маяк в темноте

      — Мы можем об этом просто не говорить, Арсений.       В доме у Арсения включено два обогревателя — они стоят прямо возле дивана, на котором сидит Антон. Арсений заставил его полностью переодеться и сидит теперь рядом, уставившись в одну точку на стене.       Его рука все ещё крепко сжимает запястье — так, чтобы Антон холода не чувствовал. Но от молчания больнее, чем от переохлаждения.       Арсений выглядит, как натянутая струна — буквально источает нервозность волнами. Он ему ни слова не сказал ещё, кроме «надевай» и «снимай».       Это пугает и расстраивает — понятное дело, что их двоих не ждёт прекрасная история любви и хоть какая-то взаимность. Завтра вечером у него поезд обратно. Благо телефон, искупавшийся вместе с Антоном в море, каким-то чудом выжил.       Стас написал: «ждём всем офисом!».       Антон даже отвечать не стал — он не хотел обратно. Он не хотел в Москву. И в офис тем более. Он хотел бы остаться здесь, рядом с Арсением.       Возможно (да так и есть), он слишком сильно все преувеличивает. Не всякая влюблённость же заканчивается чем-то? Она и пройти может. К тому же, четыре дня?.. Срок для узнавания друг друга маловат как-то.       Но цветущее чувство в груди настолько яркое, что все аргументы разбиваются о него моментально.       Да, может, все это временно и несерьезно, но в груди так щемит, стоит взглянуть на потерянного рядом Арсения, что впору задыхаться. Он знает это чувство, он его помнит. Хоть оно и далёкое уже, но слишком уж незабываемое.       Может, в мире правда есть люди, которые могут просто вот так вот сойтись? Всего ничего знакомы, а по ощущениям вы знаете друг друга сотню лет.       Антон больше верил в долгое выстраивание каких-либо отношений — и романтических, и дружеских. Вот сначала нужно узнать друг друга, потом пару месяцев взаимодействовать, а уж после анализировать свои ощущения. На их основах и делать выводы.       Но сейчас что-то пошло не так — не хочется ждать и лишний раз анализировать. Хочется притянуть Арсения к себе ближе, успокоить, поцеловать вновь. Но медленно и аккуратно, не на порыве эмоций.       Антон пытается не думать о том, что ответ Арсения на поцелуй может быть лишь выплеском эмоций. Он-то ему ничего не сказал в ответ на «ты мне нравишься».       Но от мысли о том, что он ничего и не вспомнит, и легче, и тяжелее в один момент. Потому что забывать он не хочет — естественно не хочет! Потому что в груди впервые за долгое время хоть и не пожар, но огонёк — до этого там была сквозящая пустота. Такая, что засасывала его в себя с каждым днём все сильнее.       А теперь внутри что-то греет, стоит ему взглянуть в голубые глаза. Как такое возможно — влюбиться за четыре дня?       Боже, почему в его жизни все идёт так криво и наперекосяк?       — Хочешь — сотри мне память прямо сейчас, — шепчет Антон, наклоняясь чуть ближе к Арсению.       Тот слегка дёргается, но взгляда от стены не отрывает. Молчит.       Антон глубоко вздыхает и прикрывает глаза — сердце стучит прямо в горле, кажется. Голова отзывается на волнение глухой болью в затылке.       — Мне кажется, я не смогу, — вдруг надломленно признаётся Арсений.       — Не сможешь?.. — уточняет Антон, не до конца понимая, о чем именно говорит Арсений.       — Я знаю, что должен. Что, даже наплевав на свою безопасность, я хочу, чтобы ты уехал и нормально жил.       Антон аккуратно сжимает свою руку поверх руки Арсения, что все ещё держит его за запястье. Кожа под кончиками пальцев светится уже привычно, совсем не пугающе. Он и представить Арсения другим не может.       — Ты думаешь, что я буду нормально жить, если забуду тебя?..       — А ты будешь нормально жить, если не забудешь мертвого человека, ставшего монстром?       Арсений говорит это так легко, так слаженно, будто произносил эту фразу сотни раз. Антон аж дергается, хмуря брови и разглядывая чужое печальное лицо.       — Прекрати говорить херню.       — А в чем херня? — он все ещё говорит со стеной, не смотря на Антона. Это больно.       — В том, что не тебе решать, как я к этому отношусь.       Арсений цокает и вздыхает недовольно — но поза все выдаёт. Он просто устал. Он делает это на автомате. Он не злится на Антона, он просто пытается якобы ему помочь.       — И что это должно значить?       — Я не считаю тебя монстром.       — И дурак тогда, получается.       В ответ Антон сжимает чужую руку до тихого шипения: насилие — это плохо, но что еще сделать?       Ему так хочется, чтобы эти высокие стены Арсения уже, наконец, опустились. Чтобы тот смог стать честным с самим собой. И увидел честность и в словах Антона.       Но тот страдает — ясное дело. И в страданиях ему привычно. Лучше верить в плохое, потому что только оно, кажется, всегда и случается.       — Я считаю тебя — тобой. И понравился ты мне уже таким. И мне неважно, что было раньше. Я знаю сегодняшнего Арсения. И именно его я не могу выкинуть из головы.       Арсений жмурится, прикрывает лицо свободной рукой. Настоящие, неприкрытые эмоции задевают что-то внутри Антона по касательной — он хочет-хочет-хочет помочь.       — Но вдруг это все, правда, лишь мое влияние? — тихо спрашивает Арсений, почти и не слышно вовсе.       В его голосе ровно ноль надежды. И заранее много горя.       Антон даже особо не думает — голоса в голове, что так громко и отчетливо орали в первые дни, сейчас почти и не слышно. Да, он все ещё такой же напористый и частый, но Антон почти может его заглушать. Словно отставляет на верхнюю дальнюю полку, где крики звучат не так громко.       И он знает, что желание касаться Арсения — его собственное. Не чужое. Его.       Он хочет касаться мягкой кожи не потому, что русалочьи чары смогли запудрить ему мозги. А лишь потому, что светлое и яркое чувство влюбленности в кого-то подталкивает на контакт.       Касаться, слушать, смотреть неотрывно — вот, чего хочется.       — Я тебе клянусь, что говорю правду, Арсений.       — Но даже если так, то это не имеет смысла, — жмёт он плечами. — Завтра ты уже уезжаешь.       Антон поджимает губы, заталкивая «тогда не стирай мне память» обратно в глотку. Обещал же.       — И это все, — обводит Арсений руками воздух перед собой. — Лишь ещё одна грустная история. А я так устал от них.       — Прости.       Он поворачивает голову, смотрит своими голубыми глазами, в которых стоят слёзы. Они чуть светятся, смотрятся совершенно волшебно даже при дневном свете.       — За что?..       Голос тихий его дрожит, разбивая что-то в груди Антона. Ему не нравится это чувство.       — Просто «прости». За то, что так вышло.       Арсений улыбается натянуто, стараясь поддержать, видимо, но улыбка совсем поломанная и вымученная. Такой только распугивать людей, забирая их счастье.       — Ты не виноват ведь.       — Знаю. Но мне все равно жаль.       Краткий кивок — единственный ответ, что он получает. Холодная рука все ещё крепко держит его, не давая головной боли и холоду вернуться.       — Хочешь обсудить? — осторожно спрашивает он, чуть притягивая за руку Арсения к себе.       Тот сначала сопротивляется, но потом все же садится ближе — бедром к бедру, плечом к плечу.       — Что именно? — в его голосе только усталость.       — Что угодно.       Арсений утыкается лицом куда-то ему в плечо, дышит громко и устало. Антон на свой страх и риск аккуратно проводит рукой по волосам, приглаживая их.       С опаской ждёт недовольных комментариев, но Арсений молчит. Позволяет прикасаться. И Антон отказываться не собирается.       Проводит пальцами сквозь пушистую челку, аккуратно поправляя ее. Кончики пальцев будто покалывает от холодной кожи лба. Он пытается не думать о том, что будет потом. Что будет завтра. И что будет в Москве.       Пытается не думать о том, что Арсений вновь останется один на один со своей тайной. А Антон даже не будет знать о его существовании.       Это больно и неприятно, особенно сейчас, когда от чужого имени буквально расцветает что-то в груди. Но он давал слово. И знает, что Арсению не легче. Поэтому молчит.       Он бы вернулся. Он бы позвал с собой. Он бы, возможно, остался здесь на время.       Они бы нашли выход. Но все решено, видимо. И в последние десятки часов с Арсением хочется не спорить, а целоваться.       О том, что нужно будет и самому возвращаться в пустую квартиру в Москве, он старается не думать. Вообще ни о чем старается не думать, кроме холодного Арсения под боком.       Даже этот его холод больше не отталкивает. Они переплетают пальцы сцепленных рук, будто так и нужно. Так правильно. И от трясущихся холодных пальцев горький осадок где-то на корне языка образуется.       Антон тычется носом в чужую макушку, вдыхает запах морской соли, наполняя им лёгкие до краев. Все это в высшей степени несправедливо, но он многое видел на этой земле, чтобы разбрасываться такими категориями.       Ничего справедливого нет. И не будет. Да и не было никогда. Все хорошие — страдают. Все плохие — наслаждаются страданиями хороших. Антон это понял быстро.       — Почему ты не появился раньше? — спрашивает тихо Арсений в кожу плеча, заставляя сердце пропустить удар.       Вопрос, конечно же, риторический. И ответа у Антона нет.       — Я здесь сейчас.       — «Сейчас» ведь поздно. Я уже не здесь.       Антон тяжело вздыхает, прижимаясь своим лбом к чужому.       — Но ты здесь, Арсений! — шепчет он. — Здесь. Я трогаю тебя. Я чувствую тебя. Твоё дыхание и прикосновения. Ты все ещё здесь.       По бледному лицу Арсения стекают дорожками светящиеся слёзы, оставляя медленно исчезающие светлые росчерки. Он плачет молча, зажмуриваясь сильно.       Антон касается рукой щеки, мягко оглаживает тонкую кожу под глазами, задевая самым кончиком пальца длинные темные ресницы. Стирает мокрые дорожки, аккуратно обхватывает щеку. Чужое прерывистое дыхание долетает и до его губ, заставляя задыхаться от переизбытка чувств и ощущений.       Под его пальцами кожа светится тоже — мягко и тускло, но заметить можно. И выглядит это совсем лично и интимно. Волшебно. Сам Арсений такой же.       — Чувствуешь меня? — спрашивает он, не в силах оторвать глаз от печального лица напротив.       Арсений кивает, все ещё не открывая глаз и не отстраняясь. Он кажется испуганным зверьком, что пытается довериться изо всех своих сил. Антон ценит это.       — Это хорошо, — отвечает Антон тихо, почти лишь губами. — Я хочу, чтобы ты чувствовал.       Он касается губами щеки, оставляя легкий, почти что дружеский совсем поцелуй. Арсений задерживает дыхание от неожиданности.       Переходит поцелуями ко лбу, оставляя их почти невесомо на холодной коже. Рука Арсения все сильнее с каждым прикосновением сжимает его собственную.       