не такой. Ну, тихо… Вновь привлекла Мария Елену к своей груди. Тихо стало в светлице — и только из-за окна доносился далёкий гул толпы. Фёдор шёл по дворцовым коридорам бок о бок с патриархом — высоким, сухощавым, казавшимся ещё выше рядом с молодым царём, чья непокрытая макушка едва возвышалась над патриаршим плечом. Настиг бегом кто-то из слуг, низко поклонился: — Царь-батюшка… шапку-то… без шапки на люди негоже… Всегда славившийся спокойным нравом, но сейчас — немудрено — пребывавший в дурном расположении духа Фёдор раздражённо дёрнул плечом, резко бросил: — А что, коли без шапки — так уже и не царь? — Не беда, государь, коли с непокрытой головой к народу выйдешь, — патриарх вполголоса промолвил. — Порешат, что ближе к ним хочешь быть, что гордыни в тебе нет. — Скажи, отче, — и Фёдор совсем тихо заговорил, шаг чуть сбавил. — Прав ведь я, что за мать стою? — Как сыну за мать не стоять? Не того бы покойный царь Борис Фёдорович желал, чтобы мать свою да супругу его любимую ты от двора удалил… Да и грех это — сыну от родной матери отворачиваться. Патриарху Фёдор верил. Тот всегда стоял на стороне его отца, Бориса, — и на стороне Марии. — Больно много разговоров, отче, что мать моя слишком сурова… — Сурова царица Марья Григорьевна, не поспоришь. Она сурова, да ты добер, иным пряник нужен, а иным и кнут… Пойдём, государь, не бойся. Тебя-то простой народ любит. — Поговаривают люди: на могиле царевича Дмитрия чудеса творятся, — вырвалось у Фёдора. — Что мне делать, отче? Не препятствовать же людям на могилу царевича ходить, молиться да чуда искать? — Не препятствовать, государь. То грех. — Но ведь ежели… — потемнел Фёдор лицом, — ежели на могиле Дмитрия чудеса творятся… а я не скажу, что неправда сие… не начнут ли говорить, что я отцовскую вину признал?.. — Отчего же, государь? Царевич отроком безвинным скончался, да из роду он царского, вот и принял его, вестимо, Господь в сонм святых. Чем же это на батюшку твоего покойного, государя Бориса Фёдоровича, вину кладёт? Что отрок-царевич святым стал, то вовсе не значит, что убили его да паче того по приказу Бориса Фёдоровича. Это, коли понадобится, и я при всех заявлю. — Спасибо, отче. Уверен был Фёдор: считает патриарх виновным его отца. Но главное, что вслух не обвиняет. Главное, что за новый царский род — за Годуновых — стоит. А об отца да матери грехах не ему, Фёдору, судить. Да и что ж поделать теперь, коли всяко мёртв Димитрий, и мать вон говорит, что падучей он страдал и править бы не смог, и бояре да простой люд сами Бориса на царство избрали, а теперь он, Фёдор, как отцов наследник венчан? За Димитрия теперь только заупокойные служить — и за отца тоже. Вышли из темноты, из-под низких расписных сводов под ясное небо, на крыльцо. Кричавшая толпа сразу признала патриарха в полном облачении, малость притихла — да не сразу признала невысокого простоволосого юношу, хоть и в богато расшитом одеянии. Шагнул Фёдор вперёд. Чуть расступились сдерживавшие натиск толпы стрельцы — да крепче прежнего взяли бердыши и пищали наизготовку. Теперь уже не просто толпу сдерживать — царя с патриархом защищать. — Чего шумите, народ православный? — подобно своему отцу, царю Борису, нечасто голос повышал Фёдор, но когда хоть немного повышал, обычно враз все затихали — и теперь так же вышло. — Чем мать моя, царица вдовая, вам не угодила? Тут уже поняли все. Постаскивали поспешно шапки, иные начали опускаться на колени, креститься. — Царь, — по толпе дуновением ветра шёпот пронёсся. — Вышел… сам царь вышел… патриарх вышел — и царь с ним… Оказалось, что не в лицо молодому царю кричать непотребства о вдовой царице было проще. Всё же — крикнул вновь кто-то из задних рядов про «Марью Малютовну». — Аки Семирамида, царица языческая… — по новой послышалось. Заледенели у Фёдора голубые глаза — будто озёра