***
Проснуться, чтобы снова оказаться во сне. Вот оно — разрушающее чувство иррациональности происходящего. Джейн поддаётся с неохотой, каждая клеточка её организма ноет и скребётся, молит сопротивляться и сражаться, но Джейн не может. Она впервые за очень долгое время чувствует себя слабее, чем есть на самом деле. Её захватывает иллюзия сладкой легкости мира, и Джейн ей повинуется, вверяется, позволяет протащить её разум через веру, что она ничего не может контролировать, ничего не способна решить, ни кем не властвует. Что-то внутри кричит, срывает голос, хрипит одними надорванными голосовыми связками: борись! И, вдохнув пыльный воздух, Джейн борется. Пытается сквозь красную рябиновую поволоку раскрыть глаза — их щиплет, её веки жжет, они слезятся. Джейн не может сделать ровного вдоха, пыль оседает в лёгких, прожигает ядом стенки, рвёт сердце. Но Джейн — сильная девочка. Сквозь слёзы ручьем она открывает злые раненые глаза и пытается продраться сквозь рой красных хищных пчёл. С первого этажа доносится много разного шума — звон тарелок, крики, глухие удары, они перемешиваются с тишиной и воем сирены, с помехами на радио, с криками утопающих женщин, с лязганьем железным когтей о стекло. Джейн яростно зажимает уши, кричит, что есть мочи, чтобы перебить эту мешанину воя, но все шумы снова и снова, как на повторе, как на заезженной пластинке, прокручиваются в её голове, каждый раз всё громче. Джейн скрипит зубами и почти выворачивает себе шею. Из-за двери разносятся громкие шаги, будто кто-то бегает туда-сюда на одном месте, кто-то стучится, кто-то бьёт ногами в стенку, кто-то скребётся стаей крыс под полом, кто-то гремит битой фарфоровой посудой на верхнем этаже, в чердаке. Джейн злостно сжимает веки до тёмных узоров перед глазами, до крови из перепонок сжимая ушные раковины. Стихает неожиданно. — Джейн, — обращается в абсолютной тишине голос. Мужской, вибрирующий, грубый и опасный. Джефф. — Тебе нужно выйти из комнаты. Джейн открывает глаза. Пусто. В комнате никого и ничего нет — всё тот же стол, шкаф и кровать. Она подскакивает к дверцам, чтобы проверить наличие коробки с пистолетом, сердце обливается кровью от страха, что кто-то мог его украсть, пока на её двери нет замка. Коробка вскрыта. Ствола и пуль нет. Джейн в оцеплении замирает. Пальцы рвёт судорогой. Вена на шее дёргается — всю её изнутри скручивает истома жидкого горячего ужаса. — Джейн, — Джефф говорит прямо за спиной, агрессивно и мраморно тяжело, его дурной тёмный тон голоса не терпит прямых возражений, — Тебе нужно выйти из комнаты, — и ничего от Джеффа, которого Джейн помнит, не слышится. Джейн не сдвигается ни на миллиметр — она судорожно делает три глубоких вдоха и выдоха, и больше всего боится обернуться. Потому что в комнате никого нет. Ни видимого, ни осязаемого — никого. Джейн до резкой рвущей боли сжимает дверцу шкафа, процарапывая высохший лак, загоняя краску под ногти, когда медленно закрывает шкаф. У неё больше нет преимущества, она на равных с кем-то — или с чем-то — что посмело ворваться в семью без приглашения. Резко обернувшись, Джейн натыкается только на летающую в воздухе пыль. Никаких лишних движений, ничьих следов — комната пуста, лишена признаков потустороннего вмешательства. А за дверью что-то происходит. И Джейн от этого не по себе. Коридор пуст, тих, бездушен всего несколько секунд. Джейн ступает на минное поле, выходя из защитной крепости — своей комнаты. Она несмело делает первый шаг и от страха едва не падает, прислонившись к стене, когда дверь с другого конца коридора резко хлопает. — Джейн! — кричит шепотом изумленный исступлённый Джек, двигаясь быстрыми шагами, сокращая расстояние. У Джейн голова кружится от резкости движений и этого сладковатого тухлого запаха, витающего в воздухе, но тело из-за этого напрягается ещё сильнее, и она молниеносно встает в защитную позу. Мгновение отделяет Джека от острого удара в ярёмную