Вновь спускается, но уже к другой щеке. Целует три родинки, как давно и хотел. У самого сердце бьется раненой птицей о грудную клетку. С Арсением хочется быть самым нежным и самым аккуратным человеком на свете.       Прижимается лбом, трется носом о нос — то, как Арсений дёргается от этого, разбивает сердце на мелкие цветные стекляшки.       Антон большими пальцами проводит по темным бровям, обхватывая лицо руками, а Арсений жмётся к ним своими щеками, окончательно доверившись.       И первый прижимается губами к губам — отчаянно так, остро. Просто жмётся, не раскрывая рта — лишь мягко трется о пухлые, все ещё чуть синеватые от холодной воды губы. Антон не торопит, позволяя Арсению вести, все ещё поглаживая лицо пальцами.       Арсений мягко прижимается то к одной губе, то к другой, поднимается к уголкам и носогубной складке. Словно пытается запомнить одними губами чужое лицо.       Антон, кажется, дышит через раз. Все происходящее настолько яркое и важное, что все тело сводит судорогой, а внутренние органы затягиваются в один большой морской узел.       В черепной коробке коротит окончательно, когда Арсений оттягивает пальцем нижнюю губу, заставляя приоткрыть рот. Он делает это медленно, всматривается в каждый сантиметр кожи, словно пытается запомнить досконально. Антон расфокусированным взглядом пытается поймать голубые глаза, но те устремлены на его губы.       Арсений прижимается полуоткрытым ртом, втягивает нижнюю губу, заставляя Антона покрыться мурашками.       Тридцать лет почти, а от одного поцелуя его аж чуть ли не на месте подбрасывает.       Он с готовностью открывает рот, а чужой горячий язык с такой же готовностью оглаживает его десны. Арсений зарывается одной рукой в кудри, а второй — залезает под ворот своего же свитера, что он дал Антону вместо промокшей одежды.       Его холодные пальцы ощущаются остро и хорошо, и голос в голове возвращается, хоть все ещё и тихий, прося большего. Прося отдать себя Арсению целиком и полностью, беспрекословно довериться.       Антон не знает, хочет ли он его глушить.       Арсений целует его все с большим и большим напором, сжимает кудри в кулак, тянет на себя. Практически вжимает его лицо в своё. Антон совсем не против, если уж очень честно.       Рука под свитером все настырнее трёт кожу, водит по ней чуть щекотно и нежно. Хочется снять этот ненужный сейчас свитер — и свой, и чужой.       И в голове начинают формироваться мысли, кончики пальцев начинает покалывать, а все тело напрягается от нетерпения. Кажется, Арсений дорвался до чего-то давно забытого, но такого желанного, и это ещё больше распаляет внутренности.       Арсений лижет его губы, языком проходится широко прямо по его языку, бесстыдно до зардевшихся щек. Цепляется за ворот свитера и дёргано пытается снять его, но выходит так себе.       — Я сам… — выдыхает Антон в чужой приоткрытый рот, отстраняясь и снимая свитер в рекордные сроки.       Это не смущает нисколько — хотя должно бы. Но Арсений смотрит так, что воздух из лёгких выбивает с глухим выдохом.       От отсутствия прикосновений холод вновь затапливает тело, а Арсений медлит, просто смотря на него.       — Сними, — просит Антон тихо, кивком головы указывая на чужую лишнюю сейчас одежду, стараясь игнорировать горящее чувство наверняка отмороженных конечностей.       Арсений снимает свитер тоже, кидает куда-то на изголовье дивана, но взгляд ни на секунду не отрывает от чужой бледной кожи груди.       Долгожданное прикосновение и растекшееся по телу тепло буквально заставляет Антона тихо простонать. Арсений ловит этот стон своим ртом, вжимаясь холодной кожей груди в чужую грудь.       Антон даёт и своим рукам свободу — плавно ведёт по чужой спине, оглаживает лопатки. Арсений зажмуривается от чужих прикосновений, выгибается.       А потом рука чуть перемещается вверх, ближе к затылку, и неожиданно мягкая кожа сменяется грубым шрамом.       Арсений застывает на месте, жмурится изо всех сил, и только спустя пару долгих секунд Антон понимает, в чем дело. И не знает, что делать дальше.       Так они и застывают в полуобъятиях, боясь шевельнуться. Арсений мелко трясётся всем телом, а потом холодная слеза капает Антону прямо на грудь.       Она растекается по светлой коже мягким светом, стекая ниже. Антону кажется, что сердце его остановилось окончательно. Он физически чувствует, как оно ноет.       — Арсений, — мягко шепчет он, но на это Арсений лишь полузадушенно вздыхает.       Он плачет молча, закрыв глаза и пытаясь сжаться в одну точку. Антон мягко обхватывает его лицо, прижимаясь губами к светящимся дорожкам.       Шрам напоминает, что это все правда. Что веревка и камень были. Что Арсений ему не врал. Не то чтобы Антон не верил — он верил. Но так хотелось бы, чтобы врал.       — Я… не… — пытается вымолвить он, но выходит плохо и еле понятно. Слова больше похожи на набор звуков.       Антон прижимает его к себе, крепко и сильно, обхватывает руками спину низко, ближе к талии, боясь сделать больно как-то ещё.       Арсений боязливо застывает в руках, но спустя время обнимает в ответ, вжимаясь в чужое тело доверительно. Плач, наконец, перестаёт быть беззвучным.       На каждый всхлип Антон будто ставит зарубку мысленно — они отдаются эхом в голове. Хочется сказать, что все будет хорошо. И что все поправимо. Но это неправда в данном случае, а врать — вообще последнее дело.       — Мне жаль, — шепчет Антон куда-то в тёмную копну волос, вдыхая запах соли.       Из Арсения слова льются, словно волнами, постепенно.       — Я не хотел, чтобы так, — говорит он еле слышно, но так разбито и жалобно, что, кажется, скажи он громче, то Антон бы упал замертво.       Вместо ответа он гладит его по волосам, пытаясь дать хоть каплю комфорта и поддержки. Мысль о том, что она запоздалая, травит изнутри.       — Было так плохо, так плохо.       Пальцы Арсения вжимаются в кожу спины, наверняка делая больно, но даже в таком положении Арсений все равно забирает его боль.       — И ее больше не было… Никого не было. А я так устал.       Его хриплый голос пропитан горьким сожалением и болью — большой и необъятной, ослепляющей совершенно. Антон не хочет забывать и ее тоже.       — Я просто хотел перестать чувствовать себя… так, понимаешь? — его шёпот в самое ухо, тихий, но в это же самое время очень громкий.       Антон молчит, впитывая чужие слова в надежде, что сможет забрать хоть немного чего-то такого страшного, для чего и слова нет.       — Не осуждай меня, прошу.       — Я не осуждаю, — тут же отвечает он шёпотом, потому что Арсений звучит так просяще, так разбито.       Осторожно прижимается губами к линии роста волос, крепче стискивает в объятиях.       — Хочешь поговорить о ней?       Страшно, очень страшно, что Арсений сейчас закроется от него. Но тот лишь кивает.       — Она… была всей моей семьей.       Антон просто продолжает держать того в объятиях, вдыхая через раз. Эмпатичность играет с ним злую шутку, заставляя чувствовать бесконечную грусть и боль за людей.       — И любила меня. Она была бы разочарована, узнав, что я убил себя.       Арсений в его руках кажется самым хрупким человеком на земле.       — Но тогда я об этом не думал. Я ни о чем не думал, кроме того, что хочу… уйти. Я просыпался и думал: «это никогда не закончится, господи, это никогда не закончится».       — Что — это?       — Боль. Необъяснимая боль. Я чувствовал ее физически, знаешь? Я не мог спать, не мог есть. Не мог заставить себя подняться с кровати. Все те сорок дней до похорон.       Антон сглатывает, жмурясь.       — Она лежала в дальней комнате все сорок дней. Традиция такая. Хотя больше похоже на отмазку для бедных, как я. И когда ее похоронили, я понял, что все. Что я больше не могу. А рядом не было никого.       Руки рефлекторно сжимают Арсения крепче, будто говоря, что сейчас есть кто-то. Что сейчас он не один.       — И я шёл с легкой головой и сердцем. Я знал, что больше не нужно будет выносить это ужасно тяжёлое чувство, будто ты обязан жить. Я не был обязан. И никому не обещал. И ещё я был слаб и одинок.       — Не было страшно совсем?       Арсений мотает головой.       — Я хотел этого. Сильно. У меня не было сил больше. И находиться одному в том доме… я не мог. Но ничего не закончилось.       — Я рад, что ничего не закончилось, Арсений, — твёрдо выдаёт Антон, сжимая зубы. — Я рад, потому что встретил тебя. Но мне жаль, что ты страдал. И продолжаешь страдать.       — Ты очень хороший, — отвечает ему Арсений, поднимая голову.       Красные, чуть опухшие и светящиеся глаза смотрят прямо в душу, кажется. Арсений будто стал острее, но уязвимее за пару минут.       Он оглаживает одной рукой скулу Антона — мягко и нежно, медленно совсем. Будто запомнить каждый сантиметр кожи пытается.       — Я буду скучать.       — Не говори так.       — Но я буду.       — Я здесь.       Арсений улыбается ему вымученно, чуть склоняет голову.       — Ещё ненадолго ты здесь, да.       — Но это было твоё условие, Арсений… — начинает Антон, но потяжелевший вмиг взгляд напротив затыкает его посередине предложения.       — И ты обещал мне не просить обратного.       — Ты делаешь больно нам двоим, — мотает головой Антон, прижимаясь щекой к холодной ладони.       Арсений гладит его по лицу, его светящиеся голубые глаза смотрят пристально и решительно.       — Потому что так правильно.       Антон лишь вздыхает тяжело, опуская взгляд вниз. Он спорить совсем не хочет, хоть и не согласен. И обещания свои он держит принципиально.       Но как же это глупо! Как же глупо, найдя кого-то настолько особенного, потерять его почти сразу же. После месяцев пустоты внутри наконец найти то, что так долго искал. И лишиться этого. Так ещё и воспоминаний об этом лишиться тоже.       — Эй, — мягко зовёт его Арсений, приподнимая осторожно за подбородок голову. — Ты здесь сейчас. Не думай так много.       Легче сказать, чем сделать. Но Антон кивает кратко, сжимая зубы. Арсений понятливо улыбается, потому что наверняка ощущает то же самое — тянущее чувство пустоты внутри.       Антон устал страдать. Устал терять. И это до тошноты бесит. Хочется спросить у вселенной — он что, не заслужил? Но она ему не ответит. Это ведь лишь бесконечное количество звёзд, которые, по сути, не более чем огромный сгусток энергии. Что вселенной до его проблем?       Рядом с Арсением он чувствует себя хорошо. И плевать на все эти формальности — да, четыре дня вообще не срок, но он не может игнорировать свои ощущения!       И пусть глупо и поспешно, но рядом с этим разбитым парнем ему комфортно. И раз уж завтра он о нем даже не вспомнит, то нет никаких причин строить из себя даму из института благородных девиц.       — Антон, — вновь окликает его Арсений, выдёргивая из потока мыслей. — Лучше поцелуй меня ещё раз.       Антон не медлит ни секунды.