чистые от заморозков ранних. Но никто из вдали стоявших того не заметил. — Мать моя сурова, то сам с детства ведаю, — из толпы донёсся в ответ смешок; видно, кому-то весело стало при мысли о том, что и царь, мальцом когда был, от материна норова потерпал. — Однако же и справедлива всегда была… — Сколько казней по приказу её! — вновь из задних рядов донеслось. — Сколько пыток… поди, своими руками людей мучает… — Неправедно, что ли, казнила али замучила кого? — сильнее возвысил голос Фёдор, да уже и в голосе тот лёд послышался, что в глазах блестел. — Так имена назовите, расскажите всю правду как есть! Любые челобитные сам выслушаю… — Любо, — донеслось с разных концов толпы, а кто-то один всё же спросил: — Так казнённых-то всяко назад не возвернёшь, а, царь-батюшка? Сдвинул Фёдор тёмные отцовские брови. — Коли безвинно кто был казнён, семье деньгами уплачу да заупокойную богатую отслужу. Так кого казнили-то безвинно, скажете али нет? Пронёсся по толпе шёпот. А имени ни единого не назвали. — Стало быть, не ведаете, был ли кто без вины по воле матери моей казнён, — вновь Фёдор заговорил. — Не ведаете, а бунт подняли, в женском тереме всех перепугали… Царица Елена Георгиевна дитя носит, — опять голос возвысил, и уже не лёд, а сталь в голосе том зазвенела, — хотите, чтоб от испуга выкинула? Я-то матери своей, может, и добрее буду, но коли с женой да с ребёнком что случится — тогда уж и правых, и виноватых не помилую… Али, может, и молодая царица вам нелюба чем? Вновь зашептались все — однако же против Елены никто ничего не сказал. Да и против Марии не говорили более. — Царица дитя носит, — бабий голос донёсся. — Счастье-то какое… — Вестимо, счастье, — повернулся Фёдор в сторону голоса. — Не принято об этом народу говорить, когда срок ещё невелик, да не верю я, что народ мой моей жене да ребёнку зла какого пожелать может! Оттого и говорю в открытую раньше обычая — потому как ведаю, что молиться лишь все за Елену Георгиевну будут да разрешения благополучного желать! — Любо, — вновь над толпой пронеслось. — Любо… Так, так, всё верно, царь-батюшка, говоришь… — Как родится сын али дочь, — Фёдор продолжил, — праздник великий на Москве объявлю, все колокола здравицу звонить станут, еды да денег народу раздам… гуляния будут для всех, со скоморохами, с медведями… А мать моя, — и снова зазвенел голос сталью, — мало ли милостыни вам раздавала? Что ныне супротив неё вы поднялись? Послышался в толпе ропот, да на сей раз заговорил патриарх. — Сказано: чти отца своего и мать свою, — громко, сурово промолвил. — И что за сын али дочь, ежели мать родную не чтит? Нехристь это, и гореть нехристю в пламени адовом! — Верю я, люди, — снова подхватил Фёдор, — не своею волею вы на мать мою восстали, подбил вас кто-то… Ни на кого зла не держу, — и суровым вдруг лицо сделалось, — а кто мать мою первым срамословить начал, того головою мне выдайте. Да и ступайте с Богом себе по домам, всякий к своему делу. Вновь заропотала на разные голоса толпа, да вдруг выскочил из неё к самому крыльцу какой-то нищий в обносках и с огромным деревянным крестом на груди. Обернулся к прочим и крикнул весело: — Э! Дураки! Бабу испугались! Машка-то хоть и царица, а баба, а Машка за Гришку, а Федяшка за Бориску, а и как иначе? А всё ж не во всём… — Юродивый, — патриарх Фёдору шепнул. Повернулся юродивый с блаженной широкой улыбкой к Фёдору, и тот, нахмурившийся было, полез в кошель у пояса, протянул ему горсть монет: — Помолись, Божий человек, за упокой души царя Бориса… Юродивый поймал ловко монеты, пересыпал из руки в руку. — Помолюсь, Федяшка, помолюсь, чего не помолиться… А только — чего за Бориску молиться-то? Бориска с Ивашкой в шахматы играет, Ивашка Бориску за сына простил да к себе в горенку и пустил… Прошла тень по лицу Фёдора — да исчезла, когда юродивый его за