вену. Скальпель всё еще спрятан в носок ботинка. — Блять, успокойся, это я. Когда дымка рассеивается, Джейн его узнает и чуть расслабляется, попуская плечи. Джек оглядывается, принюхивается, будто чует, как в тенях кто-то притаился. Может, и правда чует. Может, и правда прячется. — Ты слышал звуки? — Крики. Я слышал крики. — Нет! Это была посуда, и крысы, и … Джефф. Я слышала Джеффа, — даже в критическом предсмертном состоянии Джек находит силы закатить глаза и цокнуть. На первом этаже кто-то хлопает скрипучей дверцей кухонного шкафа, раздаётся глухой бой замков входной двери. Джейн и Джек синхронно поворачивают головы, вслушиваясь, щурясь. Больше не говорят. Она достаёт из носка скальпель и, крутанув, твёрдо хватает в готовый разорвать в клочья кулак. Джек идёт первый, и вместо оружия у него только не боящиеся вгрызться в шею наточенные клыки. Обернувшись через плечо, он кивает Джейн и медленно спускается по лестнице. Как бы не был легок его охотничий шаг, половицы всё равно скрипят, и Джейн сильнее сжимает лезвие. Она сразу замечает Бена. Его силуэт почти-почти растворяется, но из последних сил он держится, крепко сжимая лицо Салли. Джейн за плечом Джека не видит всего первого этажа. Из-за межлестничного промежутка не может рассмотреть кухню и диван, и поэтому медленно продолжает спускаться. Ни Бен, ни Салли не поднимают на них головы — не слышат, не видят, погруженные в состояние перманентного зубодробительного ужаса, они рассеянно-собранно смотрят поодаль и будто бы готовятся вот-вот упасть в эпилептическом припадке с пеной у рта. Напряжение растёт до таких масштабов, что у Джейн потихоньку отнимаются конечности, и она с ещё большим упорством заставляет своё — его — тело двигаться. Джек замирает, достигнув нижней ступеньки. Замирает неестественно резко, как серебряная статуэтка балерины, вытянувшей руки. — Джейн, это … Незнание — самый страшный монстр.***
Ему подвластна материя. Он контролирует разум, тело. Он взращивает тёмные потаенные идеи в глубинах человеческих голов, заставляет своих жертв гнить изнутри, наполняет кровь тёмными склочными молекулами порока. Он пробирается незаметно, но он охватывает всё пространство — не сбежать, не вырвать, он есть сама земля, воздух, небо и твоё серое тело. Он движется навстречу и никогда не отступает, поглощает, съедает всё живое на своём пути, обрывает связь с прошлым, режет вены и вышивает тела до последней капли крови. Он как паук, как демон ночи, как образ смерти с косой — он самый большой и необъятный ужас Земли, пришедший из-под руин Ада, чтобы принести в мир людей баланс. Зло невозможно без добра, но Зло добру не подчиняется, Зло контролирует и властвует, порабощает и убивает без прелюдий, купается в океане смрадной крови и тонущих изуродованных тел. Он знает — миру нужно Зло, чтобы жить, чтобы существовать, чтобы наполняться смыслом. Он знает — каждая отрубленная с плеч голова была полна грязи, была пропитана Злом, хотя и рьяно хваталась за крест на груди, падала в ноги, целовала грешную землю и молилась о пощаде. Он знает — защиты им нет, потому что главный кошмар всегда живёт внутри, а он — материальное воплощение самого зверского и тёмного разлива чувств в мире. Любви Любовь мстительна и тёмно-опасна, кровожадна, несокрушима и больна. В любви нет спасения и воли, нет свободы и нет блаженства, она полна дурно пахнущего тленного ощущения медленного разложения костей. Мстительного желания обладать. Разрушительного всеобъемлющего раздолья калечить. Любовь — источник Зла. Любовь породила в мир его. Любовь создала Человека. И душа Человека — а душой является он сам, весь, собранный из лоскутов некогда дремлющего разлома глубокой стонущей дыры, — есть страждущее по любви, неупокоенное в веках стремление, рывок из молящей червоточины на зов. Он слышит Е̷ё̷. Прородительница, начало всего, точка отсчета создания вселенной. Вспышка скорбной трагической ломающей