***

      Текст пишется сквозь сжатые зубы, трясущиеся руки и мокрые глаза всю ночь — он физически не может заставить себя уснуть. Пишет и пишет — стирает и переписывает раз за разом. Убирает целые абзацы, а потом, посидев над документом минут двадцать, возвращает их назад.       Стас под присланными билетами, на которые не получил ответ вчера, пишет: «ты же приедешь?».       Антону хочется написать «нет» с тремя восклицательными знаками. Нет, с десятью восклицательными. Но он пишет «ок».       Ок, приеду, хотя здесь я хочу остаться всей душой.       Ок, приеду, хотя там меня ждёт лишь колючая грусть.       Ок, блять. ОК.       Нихуя не «ок», кстати. Потому что от ощущения нервозности тошнит так сильно, словно он перекатался на американских горках с полным животом еды.       Потому что даже голос в голове лишь жалобно мычит, а не кричит. Возможно, у него тоже есть какое-то сознание, и оно все понимает. Внутренний голос Антона скулит рядом с ним, и от этого голова разрывается на части.       Хочется все бросить, вернуться к Арсению и не отпускать — они целовались так долго, что опухшие губы все ещё покалывает. Но дальше не заходили — ни один из них не решился.       Антон не уверен, хочет ли он этого. Ну, то есть очевидно, что да, но он ведь забудет. А Арсений — нет. И стоит ли делать ему ещё больнее из-за плотских желаний своего тела? Он не знает.       Он вообще больше почти ничего не знает, если совсем откровенно. Знает, что текст надо сдать через неделю. Знает, что надо отсортировать фотки и отправить потом все готовое Стасу.       Стасу, который хочет выдвинуть его текст на журналистскую премию, хотя даже набросков не читал. Антон не знает, бесит ли его такая уверенность редактора в нем или льстит.       Он пишет только Диме. Очень абстрактно, туманно, но пишет.       Шаст       Как ты понял, что Катя — это твоя любовь, а не временная влюблённость?       Дима отвечает спустя три написанных абзаца.       Поз       Сразу — никак. Ты просто живешь, а потом понимаешь. Спустя время понял, получается. Когда с каждым днём влюблялся все сильнее.       Антон кивает сам себе, перечитывает пару раз и прикидывает. Конечно, несколько дней — это все ещё очень мало. И, возможно, это все лишь стечение обстоятельств, вылившееся в такое яркое чувство.       А вдруг нет? А вдруг это что-то большое и важное? И от этого он завтра откажется? И это забудет? Вдруг именно Арсений идеально ему подходит? Судьба и прочее. Конечно, такие категории слишком драматичны и лиричны для реальной жизни и ситуации, но все же.       А если они правда идеально друг другу подходят? Если это цветущее чувство никогда не исчезло бы? Вдруг они бы смогли построить что-то большее?       Поз       А к чему это?       От звука оповещения Антон чуть дергается, переводя взгляд обратно на открытый диалог.       Шаст       Да так. Но спасибо за ответ.       Поз       Обращайся.       Интересно, что бы посоветовал Дима конкретно в этой ситуации, зная все нюансы? Что именно он бы сказал сделать? Все же Диме Антон доверяет — старший и умный товарищ. Хороший друг. И человек хороший тоже.       А вот он сам — хороший? Правильно ли поступает?       Поз       Если ты на что-то решаешься там, потому что вопрос явно не с воздуха, то удачи, Шаст. Дай себе шанс быть счастливым.       Антон устало вздыхает, прижимая корпус телефона ко лбу. Позов прав, но… он не знает всей ситуации, верно? Поэтому его совет тут не котируется.       Или Антон просто уже убеждает сам себя в этом, лишь бы не делать больно Арсению. И себе в том числе.       Он ворочается в кровати весь день, пялясь в последнее сообщение от Димы. Перечитывает его так же, как абзацы пару часов назад. Кажется, крыша едет по полной.       И разговор с Башмаковыми отвлечься не помогает — в его голове все равно почти только Арсений. Его голубые глаза, бледная кожа и губы. Те самые, что так чувственно сминали его собственные не так давно.       Елена замечает его растерянность, но ничего не говорит — лишь улыбается как-то совсем по-матерински и мягко треплет за щеку. Антон бы сказал, что это нарушение личных границ, если бы не привязался к ним с такой же силой.       Когда он встаёт из-за стола, до отъезда в город остаётся каких-то четыре часа. И это осознание так сильно пугает, что он застывает посередине спальной комнаты, стараясь глубоко вдохнуть.       Четыре часа. Жалкие четыре часа, и… все закончится. Мысли обмануть Арсения и не прийти перед отъездом не возникает. Данное обещание кажется тяжелым камнем на плечах, который он все равно упорно тащит.       Дорога до дома Арсения на окраине деревни кажется самой долгой, но и самой короткой за все время пребывания здесь. Внутри все трясёт от мешанины из чувств и ощущений, которые контролировать не получается от слова «совсем». Антон стучится в дверь уже на грани нервного срыва — возле ногтей появилось немного крови после оторванных от нервов заусенцев. Совершенно дурацкая привычка.       На улице уже привычно отдаленно шумит море и ветер, кричат чайки, но звуки шагов за дверями кажутся громче грома.       Антон набирает воздуха в грудь, когда открывается дверь, и так и не выдыхает.       Арсений выглядит ничуть не лучше его самого — уставше-грустное выражение лица, нервное переминание на месте. И такой испуганный взгляд при виде Антона, что хоть падай.       Они выглядят почти идентично.       — Привет, — выдыхает все же Антон, не решаясь шагнуть за порог.       — Привет, — тихо отвечает Арсений, сжимая деревянную дверь крепко пальцами.       Так и стоят — смотрят друг на друга молча, пытаясь найти ответы на даже не сформулированные ещё в голове вопросы. Их там, очевидно, и нет.       Антон в голубых глазах видит метание — такое же, как у себя. И он знает, что Арсений понимает его сейчас полностью. И это не радует даже. Ведь значит, что они оба напуганы до чёртиков.       — Проходи, — кивает Арсений, чуть сильнее открывая дверь и впуская Антона в дом.       Тот перешагивает порог так, будто впервые ступает в сам дом. Будто не был здесь уже множество раз. Даже дыхание само по себе задерживается — словно чуть сильнее вдохнёшь, и все вокруг рассыплется на мелкий песок.       Вешает куртку, осторожно усаживается на диван, не в силах поднять взгляда. Все кажется таким ненастоящим, будто он в температурном сне.       Арсений садится рядом, скрипучий диван прогибается под его весом. Тот тоже осторожничает, ни слова не говорит, дышит через раз. Антон протягивает руку, не смотря на него. Продолжает пялиться на деревянный дощатый пол.       Холодные пальцы Арсения переплетаются с его пальцами, сжимают осторожно и нежно. Антон поджимает губы, чувствуя, как сжимается сердце от происходящего.       Он не хочет, не хочет, не хочет всего этого!       Ни слова все равно не получается вымолвить.       Арсений осторожно укладывается на его плечо головой, двигается вплотную, прижимаясь боком, но точно так же смотрит куда-то в сторону.       Словно если они взглянут друг на друга, то стеклянное спокойствие разобьётся с громким треском и осколками полетит им под ноги.       Сжимать руку Арсения приятно и немного успокаивает — холодная кожа кажется уже привычным и нормальным явлением, Антон не представляет, что она вообще может быть горячей.       Это правильно — его ладонь горячая, и она греет арсеньевскую. Они же так подходят, словно пазлы! Хочется натурально завыть.       Они дышат почти что в унисон, ничего не говоря. Тишина говорит куда больше, чем смогли бы слова. И Антон принимает и понимает это. Поэтому лишь слушает чужое и своё дыхание, прикрыв глаза.       А сказать хочется многое — и просить, и умолять о том, чтобы не хоронить шансы на, возможно, хорошее будущее.       Но Антону третий десяток, и он знает, что иногда просто надо. И знает, что свое слово надо держать. Правда, сейчас хочется расплакаться маленьким ребёнком. И слезами выпрашивать желаемое.       Чуть меньше четырёх часов, и все. И его здесь больше не будет. Как этих жалких часов вообще может ему хватить?       — Повернись, — просит Арсений тихо, почти бесцветно.       Антон не спрашивает — поворачивается корпусом. Холодные руки Арсения обхватывают его за лицо, а губы касаются лба. Тут же становится легче — он и не заметил, как голова начала болеть.       А Арсений почувствовал. И помог. И в груди начинает болеть с такой же силой.       Губы так и прижимаются ко лбу, мягко и трепетно. А руки бережно держат за щеки. Антон чувствует себя в безопасности — словно весь мир сосредоточился лишь в этой маленькой комнатке. И больше ничего нет.       Ни поезда, ни Москвы, ни одинокой квартиры и надоедливой редакции. Только этот продавленный диван и холодно-нежные прикосновения.       — Ты так сильно все усложняешь, — шепчет Антон, прикрывая глаза.       — Почему?       — Я не могу перестать влюбляться в тебя, кажется.       Арсений улыбается — Антон это своей кожей чувствует.       — Скоро все закончится, — говорит он грустно, но спокойно. И Антон этого чувства не разделяет.       Хочется что-то ответить, но он проглатывает острые и горькие слова, раздирая глотку. Сейчас нет никакого времени сталкиваться лбами.       Поэтому он просто просит.       — Можно тебя поцеловать?       Арсений отрывается от его лба, чуть отстраняется лицом. Его губы растягиваются в грустной-грустной улыбке. Он кивает и тянется первым.       Антон целует его, как в последний раз — потому что так и есть. С чувством целует, с сожалением, сжирающим изнутри. Не даёт вдохнуть даже — боится и секунды потерять.       Мягкие-мягкие арсеньевские губы сминают его собственные, нежно обхватывают язык. Антон лижет его в ответ, ловит судорожный выдох приоткрытым ртом. Они трутся носами, губами, оставляя влажные следы на коже лица. Антон зацеловывает уголки губ, подбородок и поднимается к носу и щекам.       Арсений прикрывает глаза, гладит пальцами лицо Антона, пока тот оставляет невесомые прикосновения по всему лицу. Будто хочет, чтобы каждый сантиметр кожи Арсения почувствовал касания горячих губ.       Арсений, конечно же, не против. И он просто старается наслаждаться происходящим, отгоняя мысли о том, что времени осталось катастрофически мало.       Горячие руки Антона лезут под домашнюю футболку, оглаживают бока. Холодное тело мурашит от непривычного уже тепла, от согревающего ощущения.       Арсений холод не чувствует, не замерзает, но так приятно, оказывается, чувствовать согревающие прикосновения — мозг, кажется, плавится вместе с кожей и сердцем. Хочется просто лежать пластом, пока широкие ладони будут согревать его тело человеческим теплом.       Антон ещё раз чмокает его прямо в губы, а потом отодвигается — его зелёные глаза смотрят чуть расфокусированно, словно их заволокло туманом. Он тянет за ткань футболки вверх — Арсений поднимает руки для удобства, а через несколько секунд сидит с голым верхом.       От взгляда напротив все внутри скручивается — Антон скользит глазами по его коже, будто старается запомнить каждую линию и изгиб. Рефлекторно хочется закрыться руками, но вместо этого он лишь сжимает руки на широких плечах напротив, притягивая к себе.       