полу одеяния схватил. — Я, Федяшка, за батьку-то твоего помолюсь… А только больше за другого помолюсь Бориску! — повернулся к толпе, громче закричал. — Того Бориски ещё нет, а разродится Алёнка, так и будет! А может, сперва не Бориской разродится, а всё равно Бориска будет… А Машка — что вам Машка? Машка за Гришку, а всё равно ведь Машка… Захихикал да и юркнул куда-то в толпу. И — перестали вдруг роптать все. Иные заулыбались. Фёдор тоже улыбнулся. И тут же — вновь посуровел лицом, повторил: — Кто мать мою первым бесчестил, головою выдайте… Зашептались люди — да вытолкнули вдруг из толпы упирающегося мужика. Схватили его тут же двое дюжих стрельцов, к ногам Фёдора бросили. — Царь-батюшка… — мужик заблажил. — Царь-батюшка, помилуй… — Стало быть, вины с себя не снимаешь, — Фёдор скользнул взглядом по мужику, вновь посмотрел на сгрудившихся людей. — Все согласны, что не безвинен? Вот, стало быть, и суд народный… Увести его. — Наклонился к мужику да совсем тихо добавил: — Мать мою срамил, перед ней и ответишь. А тебя, видно, кто-то из бояр подговорил, вот ей и расскажешь… Завыл мужик, да поволокли его стрельцы прочь. Начали расходиться успокоившиеся люди; чуть постояв, вернулись под своды кремля и Фёдор с патриархом. — Мать мне всё твердит: войско на земское да опричное вновь раздели, — Фёдор тихо промолвил, пока вдвоём коридорами шли. — Да, давно о том Марья Григорьевна помышляет, — патриарх согласился. — Может, и к добру оно будет да к порядку… Главное, чтоб лютовать зазря опричники не начали, как при царе Иване. Многие тогда грех творили. — Кто зазря лютовать будет — казнить велю без жалости, — Фёдор твёрдо ответил. — Так ли, отче? Али о худом думаю? — Не о худом, государь, не о худом. Ты-то, ангел наш, о худом никогда не думал… Фёдор склонился в поклоне. — Благослови тогда… Когда Фёдор вновь вошёл в светлицу женского терема, где дожидались его мать с женой, Елена — всё ещё простоволосая, так и не вспомнили ни она, ни даже Мария за это время о головном уборе и приличиях — вскинула голову, и в её тёмных глазах заблестели слёзы. Вскочила на ноги, хотела было броситься мужу на шею, не решилась на глазах у свекрови — и вместо этого, поймав руку Фёдора двумя своими, прижала её к губам, затем к щеке, капнула горячими слезами. — Воротился… — Чего ж мне не воротиться было, Еленушка? — Фёдор мягко улыбнулся, погладил жену по растрепавшимся чёрным волосам, хотел было напомнить о повойнике, да вспомнил, что и сам нынче без шапки к народу вышел. Весь день, видно, наперекосяк — а здесь кроме него да Марии Елену и не видит никто… — Ну тихо, тихо. Сядь лучше. Тебе о дитяти думать… Я лекарю велю к тебе прийти, пусть проведает. Усмехнулась Мария. — Немчину твоему? Фёдор на слова эти чуть нахмурился. — Он, матушка, человек учёный. У нас на Руси таковых нет, а надо бы… — Вздохнул, посмотрел в сторону окна. — Угомонили мы с патриархом милостию Божией толпу. А зачинщика, — повернулся к матери, снова посуровели глаза, — велел мне выдать, увели его в подвалы. Подобрала вдовая царица с ковра свой посох. Сжались пальцы на резном навершии. И губы тоже в узкую прямую линию сжались. — Что делать с ним думаешь? — Сама думай, матушка, — твёрдо Фёдор ответил, и сильнее лицо его посуровело. — Тебя он бесчестил, перед тобою пусть и отвечает, я так сразу и сказал. Да не своим ведь умом он до того дошёл, чтоб толпу подбить… — Всяко не своим, — злой усмешка Марии вышла. — Из бояр кто-то надоумил, чтоб ему пусто было… Ну да ничего. Ночку пусть в подвалах проведёт, подумает, батюшка мой всегда опальникам ночку подумать давал… А завтра сама и поспрошаю, кто его, дурака, царицу лаять обучил. — Кого из бояр назовёт — мне, матушка, передай. — Передам, как не передать. Фёдор снова взглянул на Елену. Увидел у неё за поясом кинжал, глаза изумлённо распахнулись. — Еленушка, ты