души силы, зеркальным отражением которой он пришёл в мир людей. Подчинившись воле которой, всемирно Зло сошлось в точку начала мироздания. Е̷ё̷ голос раздаётся сквозь сотню световых лет, и так близко одновременно — О̷н̷а̷ рядом, О̷н̷а̷ далеко, О̷н̷а̷ везде, сочится сквозь материю и распадается на части. Концентрируется в точку пересечения световых волн и растворяется. Он попадает под гипноз этого звука, стремится и не может достигнуть. Он знает, это О̷н̷а̷, О̷н̷а̷, О̷н̷а̷. Сокрушившая мир, расколовшая Землю, явившая существу тёмного порядка путь наружу, в хрупкий стеклянный мир добрых людей. О̷н̷а̷ — мост; проложенная сквозь чёрную чащу дорожка звериных следов; крик зияющей пустоты; след когтей на бетонном выступе. О̷н̷а̷ — всё. Но О̷н̷а̷ — ничто. Потерянная во времени, исчезнувшая, проклятая высшим судом за посредничество с темнотой, сгинувшая в неизвестности бескомпромиссного суда. Когда он слышит Е̷ё̷ голос, Е̷ё̷ зов по ту сторону жизни, он теряет связь со всем миром, бросает каждую свою зависимую душу, задыхаясь, бросает тела гнить, и видит только зияющий аврал красного марева, заполняющего пространство вокруг, как вино — бокал. Он не вестник ужаса, он — сама погибель, во плоти и в твердой оболочке. Оболочка эта может разрушиться, может растечься чёрной склизкой жидкостью, утопить собой лес, прекратить доступ к кислороду всем дышащим телам, но он никуда не исчезнет. Он — послание силы самого разрушительного из начал, его нутро начинается там, где начинается жизнь, и только он — тот, кто может эту жизни без чужого дозволения забрать с собой. Потому что однажды Е̷ё̷ жизнь заполучить не смог. И это пресловутое «однажды» не имеет точки начала отсчета, оно течёт и тянется. О̷н̷а̷ была здесь только что, и вот, Е̷ё̷ нет, и вечность тянется меж пальцев, ускользает и исчезает. Е̷ё̷ нет. Нигде. Но и везде и всюду — О̷н̷а̷. Он — это воплощение Е̷ё̷. А он — мир. Ему всё равно, сколько тел изгрызут адские гончие псы. Ему плевать, сколько ещё душ предстоит преподнести Верховному Правителю, чтобы Е̷ё̷ тело снова задышало. Он искалечит всех, кто встанет на пути, вырвет сердца, заживо сдерёт кожу, подвесит за волосы, оторвёт конечности, сожжет, утопит, воскресит и пустит на съедение демонов седьмого круга, ненасытных крыс, обгладывающих кости — он сделает всё. Только бы услышать голос ещё один раз. Там, среди вихров внетелесных материй, где завывает пустынный свист ветра, где он впервые за сотню лет услышать её голос, пустота и мрак, сумеречный серый воздух звенит и переливается. Он бы закричал, если бы только знал, как заставить Е̷ё̷ себя услышать.***
Сердце дрожит и больше не бьётся. Прежде деленное на два тела, оно теперь останавливается, и никаких звуков, кроме дребезжащего шума в ушах Джейн не слышит. В глазах темнеет, но что-то — кто-то — не даёт повалиться на пол, держит крепко и надежно, до боли стискивая лодышки и раскрывая напряженные белые веки: смотри! Смотреть есть на что. Джейн гулко сглатывает не слюну, а кровь, полившуюся в горло из лопнувших от перенапряжения сосудов. Чёрными следами от протухшей дождевой земли протоптана дорожка смерти, она извивается, кружится, оплетает врастающие в пол, пускающие столетние корни, тела. Джейн отныне — одно из таких тел. Ужас нельзя сравнить ни с одним из чувств, прежде касавшихся человеческой ноши. Ужас — краткосрочный миг, момент хаоса мыслей и кипения жил. Джейн же оказывается в ловушке времени, потому что краткосрочный мир вытягивается, продолжается часами, днями, столетиями. Миг — есть момент, который так легко упустить и не заметить, но этот миг приживается в жизнь Джейн, как самый дурная и страшная минута в истории человеческой жизни. Этот миг есть боль. Боль, выкованная страданиями нечеловеческой сути, тянущаяся от начала и до конца веков, ставшая главной и единственной чертой на лицах стоящих на кухне людей. Джейн испускает сиплый выдох. Скальпель падает из