Они вновь сталкиваются губами, куда резче в этот раз. Антон кусает нижнюю, тут же зализывая широким языком, а потом целует ещё глубже. Арсений только рот открывать успевает — чужой язык очерчивает десны и зубы. От чужих действий исходят сила и желание, которое почти что можно ощутить в воздухе — оно густеет, словно кисель.       Руки его щипают холодную кожу, гладят бока осторожно, то поднимаясь к бледной груди, то спускаясь к дорожке тёмных волос внизу живота, уходящей за резинку штанов.       Все это смущает беспредельно. Арсений не монах с обетом воздержания, конечно, но все эти откровенности были в прошлой жизни и сотню лет назад. Там, ещё в далеком Омске, у него была девушка. Но там он был тем, кто доводил до красных щек и смущенного взгляда. Сейчас все иначе, да и кажется, что это было даже не с ним.       Поэтому чужой взгляд и прикосновения взрывают мозг — с одной стороны, хочется закрыться и убежать, но с другой — все тело буквально ломает от желания.       Антон отрывается от его губ, переводя дыхание, и теперь становится ясно, что все может зайти дальше. Куда дальше.       Арсения хочется увидеть всего и полностью, хочется прикоснуться к каждому сантиметру его кожи. Антон наклоняется, губами прижимаясь к коже плеча, стараясь привести голову в порядок. Кричащий внутри неё голос не помогает ни разу.       — Арс, — шепчет он, сокращая имя рефлекторно. — Останови меня.       Арсений зарывается руками в кудри, гладит кожу головы и усмехается.       — Зачем?       Антон только устало выдыхает, прижимаясь раз за разом губами к холодной коже. Что он ответит? Что это неправильно — переспать, а потом взять и забыть о нем? Это и так очевидно. Но сможет ли он сейчас просто отпустить Арсения?       Очередное напоминание того, что случится через пару часов, бьет наотмашь.       — Я не хочу так…       — Я знаю, — отвечает ему Арсений, приглаживая кудряшки. — Но иначе никак.       Антон кивает, вжимаясь лицом в сгиб между шеей и плечом. От Арсения все ещё приятно пахнет морской солью. Он целует кожу, медленно и неспешно проходясь по всей поверхности.       Касания Арсения до сих пор действуют немного магически, наполняя все тело энергией и бесконечным желанием. Только вот Антон и без этой силы чувствует себя так же.       — Ты хочешь? — спрашивает Арсений, чуть смущённо поднимая взгляд. Будь он жив, его щеки сейчас бы горели праведным огнём.       — Глупости спрашиваешь, — отвечает Антон, прикусывая кожу на сгибе. — Конечно.       Арсений кивает, судорожно набирая воздух в лёгкие, и тянет свитер Антона с него. Выходит слишком неожиданно, и горловина застревает где-то на уровне головы, руша всю атмосферу в секунду. Но Антон тут же помогает, выпутываясь из свитера и складывая его в неаккуратный квадрат.       Хочется язвительно спросить, то время ли сейчас для того, чтобы так переживать за одежду, но Антон подкладывает его под поясницу Арсения.       — Ложись, — просит он, аккуратно надавливая ладонью на голую грудь.       Теперь, когда перспектива становится менее туманной, все тело охватывает паникой. Но Арсений поддаётся, опускаясь спиной на продавленный диван. Взгляд сверху режет без ножа, распарывая кожу и доставая внутренности наружу.       Антон водит руками по телу, перекидывая ногу через бедра и садясь на них. Арсению кажется, что его и так не стучащее сердце сейчас застучит, только чтобы остановиться вновь.       Широкие, горячие ладони скользят от боков вверх, к рёбрам. Пальцы чуть надавливают, словно прощупывают. Арсений выгибается почти неосознанно, прикрывая глаза от затапливающего смущения.       Антон вновь спускается вниз, наглаживает дрожащий живот непонятными кругами. Все это так лично, так позабыто уже, что в голове, кажется, коротит каждую нейронную связь. Одно сплошное замыкание.       Арсений прикрывает лицо руками, когда одна из рук Антона лезет под резинку штанов.       — Все нормально? — спрашивает Антон, тут же останавливаясь и вынимая руку из штанов.       В его голосе страх и немного паники, и от этого мажет по дивану, словно масло по хлебу.       Он наклоняется, осторожно целуя костяшки рук, закрывающих лицо. Напортачить — страшно. Очень.       — Да, я просто… отвык.       Антон на это лишь расслабленно усмехается, тут же отпуская тревогу. Он ничем не обидел Арсения, это главное.       И продолжает то, на чем остановился.       Ведёт рукой по дорожке волос внизу живота — тёмной, выделяющейся ярко на фоне бледной кожи. Волоски мягкие, приятно щекочущие ладонь. И не подумал бы он никогда, что такое вообще может заводить. А оно может, ещё как.       Двумя руками держит резинку, тянет медленно вниз — Арсений сильнее прижимает ладони к лицу, надавливая на глаза до цветных кругов под веками. Но все же приподнимает таз — помогает стянуть с себя одежду. Антон улыбается, дергая сначала ткань до самых колен, а потом и вовсе снимая.       Ноги у Арсения… Антон слов не может найти. Ляжки широкие, жилистые, а щиколотки тонкие совсем. Он проводит ладонью по коже, спускаясь от коленей вниз. Обхватывает эту тонкую щиколотку пальцами, сжимает крепко.       Темные волоски и здесь смотрятся ярко — кожа ведь совсем молочная, белая. И они, бросающиеся в глаза, кажутся идеальным дополнением.       Арсений от прикосновений ёжится, пытается подтянуть колени к груди, но Антон дергает несильно обе ноги на себя, подтягивая Арсения и заставляя того спиной проехаться по дивану.       Он наконец отрывает руки от лица — глаза его светятся куда сильнее, выделяются в вечерней темноте комнаты. Арсений раскрывает рот, видимо, пытаясь что-то сказать, но горячий поцелуй около колена выбивает все мысли.       Не так уж и важно, что он хотел сказать.       Лежать в одном белье все равно некомфортно — смущает это положение до поджимающихся пальцев ног, но в это же время хочется раскрыться ещё сильнее, чтобы в глазах напротив желание не пропадало.       — Сними, — хрипит он, чуть пиная ногой Антона, намекая на штаны. Они порядком надоели, хоть и хорошо сидят.       Антон ловит его ногу в цепкие пальцы, сжимает где-то на голеностопе — они тёплые, словно разряды электричества. Царапает ногтями еле ощутимо, но все же отпускает.       Выпутывается из своих штанов, отбрасывая их куда-то на пол возле дивана, и опускается на руки, нависая над Арсением.       — Мне кажется, у меня сейчас сердце остановится, — шепчет Антон, улыбаясь смущённо.       — Мне тоже, — кивает Арсений, всматриваясь в краснеющее лицо над собой.       Антон умилительный до невозможности — стесняется и смущается, словно старшеклассник. Арсений проводит холодными пальцами по красным щекам, ощущая тянущее тепло от них.       Антон ластится к ним, словно кот к почёсываниям. Прикрывает глаза, губы его расползаются в улыбке. Арсений проводит пальцами по чуть опухшим губам, смотрит внимательно на чужую реакцию.       С каждой секундой мысль о том, что придётся попрощаться, тяжелеет на тонну.       Антон наклоняется и целует его вновь — кажется, в сотый раз за вечер, но это не важно. Ничего не важно, пока чужие губы так сладко сминают его собственные.       Горячее, тяжёлое тело оказывается на нем — ощущение странное, но приятное до дрожи. Пока Антон самозабвенно вылизывает его рот, Арсений толкается бёдрами вверх, заставляя того подавиться вдохом.       Это приятно — электрический разряд прошивает все тело огромными, неаккуратными стежками. Перед глазами вспыхивают огни.       — Ну что же ты творишь, — выдыхает Антон ему прямо в приоткрытый рот, цепляя губу зубами и толкаясь в ответ.       Это выбивает удивлённый вздох уже из Арсения. Ощущать вот так отчётливо чужое тело и тепло от него — что-то на грани.       — Ты горячий, как печка.       — А ты холодный, как…       — Труп?       Антон мстительно кусает его за плечо.       — Как лёд, — хмурится он, но потом шаловливая улыбка возвращается. — Но я тебя согрею.       Горячая рука ползёт вниз, от шеи до самой кромки белья. Арсений следит за ней, как змея за кончиком духового музыкального инструмента. Тонкие пальцы сжимают резинку, лезут под неё. Арсений задерживает дыхание, когда чувствует, как чужая рука обхватывает его член, предварительно опустив белье к коленям.       Плотно и горячо, совсем на грани сумасшествия. И так открыто, так интимно, что взглянуть в глаза напротив кажется невыполнимой задачей.       Поэтому он просто прикрывает их — мозг плавится в черепной коробке от происходящего. Но Антон лишь продолжает — аккуратно и плавно водит рукой вверх-вниз, заставляя прикусывать губу.       Его давно никто не касался. Он сам себя тысячу лет не касался тоже — не было желания жить особо, что уж тут о чём-то ещё рассуждать.       Но былые ощущения, те, что из прошлой жизни, кажутся такими яркими и острыми, словно ему снова лет шестнадцать.       — У меня есть тупой вопрос, — говорит Антон, продолжая мучить его плавными движениями.       Арсений вскидывает вопросительно брови, все ещё не в силах открыть глаза.       — Бля, я еблан, что прямо сейчас спрашиваю, конечно, — чуть усмехается он, но Арсений лишь ухмыляется вместе с ним. От этой искренности и непринуждённости лишь сильнее тянет к нему.       — Да неважно, — мотает Арсений головой, все же открывая глаза.       Антон смотрит на него с улыбкой и искрами в зелёных глазах, возле которых появляются морщинки-лучики.       — А как, если твоё сердце не работает, а значит, и кровь не циркулирует, у тебя стоит?..       У него в глазах так много любопытства, как у детей, которые задают вопрос «а почему?» на каждое явление и событие. Арсений сначала распахивает удивлённо глаза, а потом утыкается в свою же руку, заглушая громкий смех.       Антон в отместку спускается ниже и сжимает несильно в руке яйца, ухмыляясь на недовольный вздох снизу.       Настрой вопрос совершенно не портит — наоборот. Он просто застаёт немного врасплох.       — Я не знаю, — все ещё посмеивается Арсений. — Проведи журналистское расследование.       У Антона на лице огромная ухмылка и озорные искорки.       — Я этим и занимаюсь, — кивает он псевдосерьезно, всматриваясь в голубые глаза и проводя большим пальцем по головке.       Арсений от неожиданности задерживает дыхание, немного выгибая спину. Язвительная улыбка сменяется на приоткрытый в стоне рот.       — И как, тебя устраивают результаты?       Тот наклоняется, продолжая доводить рукой Арсения до безумия, и отвечает прямо губами в губы, давая прочувствовать каждое движение от произнесённого слова.       — Вполне.       И тут же целует, запихивая язык нагло и бесцеремонно, сплетаясь им с чужим. Ощущений так много, как и Антона — его руки, язык, вкус на корне собственного языка. Кажется, в один момент тело не выдержит и отключится, как перегретый старый ноутбук.       — Что ещё тебя интересует во мне? — хитро спрашивает Арсений, пока Антон пытается отдышаться.       Его опорная рука явно затекла и устала держать на себе вес, но он все равно упирается на неё, не перекладывая тяжесть на Арсения.       — Все, — выдыхает он, одним словом убивая наповал.       Арсений не находит никакого ответа, он лишь громко выдыхает, потому что кажется, ещё пара плавных движений руки, и он умрет от переизбытка острых ощущений.       