чего… — подошёл, погладил ласково по плечу, — впрямь боялась, что в терем ворвутся? Не дошло бы до такого, Господь бы не допустил… Елена густо покраснела. Глянула быстро мужу в лицо, снова опустила глаза. — Так спокойнее… — Пусть себе, — Мария внезапно вступилась. — Коли царица с кинжалом ходить начинает — то не царице срам, а тем позор, кто её в своём же царстве бояться обучил. — И то верно, — Фёдор согласился. — Ладно уж, Еленушка. Что не поранишься, знаю, видал я уже, сколь ты с ним ловка. Елена снова улыбнулась. Взглянула благодарно на Фёдора, затем на Марию. — А коль надумает кто опять Марию Темрюковну помянуть… — начал было царь, и тут Елена, натерпевшаяся страху за день, дошла до того, что вскочила на ноги и громко перебила мужа: — То я им скажу! Знать не знаю, скажу, Марию Темрюковну! Знаю, — глянула на Марию, — матушку-царицу Марью Григорьевну, а Марию Темрюковну — не знаю! Когда была… когда была та Мария Темрюковна! Я даже царя Ивана Васильевича не видала, и сына его Фёдора Иоанновича такоже! Государя Бориса Фёдоровича не застала! Что мне та Мария Темрюковна… знать не знаю! А поминают… она была кровей нерусских, я тоже, вот и поминают, а где я, где она, не из одного мы народа, не из одних земель даже… — Ну тихо… Еленушка, тихо, точно лекаря пришлю… — Фёдор обнял жену за плечи, снова усадил на лавку. — Скажешь. И впрямь надоели. Меня то отцовскими грехами, то родом Рюриковым попрекнуть норовят — а что мне до рода Рюрикова, окромя того, что отца моего сестра супругой царю Фёдору Иоанновичу была? А тебе царицу поминают, коя и вовсе преставилась давно, да и ежели впрямь мало не дикаркой была, как сказывают, то всяко ты не такова, а и срам такое про тебя говорить… Не позволю более. Довольно. — Дело говоришь, — Мария усмехнулась. — Мы тут ещё с Еленкой, пока тебя не было, надумали: сменим ей девок сенных. Из прежних только подружку её… как там — Гульчар? — оставим, а дочек боярских всех на других поменяем. Те, что сейчас, — куры заполошные, перепугали только её пуще того, нежели сама испугалась, не таким при царице быть, паче того при беременной. Иных наберём — да не по знатности выбирать будем, а по уму. — То, матушка, дела теремные, я в них не суюсь, решайте как знаете. А уж коли кто из бояр за дочек заступаться начнёт — тем отвечу. — Дело говоришь, — снова повторила Мария. — Бояр бы наших половину на правёж поставить, как мужиков простых… — Ох, матушка, — Фёдор улыбнулся, покачал головой. — Я вот об ином ещё думаю: на посольский двор надо послать, справиться, всё ли ладно. Как бы не перепугались, не начали потом судачить да по всей Европе разносить, что дикари на Руси живут… — Дикари, — передразнила Мария, скривила тонкие губы. — Нешто можно подумать, по Европе мужичьё не бунтует! Али послы твои никогда допрежь не видали, как толпа народная баламутится? То-то… Фёдор улыбнулся вновь. — Послы мои, как ты, матушка, молвишь, спрашивали ещё, не выйдут ли царицы завтра на пир… Может, уважить? А то… не хочу, чтоб слухи разносили, будто на Руси женщин будто у султана в гареме запирают… — Кто султанский гарем от русского терема отличить не может — тот сам дурак, — отрезала Мария, и Елена, не сдержавшись, хихикнула в рукав. — Твоя бы воля — так всё бы на Руси стало как на Неметчине… Вот точно в отца весь, да не смейся, не смейся, уж я-то знаю, что говорю, и Борис таков же был! Многие порядки у иноземцев хотел перенять, да не успел… а и осторожничал паче того, боялся, что скажут — как царь из роду нового да не кровей Рюриковых, так все старинные обычаи перетряхнул… — Знаю, матушка, знаю, — вздохнул Фёдор, кивнул. — Батюшка мне сам говорил… Ты, сказывал он мне, многое сделать сможешь, чего я не могу. Я — царь выборный, ты уже будешь природный, на тебе и грехов никаких нет… Я ему ещё тогда: батюшка, да на тебе-то