Малой и две древнейших

Вечером из университета никто особо домой не спешит. Ни Квашонкин, который внимательно изучает незнакомую птицу с фиолетово-синим оперением, «зависшую» у окна – из страны заморской улетела, что ли, с помощью сервиса для поиска хоть каких-то авиабилетов? Рыжий смотрит пристально, как будто в его хрусталик вмонтирована камера, фиксирующая каждое движение переливающегося крыла. Ни Раковских, который точно знает, что библиотека – наилучшее место не только для хорошего секса, но и для повторения материала – Интернет там слабенький, так что отвлекающие факторы отсутствуют. Ни Кострецов с Сидоровым, зачастившие в ректорский кабинет и сделавший его своим уютным гнёздышком. Ни Долгополов, который в особом описании не нуждается. За него всё говорят холодные метадоновые глаза. Он трижды ударяет костяшками бледных пальцев в дверь. - Ворвитесь, - вкрадчиво говорит Алексей Александрович. - Добрый вечер, - гнусаво здоровается студент. - И Вам не хворать. Что Вы хотели? - Я пришёл сдавать долги. - Подождите, но ведь Вы всё закрыли и вообще в числе самых успе… Лёше не дают договорить. Саша движется на него, смотря исподлобья, чеканя шаг, и в какой-то момент Квашонкин оказывается почти зажат между низкой оконной рамой и Долгополовым. Он протягивает руки вперёд, стараясь оттолкнуть от себя парня, но тот тянет преподавательский галстук за тонкий конец, освобождая Лёшу от него и связывая так кстати оказавшиеся совсем близко запястья. Саша предпочёл бы, чтобы руки рыжего были за спиной для лучшего доступа к телу, но что есть, то есть. Напрасно Раковских считал себя куском окна – чистое стекло тут именно Долгополов. А Квашонкин – беспомощная бабочка, ещё трепыхающаяся между двух леденящих пластин. Бражник молочайный. Этот экземпляр уже имеется в коллекции мальчика с каре, но нужен и антропоморфный вариант в виде Лёши. Бить Сашу бессмысленно – Лёша может не рассчитать, Долгополов может пожаловаться – и ещё тысяча причин, одна убедительней другой. Кричать? А кто услышит? И кто воспримет всерьёз? Субординация растворяется как сахарозаменитель в гранёном стакане, уверенность становится песчаным домиком, который сносит равнодушное солёное море. Нет никакой разницы, что преподаватель выше Саши на три головы – он залезает на рыжего, заставляя обхватить связанными руками за спину и целует, до крови, до рассечённых губ, до обсидиановых гематом. - Ты мой, Лёша, ты только мой, - шепчет зловеще, оставляя всё более жёсткие засосы, - это и был мой долг – сообщить тебе об этом. Наигравшись и в последний раз вдохнув запах одеколона у лёшиной шеи, от выступившей испарины приобретший мускусную нотку, он выскальзывает из кольца рук преподавателя, перерезая галстук выхваченным из кармана канцелярским ножом. - Увидимся, - бросает с ядовитой улыбкой, пока Квашонкин судорожно хватается за ментоловые сигареты. Долгополов удаляется медленно, пока к аудитории, где рыжий, на всех парусах несётся Раковских. Словно почувствовав. Точно почувствовав. Стопроцентно почувствовав. Дорогу длинноволосому преграждает Костя Пушкин, которого только за это можно записать в спасители и купидоны. - Саш, остановитесь. Куда спешите? Добро бы на свадьбу. - А? - Я хочу поговорить о Вашем назначении. Ответственный за актёрское мастерство и прочую романтику Константин Викторович просто невероятно учтив и одновременно с этим непосредственен. Если принимать во внимание тот факт, что и он был среди сашиных секс-клиентов. Два Саши атакуют Квашонкина с двух фронтов. Тот, что с каре, садится справа, кружа ладонью у коленных изгибов и тянется к мочке, теребя её зубами, а тот, что с пляжными локонами, целомудренно держит за руку и целует туда, где бьётся сердце. Лёшино лицо в этот момент олицетворяет мем: «извините, а кто-нибудь помнит стоп-слово?» Преподаватель просыпается в обнимку с Малым, который тут же по-кошачьи тычется в него носом. Лёша бегло гуглит: «к чему снится тройничок?» - К благословлению, Лёш. Бог любит троицу. Но ты атеист и безбожник, любишь только Малого, - отвечает ему Долгополов, заглядывая в экран смартфона. Квашонкин просыпается ещё раз. Раковских рядом. Долгополова нет. Он у себя, занят бабочками. Длинноволосый тёзка ассоциируется у него с грушевой павлиноглазкой. Фото Малого оказывается под стеклом рядом с крылатой красавицей. А вот сам Долгополов – парусник коцебу. И этому есть логическое объяснение. Костя Пушкин метафорически сгрёб в охапку всех лицедеев и вместе они под чутким руководством Викторовича творили разное. Иногда устраивали импровизированные дебаты – одна сторона «за», другая – «против» (замены льгот на деньги, феминизма или обогащённого урана), но об этом нужно не просто сказать, а спеть или станцевать. Была и постановка в лучших традициях античности – все роли, в том числе и женские, играли мужчины. Тему взяли поновее древнегреческих – кабаре. И Долгополов прямо вписался. К тёмному каре идеально подошла рубиновая помада, белила и чёрно-красное платье, придающее ему сходство с той самой бабочкой. А, ещё имелись перчатки по локоть и мундштук – словом, мечта искушённого любителя пинапа. Так у мальчика с каре появилось альтер-эго по имени Анита, в честь героини постановки. Анита включалась всегда некстати, приходила без стука, Саше всегда спонтанно хотелось натянуть на себя чулки, встать на каблуки, примерить приятную к телу атласную комбинацию. И тут Пушкин просит нашего перспективного актёра отправить ему несколько фото, дабы сформировать общее портфолио главных театралов и с почётом разместить всё это дело на одном из порталов с кастингами. Сказано-сделано. Помимо «стандартных» кадров Долгополов присылает ему тот, где он в вязаном берете, полосатом платье и в красных лаковых босоножках, ещё – где в лёгком пеньюаре и чулках с кокетливо выглядывающими подвязками, и, напоследок, свой самый любимый снимок – в платье с вышивкой ришелье и эффектной соломенной шляпе.