Антон наклоняется, целует куда-то в ушную раковину, трется носом мягко. Вдыхает в себя запах морской соли.       — Например, как ты звучишь, когда кончаешь, меня интересует в данный момент больше всего, — шепчет он, сжимая руку плотнее и ускоряясь.       Арсения подбрасывает на диване, его спина выгибается от близкого конца. Руками он цепляется за Антоновы плечи, сжимает их крепко и наверняка больно. Но контролировать сейчас это почти невозможно.       Тихие, еле слышные стоны контролировать невозможно тоже.       — Кажется, я сейчас узнаю именно это, — усмехается Антон совсем без смеха в голосе, а будто с патокой мёда.       Под закрытыми от количества ощущений глазами мерцают разноцветные круги, тело горит от чужих прикосновений, а все напряжение скапливается внизу.       Голос в голове у Антона, не затыкаясь, шепчет лишь имя Арсения, словно захлёбывается им. Антон этот голос понимает прекрасно, когда смотрит на напряженные молочные бедра, на усыпанную чуть светящимися родинками грудь. Арсений без конкуренции занимает место самого красивого человека, которого Антон только видел.       Его темные брови сведены, лицо напряжено, а губы, ставшие ярче и пухлее от поцелуев, горят почти что красным пламенем на бледном лице.       Кожа его чуть светится, и это выглядит слишком красиво и волшебно, чтобы оторвать взгляд.       Арсений распахивает рот, пытается сказать что-то, но получается лишь невнятное бормотание, похожее на его имя:       — Ант… а…       И вместо оставшихся букв слова он лишь протяжно мычит, выгибаясь так красиво, словно с картины какой сошёл. Антон чувствует, как пульсирует в его руке горячий член, а по пальцам стекает тёплая сперма.       Он наклоняется вновь, целует Арсения мягко куда-то в щеку.       — Я бы об этом статью написал, — шутит он, продолжая целовать мраморную кожу.       — Только попробуй, — устало отвечает Арсений, доворачивая голову и ловя губы Антона своими.       По телу словно растекается нега, а в самих конечностях вдруг чувствуется тепло. Совсем небольшое, ускользающее от него сразу же, но все же. Вот и ещё одна интересная функция этого странного мертвого тела.       Антон падает рядом, узкий диван еле вмещает их двоих, протестующе скрипит, но его никто не слышит. Лежащие на нем люди слишком заняты друг другом, чтобы обращать на такие мелочи внимание.       — Ты как? — спрашивает Антон тихо, между краткими поцелуями по всему лицу.       Арсений понятия не имеет, что отвечают в таких случаях, поэтому лишь благодарно целует, оглаживая ладонями лицо.       Ему слишком хорошо, слишком тепло и уютно, но все это должно исчезнуть через считанные часы.       — Уже скучаю по тебе, если честно, — говорит он, решаясь не скрывать истинных мыслей.       Антон смотрит ему прямо в глаза, его лицо становится таким грустно-жалостливым, что Арсению хочется забрать свои слова назад.       — И я, — кивает он, проговаривая это почти лишь губами, беззвучно.       Они смотрят друг другу в глаза молча, просто обхватывая ладонями лица. Антон мягко поглаживает большим пальцем щеку, а Арсений удерживает нежно за подбородок.       Близко-близко, так, что дыхание одного попадает на второго.       — Все это будто прямиком из мелодрам, — грустно улыбается Антон, чуть наклоняя голову, словно кот.       — Вся моя жизнь — мелодрама.       — Все будет хорошо, — тут же отвечает Антон, приближаясь и чмокая в губы.       — Ты ведь не веришь в этот бред.       Кудряшки на его голове мотаются из стороны в сторону вслед за головой.       — Хотел просто тебя подбодрить.       И в этих зелёных глазах волнение за Арсения, тёплые искры восхищения и влюблённости. Арсений понятия не имеет, как он сможет собственноручно забрать это.       Он благодарно кивает, прижимаясь лбом к чужому лбу, ощущая, как вытягивается боль. У этого настырного журналиста, видимо, пожизненные мигрени из-за вечно работающей головы.       — Не получилось? — спрашивает он, подмечая, как ярче начинают светиться глаза напротив.       Вместо ответа Арсений закрывает их, и первые молчаливые слёзы медленно скатываются по лицу. Антон ничего не говорит, а лишь молча сцеловывает их.       Арсений ему бесконечно благодарен за это.

***

      Антон ёжится, вжимая голову в плечи сильнее и отрешённо смотря куда-то в грязевую лужу.       Башмаковы что-то ищут в доме, готовые вот-вот проститься с Антоном и отправить его до электрички. Сами возвращаться в город не планируют. Говорят, что Антон помог им заново влюбиться в деревенскую жизнь.       Антон на это лишь слабо улыбнулся, опуская взгляд.       Арсений обещал дойти с ним до электрички, и… там все должно будет случиться.       — Дело пяти секунд, — сказал он, укрываясь кофтой Антона и поглаживая того по голове, когда они пытались вдвоем уместиться на диване.       На это тот лишь хмыкнул, стараясь не думать ни о чем, кроме прохладных пальцев в кудрях.       Но мысли о работе, Москве и лишении воспоминаний все равно заполняли голову за пару секунд. Словно он затыкал одну пробоину, как тут же появлялась ещё одна. Бесполезное занятие, совершенно.       Позади хлопает дверь, и улыбающиеся Башмаковы встречают его тяжёлый взгляд.       Антон подтягивает рюкзак на плече и поворачивается корпусом к супругам. С ними расставаться не хочется тоже — все же невероятно тёплые отношения успели сложиться.       Елена смотрит на него почти материнским взглядом, склонив чуть голову и улыбаясь грустно.       — Время прощаться, — говорит она мягко и с сожалением, и Антон понимает ее на все сто.       Он кивает, подшагивая ещё чуть ближе. Что сказать им — понятия не имеет. Спасибо?.. Достаточно ли этого слова?       — К сожалению.       — Мы очень тебе благодарны. За твою работу, которую мы обязательно прочтём. Уверена, она выйдет отличной! Но в первую очередь за то, какой ты чудесный человек. Добрый и светлый. Открытый.       Антон поджимает губы, быстро моргая, потому что в последнее время он стал слишком эмоциональным и, глядишь, вот-вот расплачется от слов благодарности.       — И за то, как твоя вера в людей и чистый взгляд на мир помогли и нам, — кивает Елена, сжимая руками судорожно и нервно край свитера. — Раньше воспоминания о маяке ранили в самое сердце, потому что нас там больше не было. Но ты помог понять, что можно ещё и радоваться тому, что было. Хоть и закончилось уже. Ты много сделал для меня, старушки, даже не осознавая этого.       — Ну что вы, какой ещё старушки! — улыбается Антон, все же смотря на мир через вставшие в глазах слёзы.       Он аккуратно сжимает рукой тонкое женское предплечье и старается выдавить из себя самую поддерживающую на свете улыбку.       — Ты чудесный парень, Антон, — выдыхает она, поднимая покрасневшие глаза, и от этих глаз Антону хочется рыдать вместе с ней в обнимку. — И мы бы хотели подарить тебе небольшой сувенир, чтобы ты помнил о нас.       Конечно, он понимал, что так будет. Очень часто люди так и делают, но сейчас подарок греет в сто раз сильнее.       Борис разжимает большую ладонь, в которой лежит маленький компас. Антон осторожно берет его в руки, осматривая серебряные на вид края.       Стекло чуть помутневшее, старое, но сам компас выглядит красивым. Пальцы, оглаживающие его бок, вдруг натыкаются на неровности. Он переворачивает его, вчитываясь в гравировку.       «Елене от Бориса с любовью, 1999».       Вдруг компас в руке будто тяжелеет — это семейная реликвия, которую дарят ему ни за что, по сути.       — Ну как я могу… — начинает говорить он, но тёплая рука Бориса сжимает его, заставляя сжать и компас.       — Бери. Наши воспоминания все равно вот здесь, — говорит он, свободную ладонь прикладывая к груди.       — Я даже не знаю, что сказать, — бормочет Антон, сглатывая вставший в горле ком.       Ему хочется остаться здесь и разрыдаться на месте, но вместо этого он лишь обнимает Елену крепко и жмёт руку Борису.       — Вы тоже сделали для меня больше, чем можете представить, — говорит он со всей благодарностью, сжимая дрожащими пальцами компас в руке. — Я очень вам благодарен и надеюсь, что мы свидимся вновь.       — Обязательно приезжай в гости! — отвечает ему Елена, кивая часто-часто. — Мы всегда будем рады тебя увидеть!       — С удовольствием.       Они ещё раз обнимаются на прощание, а потом Антон машет им в последний раз рукой и идёт по направлению к электричкам.       Нагретый от тепла руки компас, кажется, почти что сжигает кожу. Больше всего сейчас хочется наплевать на все и остаться здесь. Даже если придётся умолять Арсения на коленях. Он готов.       От мысли о возвращении почти что тошнит.       Неужели он правда просто уедет от всего, что здесь нашёл? Уедет от этого чувства в груди? От Арсения?       Господи, да что он творит вообще? Но ноги все равно упорно идут по грязи в сторону электричек и пути домой.       Арсений догоняет его спустя пару минут. Он выглядит таким же потерянным, что и Антон.       — Привет, — тихо здоровается он, не зная, пожать ли руку или обнять.       Вместо этого он просто неподвижно стоит.       — Привет, — отвечает ему Арсений и тоже ничего не делает.       Так и стоят напротив друг друга, просто смотря в глаза. Все это было бы смешным, не будь таким грустным. Антон стискивает в руке подарок чуть крепче.       — Как ты?       Голос у Арсения будто безэмоциональный, тусклый какой-то. Словно в Симсе, когда персонаж нейтрален.       Вместо ответа Антон поджимает губы, чуть хмурясь. Что от него хотят услышать? Дефолтное «нормально» или честную тираду о том, что он сходит с ума?       Арсений, видимо, все понимает, поэтому просто начинает идти, пристраиваясь возле Антона и шагая почти нога в ногу.       Вокруг все ещё слышны волны, крики чаек и ветер. Эти фоновые звуки кажутся сейчас почти незаметными, потому что за каких-то жалкие пять дней успели стать частью его существования.       Признаться честно, эти дни ощущаются гораздо длиннее, чем несколько месяцев жизни.       Жизни, как в дне сурка, очевидно. Когда все, чего хотелось — это случайно поскользнуться и не дойти до работы. Антон эти дни вспоминает сквозь сжатые зубы.       Возможно, он частично понимает, о чем говорил Арсений. Возможно, ещё немного, и его дни станут такими же невыносимыми, как у него.       Тем более, если сейчас у него отнимут то, что могло бы поменять всю его жизнь.       Десять минут в тишине кажутся невыносимыми, и когда впереди уже виднеется станция, Антона начинает натурально потряхивать.       Он силится сказать что-то, но данное обещание не позволяет и звука вымолвить. Нельзя дать слово, а потом сдать назад. Нельзя, потому что это неправильно. И он меньше всего хочет в глазах Арсения упасть.       Арсений рядом тоже заметно становится более нервным, замедляет шаг. Все вокруг кажется лишь дурным сном, из которого не выходит проснуться.       — Арсений, — начинает было Антон, но тот качает головой, прося не продолжать.       Антон замолкает, следуя в сторону за Арсением без вопросов. Тот ведёт его куда-то за станцию, туда, где нет людей.       Сердце в груди, кажется, ускоряется в сотню раз.       За кирпичной стеной станции никого, лишь грязь и высокая жухлая трава. Если бы не еле слышные голоса немногочисленных людей на станции, Антон бы запросто поверил, что тут вообще никого никогда не было.       