рук, и металлический звон так сокрушительно громок, что в черепной коробке от рикошета лопаются перепонки. И гул стоит высокий, как рой разозлённого гнезда диких лесных ос, потревоженным беззаботным мирным путником. Его судьба — смерть от удушья. Судьба Джейн — смерть от … Тысячи причин. И каждая из них сворачивается в одно протяжное стонущее «Он». У Джейн под ногами — сыпучие пески, вязь тины болот и охотничьи капканы для дичи. По-другому она себя чувствовать не может. Содрагается и не шевелится, не моргает. Потому что в ответ на неё — на всех них, — смотрят несколько десятков изуродованных застывших в агонии лиц. Лица повреждены пытками и временем, их кожа лощится, их раны кровоточат, их волосы выпадают кусками с голов вместе со скальпом, их отрубленные сгнившие пальцы валяются в ногах, их поплывшие от гниения лица впиваются в семью взглядом чистой кристальной ясной злости. Прокаженной, высеченной железом, впитавшей в себя весь ужас жизни под землёй. Рассудок Джейн пошатнулся дважды в жизни — этой и загробной, — после убийства родителей Джеффом и возвращения из воронки кровавой Адской реки. И этот момент, Джейн клянется на коленях, становится одним из них, в общий ряд прислоняется. Лица прокаженных могли быть когда-то знакомыми, но то, через что он заставил их пройти, поставило крест даже не идее вернуться к образу прошлых жизней. Джейн спит, она уверена. Она пала, она в обмороке, она спит на больничной койке в палате. Джек разрезает момент неверенья на кусочки, Джейн внезапно чувствует его медленно движущееся за спиной тело. Джек тяжело глубоко дышит грудью, хруст его мышц раздается у Джейн в подкорках, когда он медленно поднимает руку и разжимает её тряссущийся в нервном спазме кулак. — Джейн, держись, — серые губы едва размыкаются. Джек не может оторвать взгляда от диких неотомщенных душ, но даже в таком состоянии в нём самообладания больше, чем в Джейн за всю её жизнь, пронесшуюся перед глазами феерией черно-белых кадров. Одна из голов резко поворачивается, смещая сухие шейные позвонки. Под старой кожей слышится их треск. Джейн с ужасом сглатывает. — Дже-ек, я так скучала по тебе. Челюсть хлопает, побитые губы растягиваются в роковой длинной улыбке. Джейн не узнает это лицо, но рука Джека, всё еще держащая её за кисть, вдруг крепко сжимается, а нижняя губа Джека дрожит. — Нина … — он опешивает. — Ты совсем не рад меня видеть? Нина, кем бы она не была, снова расплывается в довольной девичьей улыбке. Её худое истощенное тело перекошено, из груди торчат три пары выломанных ребер и зияет дыра вместо сердца. Вырвано чьей-то нечеловеческой сильной рукой. — В чём дело, семья? — стрекочет сухой мужской голос. — Дальние родственники уже здесь! — раскидистые руки растопыриваются в стороны. Он обладатель карикатурно высокого тона и крупного тело, скрытого изодранным чёрным одеянием, похожего на китель. В глазах, вместо золотого зловещего света — разбитый свет фонарей. Тёмная серая кожа на выступающих участках усеяна полоснящими глубокими — до розового мяса — ссадинами. Когда-то его звали Джонатан Блейк, а теперь Джейн видит только усеянную десятком шрамов сломанную шею, потому что он подвесил Джонатана и заставил умирать в агонии удушья столетие. Джейн торопеет. Но сознание не теряет. Сердце бьётся в ушах громко и быстро, сосуды наполняются адреналином. Хочется крикнуть телу: «Беги!», но оно обязательно ослушается и рухнет. — Тоби, это ты? — Натали одёргивает руку, безвольно тянущуюся к собранным воедино ошметкам тела, прошитым неровной рукой стежками белого цвета. У Тоби на лице застывает гримаса садистского удовольствия, его старый рваный шрам на щеке теперь гниющая дыра, сквозь которую видно выбитые чёрные зубы. В толпе прокаженных вспыхивает общее злорадное настроение. Их изувеченные тела кажутся Джейн общей массой мяса, костей, в которой не разобрать, где один человек отделен от другого — они раскрывают рты, хлопают