грехи какие? А он мне: рано тебе ещё о том ведать, позже узнаешь — крепче спать будешь… — И верно говорил, — Мария подхватила. — Пошто тебе было все слухи да всю правду знать, когда у самого ещё молоко на губах не обсохло? Срок пришёл — в свой срок и узнал, да и принял так, как дитём бы не принял… — Верно… — помрачнел Фёдор лицом, на миг притих, да вновь улыбнулся. — Так что, матушка? Не уважите ли с Еленушкой послов, не придёте ли на пир? — Беременную царицу — да на пир?! — возвысила голос Мария, ударила посохом об ковёр. — Чтоб… чтоб сглазил кто из твоих послов?! — Матушка… — Молчи! Ты — государь, я в твои посольские дела не лезу, я женщина простая, в них не учёна, а в дурной глаз и отец твой, государь наш покойный Борис Фёдорович, верил! И то твои дела государевы, а это уж, сам ты сказал, дела теремные, так я ими ведаю! Коли бы ещё дитя Еленка не носила, так пусть бы… Но — в тягости да на пир, пред очи посольские?! Даже ежели крест святой царицу русскую убережёт, сглазу никакого не будет, так обычаи же… — Обычаи, — будто поморщился Фёдор, да снова кротко улыбнулся матери, как с детства улыбаться привык. — Вон в землях гишпанских, сказывают, была королева Изабелла, так она в тягости и на лошадь садилась да к войску выезжала, чтоб на битву народ свой вдохновить… — Срам-то, прости Господи, воевод у них, что ли, в Гишпании не было, что беременная королева — да на лошадь… Тоже, что ли, хочешь, чтоб Еленка в седло полезла? С кинжалом-то пусть бегает, но чтоб в седло, да и на люди… — Матушка, да зачем в седло… — Да скоро и до седла дойдёт, чую… И королева-то твоя — я чаю, латинянка? Фёдор пожал плечами. — Вестимо, коли гишпанка. Кем же ей быть? — То-то. Перенимай давай все обычаи у латинян, сегодня патриарх за тебя стоит — хочешь, чтоб завтра в еретики записал? Ты, чай, не царь Иван Васильевич, супротив владыки Церкви не пойдёшь, нового не выберешь! Фёдор широко перекрестился. В голубых глазах мелькнул искренний испуг. — Господь упаси, матушка… — Ладно уж, — Мария взяла руку сына в свою, погладила её другой ладонью. — Вовсе сварлива я к старости стала, да нынче ещё и день такой… Я так скажу. Коли Еленке на послов глянуть любопытно, так есть над палатой пиршественной окошко тайное, оттуда и подглядит, и охрана подле неё будет, а уж яства ей и так все, какие надобно, в палаты доставляют, не хуже, чем на пир, ежели не получше. Коли послы желают молодой царице поклониться — скажем, когда будет по галерее гулять, поклонятся издали. Подарки — и за глаза передать смогут. А коли, — усмехнулась вновь, — им, дурням заморским, без баб на пиру не можется, не естся и не пьётся, так уж я ненадолго выйду. Так и скажу: уж не серчайте, гости дорогие, что не та царица вас приветить вышла, что молода да красива, а та, что стара да сварлива. Елена тоже улыбнулась. — Я бы в окошко глянула… а на пир я и не хочу… народу много, непривычно… дитя во чреве устанет… — Ваша воля, — Фёдор обвёл глазами мать и жену, улыбнулся тоже. — Пусть всё будет, матушка, как ты сказала… Да уж на пир-то из вдовьего переоденься. Чай не инокиня ты, а и не год уж, а более двух с батюшкиной смерти минуло. — Переоденусь, — усмехнулась Мария вновь. — Моложе да красивее не стану, а одежд богатством послов удивить — это можно, это в обычае русском… До ночи сидеть не буду, пусть тоже не серчают. Не девка я срамная, в теремах с петухами ложатся. Да и годы уже не те. Фёдору вспомнилось, как мать до ночи задерживалась на допросах опальников, и его улыбка стала шире. — Коли ненадолго выйдешь, матушка, так и то послам честь великая будет. — И то верно. — Лекаря пришлю, — сказал царь и вышел. Поднялась и Мария. — Позову дур этих заполошных… Пусть тебя к приходу лекаря приберут, хоть и лекарь, а негоже простоволосой встречать. Елена слегка поклонилась. — Да, матушка Марья Григорьевна…