При встрече взглядов горло мгновенно сжимает спазмом.       — Ну, вот и все, — говорит Арсений тихо, выдавливая из себя улыбку. Но она настолько фальшивая и ломаная, что больше пугает, чем подбадривает.       Антон ответа не находит, лишь устало прижимается спиной к кирпичной кладке, глубоко вдыхая соленый морской воздух.       До отправления жалкие пять минут.       — Спасибо, что сдержал слово. Я бы не смог сейчас вынести просьб, — говорит Арсений, протягивая свои бледные руки вперёд.       Антон хватается за них, как за спасательный круг.       — Не представляешь, как сильно я готов просить тебя.       — Но не просишь, — кивает он. — За это и спасибо.       Он сжимает руки сильнее, наверняка до боли, но Арсений даже не морщится. Лишь стоит античной статуей напротив, смотрит куда-то в душу своими бесконечно глубокими голубыми глазами, которые и сейчас почти незаметно светятся.       Антон дергает его на себя, стискивая в объятиях, и Арсений отвечает сразу же — его руки так же жадно сжимают чужую спину.       Хочется разрыдаться и осесть на грязную землю, но он держится. Старается, правда. Сжимая зубы, надо прожить следующие пару минут жизни. И все закончится.       Сука, все закончится. Боже.       — Мне нужно отпустить тебя, нужно отпустить, — шепчет Арсений куда-то в шею потерянно, словно сам себя убедить пытается.       Все протесты Антон проглатывает обратно, царапая горло невысказанными просьбами.       — Когда ляжешь спать, то проснёшься уже без воспоминаний. И голова будет болеть. Прости за это.       Антону хочется сказать, что это не самое больное, что тот сейчас сделает, но снова молчит. В который раз.       — Я был так рад узнать тебя, — говорит Арсений с надрывом.       — Прекрати, — в таком же тоне отвечает Антон, чувствуя, как сердце в груди болезненно сжимается.       Арсений больше ничего не говорит. Он обхватывает его лицо своими холодными ладонями, смотрит в глаза, а потом целует.       Нежно, ласково так, как никто и никогда не целовал Антона прежде. Голова начинает гудеть почти что привычно с каждым движением мягких губ.       Антон отвечает ему, пытаясь вложить все невысказанные слова в поцелуй. Он целует со всей искренностью, что у него есть.       Оповещение из динамиков заставляет сердце упасть в ноги, а Арсения отпрянуть.       Он выглядит чуть ли не на грани слез, и Антону смотреть на это больно так же, как и уезжать.       Арсений ещё раз мягко прижимается губами лишь на секунду, а потом, не поворачиваясь, уходит в обратную сторону.       Антону приходится использовать все силы мира, чтобы взять себя в руки и не броситься за удаляющейся фигурой, а покорно пройти к электричке.       Он сжимает лямку рюкзака и послушно идёт на станцию с тяжелым сердцем.       Проносящиеся мимо пейзажи никак не отзываются в груди, таксист Александр, дед Саша с его первого дня, тоже лишь утяжеляет возвращение в Москву.       Антон крепко жмёт ему руку, благодарит за помощь и садится в выкупленное редакцией купе.       Целых четыре билета купил для него Стас — вот так забота.       Идея о том, чтобы долго не спать, отпадает — с каждой секундой веки становятся все тяжелее и тяжелее.       Он пытается изо всех сил, но на втором часу в поезде, ближе к ночи, отрубается без сил со слезами на глазах.

***

      — Я не хочу туда идти, — мотает Антон головой, устало прикрывая глаза.       Стас смотрит на него то ли осуждающе, то ли с жалостью. В целом, только так он на него и смотрит.       — Но это одна из самых важных журналистских премий, Антон, — говорит он почти что родительским тоном, качая головой. — А твой текст очень хорошо приняли читатели. Есть все шансы на победу.       Антон лишь тяжело вздыхает, переводя взгляд с лысой головы на окно позади. С поездки прошло уже недели три, весна все больше начинает напоминать лето, но внутри все такая же бесконечная тоска и уныние.       Текст вышел хорошим — этого не отнять, да. И он рад и доволен собой, но самочувствие не изменилось, а даже стало хуже.       Головные боли почти перестали уходить, а сердце тянуло от воспоминаний о поездке. Запах морской соли засел где-то в носоглотке и уходить отказывался.       — За меня не может пойти кто-то из редакции?       — Нет, — отрезает Стас, смотря своим тяжелым взглядом. — И я считаю, что вопрос закрыт. На премию пойти нужно, и ты пойдёшь.       Антон встаёт со стула и идёт к выходу из кабинета, даже не кидая прощального взгляда.       — Очень демократично, — язвит он, уже хватаясь за ручку.       Стас на это лишь устало вздыхает, будто Антон школьник какой, который вернулся домой с очередной двойкой и замечанием о плохом поведении в дневнике.       В целом, Антон понимает, что за своё поведение мог быть уволен ещё много месяцев назад, а Стас все же учитывает его состояние, но недовольство все равно закипает где-то внутри.       Он быстрыми шагами преодолевает коридоры и залетает в их общий с Димой кабинет — тот вычитывает свою завтрашнюю колонку про аварийное жилье.       — Я знаю, где хорошие костюмы на прокат, — говорит он, даже не поднимая головы.       — У меня есть, — бурчит Антон, плюхаясь на стул и откидывая голову.       — Со школьного выпускного?       На Диму злиться не выходит совсем — за три прошедшие недели тот стал близким другом, который за словом в карман не лезет. Но поддержку оказывает мощную — Антон благодарен и с удовольствием ходит по пятницам выпить с ним пива в бар.       — Это же не «Оскар».       — Это российский журналистский «Оскар», Шаст. И ты сам это знаешь. Разве не мечтаешь выиграть там?       Антон переводит недовольный взгляд на Диму, но тот все ещё не смотрит на него — полностью поглощен текстом.       — Я мечтаю уйти в отпуск.       — Стас предлагал тебе. Ты отказался.       — Потому что!.. — начинает было он, но сдувается.       Нет причин, кроме нежелания находиться с самим собой в пустой квартире — так он наверняка сойдёт с ума.       — Потому что ты дурак, вот что, — хмыкает Дима, откатываясь на стуле от рабочего стола и наконец поднимая взгляд на Антона. — И на премию иди. Твой текст — огонь, сам же понимаешь.       — Так высоко себя самого оценивать — признак завышенного самомнения. А у меня такого не имеется.       — Ну, так я тебе говорю, что текст огонь, а я вообще никогда не вру.       Антон усмехается, опуская взгляд и проводя ладонью по лицу — голова просто раскалывается надвое.       — Только когда пиздишь Стасу, что почти закончил материал?       Дима хлопает его по плечу несильно, закатывая глаза и возвращаясь к колонке.       — Я не «пизжу», а стратегически недоговариваю. Это разное.       — Хуязное, Поз, — отвечает Антон, возвращаясь и к своей вычитке материала. — Я все равно не хочу идти.       Текст на экране расплывается в одно черно-белое месиво, и Антон часто-часто моргает, пытаясь вернуть фокус.       — Ну, так ты не оставайся потом на ужин, просто пригони чисто на вручение. Заберёшь свою награду и поедешь тухнуть домой.       — Перспективно, — бурчит он, выдавливая очередную таблетку из блистера.       — Сам же так хочешь.       — Да не хочу ведь, — устало отвечает, запивая обезбол. — Не знаю, чего хочу, честно говоря. Но вот этот текст Серёжи вычитывать не хочу точно.       Дима лишь хмыкает, продолжая что-то печатать, наполняя кабинет монотонным стуком по клавиатуре.       Антон все же берётся за текст — собирает остатки сил и концентрируется на предложениях, выискивая пропущенную запятую или тавтологию, чтобы Стас потом не бурчал, что текст как будто пишут старшеклассники, а не специалисты.       Стас, в целом, бурчит всегда, но иногда в его словах есть доля правды — например, что Антону пора завязывать с меланхоличными страданиями и взять себя в руки. В общем, он бы с радостью, да все не так просто ведь.       Нельзя в один день решить: «ну все, я теперь больше не грущу» и начать жить жизнью максимального оптимиста-весельчака. Если было бы так просто выходить из апатичных эпизодов, то никто бы ими не страдал.       Ведь лежать в темноте квартиры на кровати в одиночку и жалеть, что все ещё дышишь и ходишь по земле — не весело. Не прикол ни разу.       — Ты не грузись так сильно, — вдруг советует ему Дима, устало потирая красные от долгого смотрения в монитор глаза. — Возьми после премии отпуск, поезжай куда-нибудь. А то выглядишь ещё хуже, чем до своего этого Жуя чего-то-там.       — Жужмуя, — поправляет он его, переводя взгляд на угол экрана.       Почти шесть, скоро домой.       — Да, его. Как-то по телефону ты звучал бодрее, заинтересованнее. Встретил там кого-то, а теперь молчишь.       Антон хмурится — когда это он успел кого-то встретить?       — О чем ты?       — В смысле? — так же с недоумением смотрит на него Поз. — Ну, ты звонил, мы болтали, ты прощение просил.       В голове с натяжкой, но вспоминаются слова из телефонного разговора.       — Ну, да, я помню.       — И ты мне сказал, что встретил кого-то. Удивительного, особенного человека. Все в таком духе. Но кого именно, так и не рассказал.       — Но я никого не встречал… и такого не говорил.       Голова начинает сильнее гудеть, словно в попытках найти некий файл с этими данными, но его нет, потому что, может, у него и есть проблемы с головой, но не с памятью.       Дима хмурится ещё сильнее, разворачиваясь на стуле корпусом к Антону.       — Говорил, — кивает он уверенно. — Рассказывал, что тот человек пытался убить себя, а ты поверить не мог, что такие люди…       — Такого не было, Дим, — медленно и гораздо тише тянет Антон, копаясь в своей памяти, но не находя ничего похожего.       От нарастающей головной боли хочется вбежать в стену головой вперёд. Как таран в дверь, так и он в стену.       — Ты прикалываешься? — уже совсем серьезно спрашивает Дима, с волнением заглядывая в зелёные глаза. — Ты не помнишь?       Антон растерянно мотает головой, все пытаясь вспомнить хоть что-то похожее, но в ответ голова лишь начинает болеть сильнее.       — Шаст, без приколов не помнишь?       Дима смотрит взволнованно, подъезжает на стуле ближе.       — Не помню, — выдыхает он, начиная чувствовать подступающую панику. — Ты уверен?       — Уверен. Шаст, я на все сто уверен.       Повисает тишина — тяжёлая, неуютная совсем. Внутри Антона зарождаются страх и нервозность, которые смешиваются в смертельный коктейль.       Он прикрывает лицо руками, жмёт на глаза — цветные круги плывут рябью под веками.       — Иди домой, отдохни и поспи. Слышишь? — тихо шепчет Дима, сжимая рукой плечо. — Все будет хорошо, разберёмся.       — У меня провалы в памяти? — спрашивает Антон со страхом. — Это же пиздец, Поз.       — Разберёмся, — ещё раз повторяет он, вставая со стула и сдергивая ветровку Антона с вешалки. — Домой.       Он протягивает ветровку, пытаясь выглядеть уверенным, но Антон видит эту панику в чужих глазах и судорожно выдыхает. Господи, куда же все скатилось?..       — Но текст Серёжи… — кивает Антон в сторону монитора, сжимая трясущиеся пальцы рук в кулаки.       — Я вычитаю. Иди, — уверенно говорит Дима и смотрит строго. — Иди, говорю. И напиши, как будешь дома.