ими, как рыбы, поднимают руки, заражают смертью всё, к чему прикасаются. — Семья, — стрекочет одна голова. Толпа на трясущихся ногах ступает на шаг. — Вы — наша семья, — в тон кричит вторая. Переваливается. Джейн ошарашенно отступает. Салли не может сдержать крика, она падает на пол, ползёт к задней стенке. — Мы все снова вместе. Тим отмирает первый — кидается в сторону двери, она плотно заперта снаружи. Окна заколочены. Свет над головами вот-вот померкнет. — Мы снова рядом. Джек тянет Джейн назад. Она не может двинуться. — Когда же вы присоединитесь к нам? Брайан пытается разбить раму. Наваливается всем телом. Стекло крошится, режет руки. — Когда он сделает вас такими же, как мы? В их глазах — непролитые слёзы глубокого сожаления, моление о пощаде. В их глазах — тысячи проведенных в одиночестве часов. Джейн знает этот взгляд, каждую секунду своей жизни в семье она рискует стать живым трупом, восставшим, чтобы нести в мир возмездие. Нина Хопкинс была убита за дьявольский лик неукротимого желания веселиться. Она посмотрела ему в лицо глазами без должного рабского умысла, оказалась слишком непредсказуемой для его выверенного желания контролировать каждый их шаг. Джонатан Блейк посмел сыграть не теми пешками в его игре. Позволил себе сделать марионетками не безвольный человеческий мусор, а семью. Сэди Мари Беннетт хотела сбежать от жизни в клетке. Взвыла от жизни взаперти, где каждый из вдох мерился и контролировался, где стены становились ушами, а длинные коридоры — губами, шепчущими о надвигающейся гибели. Джозеф Хантер ослушался приказ, взбунтовал, нашел в себе голос живой прежней воли, сопротивляющейся его подавляющей сознание силе. Энн Лусен Миа была доброй. Её самым большим грехом стало сердечное милосердие, отклик светлого чувства в доме, где Божьей руке места нет. Она могла бы стать зародительницей чего-то большего, повлёкшего за собой смерть семьи, за что лишилась головы. Лу Хартлесс стал раздаточным материалом, чья карта выпала в случайном наборе на вершине колоды. Его жизнь была бесцельна, таковой же стала и его смерть. Джейн не знает, кто все они, почему они здесь, зачем они тянут загребущие руки и молят присоединиться. Джейн не понимает, как много людей вокруг — ей кажется, что одну её опоясывает груда некогда человеческих тел, пытающаяся сорвать одежду, выдрать волосы, засунуть когтистую руку поглужбе в пасть. Джейн хватает упавший скальпель и направляет вперед, впиваясь одичавшим взглядом в качающуюся толпу. Головы-болванки смотрят на неё с ехидным удовольствием — их два десятка, может, сотня, может, тут вообще никого нет, но Джейн бы подралась даже с самой собой за право не терять рассудок. Со всех сторон окружают звуки. Стекло бьётся. Ноги дрожат. Сердце стучит. — Джейн! — кто-то хватает её за шею, тянет. Почти тащит. Джейн смотрит расфокусированно и не может сопротивляться. Ей кажется, что повсуду разносятся крики, а издалека на них бежит разъярённая стая собак. Земля гремит, лай раздаётся отовсюду. Джейн дышит. Дышит. Дышит. Дышит громко, ртом, чувствуя, как острый запах разлагающегося трупного мяса дерёт изнутри стенки лёгких. Мир тускнеет. Чернота обволакивает, Джейн не реагирует и плотно зажмуривает глаза. Она падает и поймать её может только один человек. — Дыши, Джейн, только дыши, — говорит Джефф. Джейн задыхается.***