***

      В костюме жарко и неуютно, а музыка, играющая фоном, раздражает до дёргающегося глаза — мелодия настолько сладко-медленная, что в горле встаёт ком.       Все происходящее бесит, хочется по-детски затопать ногами и попроситься домой. Но вместо этого он натягивает расслабленную улыбку и продолжает жать людям руки.       Стас сияет ярче начищенного пятака, Дима же не выглядит настолько наполненным энергией — потягивает что-то из бокала и строчит сообщения в телефоне. Наверняка своей жене.       Антон оттягивает ворот рубашки и устало топает обратно к столу — вот-вот начнётся награждение, которое будет идти сотню с лишним лет, потому что всем так и норовит попиздеть со сцены.       За прошедшие два дня, что он нервно лежал в кровати, легче не стало. Волнение за своё здоровье смешалось с нехваткой сил на банальный даже душ — пришлось заставить себя всеми правдами и неправдами вымыть голову и побриться к сегодняшнему вечеру.       Вся эта история с забытыми словами напрягала до нервного тика — как такое может быть? Как можно забыть лишь часть чего-то? Ведь сам разговор он помнит хорошо. Это странно. И это напрягает.       — Выглядишь хуево, — констатирует Дима, кидая быстрый взгляд на садящегося за столик Антона.       — Спасибо огромное, — бурчит он, подтягивая к себе стакан с мохито. Дима рекомендовал не пить алкоголь в таком состоянии, а набухаться хотелось сильно.       Но он, как ответственный взрослый, решил послушать друга. Хотя, может, стоило, наоборот, проигнорировать его совет.       Антон не знает. Он вообще больше ничего не знает в этой жизни.       — Вот-вот уже награждение, скоро можно свалить.       — Я вообще не понимаю, зачем мне на нем быть. Не факт, что я возьму награду.       Дима лишь закатывает глаза и отпивает из своего бокала.       — Дурак ты, Шаст. Сиди уже смирно, потерпеть надо чуть-чуть.       — Заебло все в этой жизни терпеть, — цокает он в ответ.       — Жизнь такая, что поделаешь? — жмёт Дима плечами и вновь возвращается к переписке в телефоне.       Тяжело вздыхая, он достаёт и свой телефон из кармана.       На экране блокировки сообщение от мамы, оповещение из группового чата редакции и какое-то напоминание из игры о жизнях, что восполнились и которые надо потратить.       Он смахивает все оповещения, кроме маминого «смс», и переходит с ней в диалог.       «Удачи! Напиши мне, как будут результаты! Держу кулачки за тебя и твой чудесный маяк!»       Антон улыбается устало, печатая в ответ, что обязательно напишет ей самой первой, как только узнает, и ставит сердечко в конце.       Оповещения из чата редакции все продолжают и продолжают приходить, и он, пытаясь смахнуть очередное, случайно заходит в галерею.       Перед глазами тут же встают сотни серо-голубых фотографий природы, на некоторых из них пестрит красным маяк. Возвышается над деревьями, словно исполин или великан. Антон и сам не замечает, как начинает листать их, всматриваясь то в одну, то в другую.       Вот здесь вид из окна деревянного домика Башмаковых, а здесь — сам маяк и стоящие рядом улыбающиеся супруги.       Море, каменный пляж, лес, чья-то спина, маяк…       Стоп.       Антон перелистывает назад и чувствует, как все внутри застывает. На фотографии чья-то спина и макушка с темными волосами. Это точно не Борис, и уж точно не Елена.       Он подносит телефон ближе к лицу, словно это сможет помочь понять, кто это. Но не помогает.       Насколько можно сказать со спины, это кто-то его возраста. Но почему он не помнит?..       Кто это? Кто-то, кто был с ними на Большом Жужмуе, судя по фотографиям с этой же точки и в это же время.       Но Антон не помнит никого. Помнит Башмаковых, да. Помнит Сергея, что помог найти лодку. Но сам он с ними не был на острове, да и со спины ясно, что это не он.       Но кто тогда? И почему память в очередной раз не даёт ему ничего? Вместо этого голова начинает гудеть, как улей с пчёлами.       Он увеличивает фотографию на макушку, словно это поможет, но ничего — в голове пусто. Антон судорожно начинает вспоминать по порядку.       Вот он договаривается с Сергеем, вот он сообщает Башмаковым, а Борис говорит, что не сможет управлять…       Стоп. А кто тогда вёз их? В памяти Борис сидит рядом с Еленой, а сам он лодку никак не мог везти. Значит, это был этот загадочный парень с фотографии? Но почему он его не помнит?       Вот они идут к маяку, задерживаются в доме, поднимаются на самый верх, к линзе. После идут обратно к берегу, и Башмаковы уплывают обратно в деревню, а он остаётся.       Но как?.. И почему?       Антон встряхивает головой, будто это сможет помочь утрясти мысли, и продолжает вспоминать.       Вот он ждет в доме один… но чего он ждет? Вот он на кладбище, смотрит на старые могилы и… ничего.       В памяти провалы, словно темные пятна на старой пленке. В висках стучит от боли, а стакан холодного мохито приходится приложить ко лбу.       — Ты чего? — спрашивает его Дима.       — Голова болит, — отвечает он сухо, не решаясь сказать насчёт очередного забытого момента.       — Нужна таблетка?       Но Антон лишь отмахивается, продолжая копаться в своей голове, уставившись взглядом на фотографию.       Кто это? И почему не такие далекие воспоминания будто бы подпорчены кем-то? Почему одни моменты ясны, как солнечный день, а другие почти невозможно восстановить?       Кто, блять, это? Кто?       Громкая музыка выдёргивает из воспоминаний, заставляя от неожиданности даже дёрнуться.       — Ну наконец-то, — говорит Дима, выключая телефон и запихивая его в карман.       Антон следует примеру, запихивая и свой телефон трясущимися пальцами в нагрудный карман.       Стас садится рядом, улыбаясь во весь рот.       — Там в чате желают тебе удачи! — говорит он радостно и громко, отчего желание свалить увеличивается вдвое.       — Спасибо, — как на автомате отвечает Антон, даже не отрывая взгляд от сцены.       Но он не слушает ведущих, не слушает победителей иных категорий — в голове лишь вопрос «кто это?», что звучит на повторе, как заезженная пластинка.       И ответ на вопрос лишь «не помню».       Не помню, не помню, не помню. Почему, блять, я не помню?       Он старается отвлечься, старается вслушиваться в речь лауреатов и в речь ведущих, но не выходит выбросить из головы назойливый вопрос.       — Сейчас будешь ты, — шепчет ему Стас, хлопая по плечу и кивая, словно болванчик.       — Не факт, — шёпотом отвечает Антон, переводя взгляд на сцену.       Женщина в изящном строгом чёрном платье улыбается белыми зубами, растягивая красные губы. Она держит планшет с текстом и уверенно пробегается взглядом по словам.       Позади неё, на экране, написано: «социальная журналистика» красивыми, золотыми буквами.       По залу разносится классическая музыка, а люди вокруг начинают перешёптываться. Антону находиться здесь не хочется — нет сил, да и голова гудит. Плюс — есть проблемы поважнее сейчас, например, его частичная потеря памяти.       Стоит классической мелодии убавить свою громкость, как мелодичный женский голос продолжает:       — Премия «Журналист — моя профессия» в социальной журналистике — это всегда очень большое поле выбора, — сколько же на просторах русских редакций талантливых корреспондентов, которые пишут великолепные, душераздирающие тексты! Наше жюри долго и кропотливо выбирало самый лучший, по их мнению, текст, который задел за струны души его членов и наших читателей.       Прошлогодний Антон бы переживал — крутил кольца, ерзал на стуле, сжимал руку Иры, сидящей рядом. Но сейчас все кажется таким бессмысленным, потому что премия не вернёт ему ни сил, ни нервов, ни памяти.       — Было выбрано более трёх десятков текстов, которые анализировали несколько раз. При выборе победителя жюри много дискутировало и обсуждало, но все же выбрало его.       Начинает звучать барабанная дробь, женщина на сцене улыбается так широко, что Антону кажется — ещё немного, и ее лицо треснет от усилия. Каждый барабанный удар раздаётся в голове, заставляя чуть прищуриться. Ну и нафига он здесь?       — Текст «Маяк в темноте» Антона Шастуна!       Стас так сильно хлопает его по плечу, что Антон аж давится воздухом — он поднимается со стула и, натягивая улыбку, топает к сцене.       Люди вокруг аплодируют, провожают взглядами, но сил на банальное понимание происходящего нет. Он потом это все осмыслит, потом порадуется.       На сцене ещё неуютнее — яркие софиты светят прямо в лицо, на несколько секунд ослепляя подчистую.       — Всем добрый вечер! — начинает он, стараясь сделать самое довольное лицо. — Я признателен всем и каждому, кто прочёл текст, кто поделился им с родными или в социальных сетях. Я признателен коллегии жюри за выбор меня, как неплохого журналиста.       По залу прокатывается хохот, ведущая рядом тоже подхватывает общее настроение.       Ладно, шутить он всегда умел, даже когда самому хотелось просто исчезнуть.       — Признаюсь честно, речь я не готовил, потому что скромный и потому что читал другие работы. Но, может, это даже к лучшему, ведь сейчас я буду говорить от сердца.       Свист Стаса слышно даже в потоке бурных аплодисментов.       — В период своего юношества я думал, что люди все плохие и мерзкие, они все хотят тебе зла, как та учительница по физике, что отказывается ставить тебе тройку в четверти, — он выжидает конца реакции зала и продолжает. — Но потом я стал социальным журналистом, и все изменилось. Люди — они невероятные. Вот вы все здесь — невероятные. И то, сколько вы делаете для этой профессии и для этой страны, — неоценимо.       Волнение исчезает совсем, даже его крохи, а слова льются сами.       — Например, текст про аварийное жилье моего коллеги Дмитрия Позова, после которого начались законные процедуры по выдаче новых квартир. А средства, которые перечислили наши читатели, почти полностью покрывают расходы на юристов этих семей. Что я могу сказать, кроме «вау»? Я кланяюсь в ноги каждому человеку в этом зале за тот неоценимо большой вклад, что он привносит, даже не всегда замечая этого.       Он ловит взглядом широкую улыбку Димы и улыбается в ответ.       — Во время написания текста я встретил таких же удивительных людей. Таксиста Александра, что подвозил меня просто из благодарности ко мне и к тому, что я буду писать про их регион. Супруги Башмаковы, что стали мне настоящими друзьями за то короткое время, что я провёл у моря. Сын капитана — Сергей, что выручил не раз просто потому, что я тоже человек. И он человек. А значит, мы должны помогать друг другу. Вот такие там люди. И, поверьте, в том, что текст взял награду, нет моей заслуги. Поэтому я хочу получить премию от лица всех этих замечательных людей, что растрогали меня до глубины души и показали, что такое человечность. Спасибо!       Зал аплодирует ещё громче, ведущая рядом улыбается и вручает ему премию в красивой деревянной рамке. Антон принимает рамку, кивая благодарно ведущей и залу. Держит ее у груди, пока фотограф успевает несколько раз поменять своё местоположение у сцены в поисках хорошего ракурса. И спускается обратно к столику, провожаемый взглядами людей.       Стас и Дима продолжают хлопать вместе с залом, жмут руку крепко и улыбаются. Антон не может дождаться момента, когда сможет уже прекратить натягивать улыбку на своё лицо.       Но никто не даёт ему уехать после награждения — Стас везёт их обратно в офис, где уже накрыт стол и пьют люди. Антон едет, пьёт тоже (сок, под довольный кивок Димы), принимает поздравления — сначала от мамы, потом от редакции.       Люди слушают музыку, танцуют в узком коридоре между кабинетами и никак не расходятся по домам.       Стас даёт ему двухнедельный отпуск, премию в десять тысяч и самую широкую улыбку, на которую только способен человек.       Хочется домой, но уходить с праздника в твою же честь некрасиво. Поэтому он сваливает в туалет, где уныло, но зато в тишине сидит на закрытой крышке унитаза и продолжает всматриваться в спину незнакомца на фото.       В голове пусто, ничего не вспоминается совсем. Он перелистывает все остальные фото в надежде найти ещё, но не находит. И все это напрягает в высшей степени, хоть на стенку лезь. Но что делать — вопрос.       Все тело словно зудит от надобности узнать, кто это. Дурацкая психосоматическая реакция, нервирующая ещё сильнее.       Стук в дверь заставляет подскочить на месте.       — Шаст? Живой?       Дима. Это лишь Дима. Антон выдыхает, открывая дверь.       — А ты че, прячешься тут, что ли?       Он кивает, пожимая плечами и прикрывая глаза. Дима зашагивает внутрь, закрывая за собой дверь.       — Все нормально? — его голос тут же перестаёт быть насмешливым и весёлым, переключаясь на родительскую озабоченность.       Антон выдыхает, облокачиваясь о раковину.       — Я нашёл фото, на котором есть человек, которого я не могу вспомнить.       — Это может быть тот, о ком ты мне рассказывал? — тут же включается Дима.       — Понятия не имею. Может быть. А может и нет. Но меня это напрягает.       Дима кивает задумчиво, почёсывая лоб. Антон благодарен ему за понимание, но сказать вслух не хватает смелости.       — У тебя раньше такое бывало?       — Нет, — уверенно отвечает Антон, сжимая корпус телефона в руке.       Позов напротив многозначительно мычит, продолжая думать. Но Антона вдруг словно ударяет мыслью.       — Я поеду туда и узнаю.       — Что? — тут же поднимает голову Дима, хмурясь.       — В Шуерецкое. Заодно расскажу Башмаковым о премии.       — Можно просто им позвонить.       Антон мотает головой, уже загоревшись идеей.       — Я хочу вспомнить.       — А вдруг это просто сосед — ничего важного? Вдруг просто лодочник?       Он лишь пожимает плечами, закусывая губу.       — Может. Но у меня отпуск, а дома я поеду кукушкой.       — Шаст…       — Думаешь, это тупо? — сдувается вдруг он, опуская голову. — Просто… почему я забыл? И почему только этого человека?       — Я не знаю, — отвечает Дима, и повисает пауза. Но он продолжает спустя время. — Но… почему бы не поехать и не узнать, раз так?       Благодарная улыбка растягивается сама — Антон поджимает губы и притягивает Диму в объятия. Тот похлопывает его по спине, обвивая руками в ответ.       — Ты только… пиши, если что, да?       — Конечно, Поз.       — И предлагаю выходить из туалета, а то подумают ещё чего.       Антон смеётся глухо, кивая и улыбаясь. Билеты он покупает в такси до дома.

***

      В Шуерецком все так же холодно и грязно, хоть и теплее, чем тогда. Башмаковы встречают его так, будто он взял премию «Оскар», не меньше.       Он пьёт чай с Еленой, помогает заготовить дрова Борису и напрашивается на неделю в доме. Те с радостью соглашаются, все продолжая расспрашивать про реакцию читателей на текст.       Вместо слов он даёт им почитать отзывы на сайте вместе с текстом.       — Какое чудесное название! — комментирует Елена, принимая осторожно в руки телефон.       Антон улыбается, собираясь с духом в попытках задать вопрос о незнакомце.       — Обязательно зайди к Попову! А то он выглядит ещё грустнее, чем обычно! Ему тоже наверняка будет интересно почитать!       Он застывает, чувствуя, как учащается сердцебиение.       — К кому? — переспрашивает он, делая вид, что не расслышал.       — К Попову, что на окраине живет. Ну, который с нами на остров ходил, — говорит она непринуждённо, начиная читать текст.       Антон проглатывает все вопросы, чувствуя, как все тело электризуется.       Попов. Вот, кто на фото. И вот, кого он забыл. В голове ни одной картинки от этой фамилии, ни одной эмоции и ни одного воспоминания.       — Я… сейчас и схожу, спасибо. А вы пока что прочитайте текст.       — А телефон?.. — спрашивает озадаченная решением Елена.       — Да ничего, читайте. Мне он не нужен сейчас.       Ведь фотография все равно отпечаталась на обратной стороне век, потому что Антон смотрел на неё последние сутки.       Он накидывает толстовку и выходит из дома — ноги почти что сами идут куда-то, Антон лишь пытается выровнять дыхание, не совсем понимая, почему так реагирует на незнакомого ему человека.       Ну как — знакомого незнакомца.       Грязь под ногами привычно хлюпает, чайки кричат, а море разбивает свои волны о берега. Пальцы в карманах трясутся не на шутку.       Стоящий перед ним деревянный домик заставляет сердце пропустить удар — он не понимает, что происходит, но тело реагирует странно. Он подходит к двери осторожно и с опаской, словно впереди его ждут опасность и враги.       Кажется, все тело напряжено и готово к чему-то, чего Антон не понимает сам. Голова гудит неистово, но он на неё не отвлекается. Желание узнать настолько сильное, что он игнорирует почти нестерпимую мигрень.       Стучится в деревянную дверь, чувствуя, как ноги трясутся. Словно вот-вот ему выходить и рассказывать стих у доски, а ему десять, и он его не учил.       За дверью раздаются шаги, а потом она открывается.       Перед ним стоит парень. Красивый — вот, о чем он думает в первую очередь. У него темные волосы, совсем как с фотографии, вздёрнутый нос и родинки на щеке. Почему-то родинки будто светятся — наверное, ему кажется.       Голубые глаза парня расширяются испуганно — он отступает на шаг обратно в дом, неверяще бегая по лицу Антона глазами.       В горле пересыхает, сердце стучит со скоростью света. Антон не может понять чужой реакции. Да и своей тоже — все тело будто инстинктивно тянется вперёд, к этому Попову.       Он хочет сказать: «Это прозвучит глупо, но мы же знакомы, да? А то у меня проблемы с памятью».       Но не успевает — парень наконец что-то говорит.       — Антон, — шепчет он, будто не верит в то, что перед ним стоит человек.       Чужой шепот наполнен чем-то горьким и важным, но он не понимает, чем именно.       — Привет?.. — получается с вопросительной интонацией, звучит глупо.       Он переступает с ноги на ногу, тянет руку вперёд для рукопожатия неловко. На парня напротив будто невозможно насмотреться — его внешность заставляет что-то в голове щёлкнуть.       Чужая бледная (он только заметил, что сам парень бледный до невозможности) рука тянется вперёд и дрожит так знакомо, как и его собственная. Антон крепко сжимает ее, чувствуя, как все тело наполняется теплом.       Он почти успевает задаться вопросом, но вдруг голову словно простреливает воспоминаниями — они вспышками наполняют его, заставляя зажмуриться от сильного дискомфорта. Холодная рука сжимается сильнее.       — Привет, — отвечает до боли знакомый голос Арсения на грани слез.