Дина. Дина. Дина. Слёзы танцуют и бьются о землю. Мраморно блестят, переливаются, сверкают радужным светом. Джуди плачет натужно и тихо и не открывает лишний раз рот, кусая до крови губы. Только ноет глубоко внутри её жаждущее отмщения сердце. Джуди прижимается крепче к худой груди, прячет глаза в изгибе бледной шеи и целует горькую покрытую сажей кожу. — Ты вернулся ко мне. Хелен гладит её трясущуюся спину, в его измученных руках сокрыта острая судорого, которую он пытается сдержать. Силы на исходе, и что-то надламывается в груди — кажется, его позвоночник. — Ангел. — Ты вернулся ко мне, вернулся, — Джуди отстраняется, чтобы снова посмотреть на него: голубые глаза безжизненно впиваются в душу, высасывают её подчистую и ни на долю не блестят. Хелен оторопело берёт Джуди за лицо, стирает большими пальцами дорожки слёз, гладит по щекам. — Я так по тебе скучала. Я так сильно рвалась за тобой. Слов мало, они — только жалкие плевочки из океана настоящих чувств Джуди, сжирающих её каждую секунду жизни в пустом доме без него. Воздух снова кажется тёплым, а темнота стен — не такая Дина. Дина. Дина. — Дина … — Хелену тяжело и больно говорить. Каждое слово осадком стеклянной крошки сказывается по горлу, раздирая гортань. Даже в этих сиплых порывах Джуди слышит зов чистой светлой любви, о которой по ночам её поют херувимы. Хелен Отис — её отрада, её свет, её Бог, её вера. И он снова здесь, в её руках, воплощение мысли идеального человека рядом, и Джуди так крепко хватается за высокое архитектурное тело, что вот-вот сольётся с ним в одно пластилиновое изваяние. — Дина. — Да? Хелен гулко сглатывает вязкую слюну и прикрывает глаза. Его яркая боль пульсирует не только в теле, но и в голове, и Джуди хочется забрать её всю, перекинуть на себя, только бы он не мучился. Только бы он был рядом. Только бы он … — Такому светлому существу, как ты, нельзя здесь оставаться, — в глазу Хелена лопается капилляр, и взгляд его становится мученическим, больным, — Тебе нужно уходить. Джуди падает на колени, и Хелен, не в силах держаться на ногах, припадает к её сгорбившемуся телу, как накидка, как защита, как ограда. — Ты будешь со мной? Ты уйдешь со мной вместе? — Он не даст мне этого сделать, — хрипит Хелен. Внутри Джуди снова лопается сердце. С каждым произнесенным словом его голосом оно исцеляется, и опять крошится, топя грудную клетку кровью, заставляя Джуди задыхаться беззвучно. — Он поплатится за всё, что сделал с тобой … Я обещаю … Я убью его. Дина. Дина. Дина. Дина. Дина. Дина. Луна глядит за Джуди из окна, переливается, смеркается. Джуди ничего не видит, мир сужается до точки — голубых льдинок, в холоде которых Джуди находит своё счастье, свою надежду, и молит Повелителя дать им чуть больше времени, чем отведено человеческой жизни. Ломкие кости Хелена скрипят, когда он сжимает в объятиях вечности Джуди. — Дина, ты моя муза, воплощение всего самого прекрасного, что есть в мире. — Останься со мной. — Я бы хотел этого большего всего на свете … — Хелен чахнет на глазах, будто вот-вот рассыпетка горсткой чёрного песка. Синие зрачки едва фокусируются, взгляд распадается. У Джуди от слёз всё дребезжит, и она уже не видит границ его тела, не понимает, где начинаются злые стены старого дома, а где — её светлый лик. — Умоляю, останься. Я на коленях перед тобой, — она снова плачет, снова сгорает в агонии непрожитых, не оставляющих чувств, держит Хелена за шею и проникновенно смотрит в душу. Поцелуй — крепкое нерушимое касание — отдаётся терпким вкусом грязной кожи, солью, а в нос ударяет запах сухих масляных красок, которыми раньше всегда были измазаны его руки. — Только не уходи … — Беги отсюда, Дина, беги. Джуди падает на пол, крича, отбивая руки в кровь о деревянный пол, сдирая ногти с мясом. Она вопит, раздирая лёгкие, воет волком. И плач её — вселенская скорбь души, потерявшей кусочек себя навсегда, получившей. Ледяной холод губ Хелена, наклоняющегося, чтобы оставить на макушке след, бьёт Джуди током, пробивает череп резкой невыносимой мукой страдания. Её тело горит. Её мышцы слезают с костей. Её возглас заставляет стены дрожать и трястись, а потом эхом разносятся по долине Шервуда. — Дина. Дина. Дина. Дина, Дина, Дина … «Дина, беги. Беги отсюда. Уходи. Борись. Сопротивляйся. Дина, уходи». Луна щебечет над ухом. Джуди рвёт волосы. Объятия Хелена — смертельный поцелуй Иуды, и Джуди проклята во веки веков, но здесь, рядом с ним, она готова принять судьбу и распороть грудную клетку. — Да, повелитель …