Поиск ориентации (в пространстве)

      Мы сидели около рисового поля, поедая вчерашнюю скумбрию и только что собранную Какаши-саном чернику. Жара стояла страшная, ляжки и икры покраснели и чесались — то ли от сидения на голой траве, то ли от пота, то ли от муравьиных укусов. Я даже успел пожалеть, что мне перепали почти новенькие летние шорты.       — Наруто-кун, почему ты не ешь ягоды? — поинтересовался Какаши-сан.       Потому что очень хотелось. Как и Сакуре-чан. Девушка рыбу не уважала, а вот от вида черники её глаза засияли, подобно чистейшему озеру, спрятанному среди густой зелени.       Любить, значит, порой жертвовать в пользу чьих-то слабостей.       — Не хочется, — ответил я и почувствовал, что прозвучало это как-то грубо. И долгий внимательный взгляд временного сенсея заставил меня отвлечься от созерцания прекрасного и озвучить первую пришедшую в голову отговорку: — Перед миссией обожрался ягодами и дристал дальше, чем видел.       — Пиздец, Добе, ахуительно интересная история, — уткожопый даже не соизволил взгляда поднять.       Его постоянно мучили головные боли из-за каких-то специальных клановых тренировок, из-за чего он часто застывал в какой-нибудь непонятной напряжённо-расслабленной позе с закрытыми глазами. Мы нечасто виделись, но он порой становился настолько тихим, что я почти забывал о его существовании.       Было странно видеть, как он не реагирует на смелые приставания Сакуры-чан, притворяется деревом, когда очередной заказчик или заказчица пытается у него что-то узнать, не отвечает на замечания Какаши-сана. Но стоит мне хоть фразу обронить, как и теме роняет. Словно заколдованный, меня не способен не обосрать.       — Но сейчас ты себя хорошо чувствуешь? — вежливо поинтересовался Какаши-сан.       — Ага, — кивнул я, вновь лишённый разума от вида текущей по шее Сакуры капельки пота. Я бы жизнь отдал за возможность её слизать.       — Чудесно.       — Мгу.       Кажется, Какаши-сан понял вообще всё и теперь потешался за свой маской. Но какое мне дело: я почти сумел вообразить себя бабочкой, устроившейся отдохнуть на небольшой, но наверняка упругой и идеально помещающейся в моей ладони груди. Да, у меня определённо есть крылья.       — Эй, я спрашиваю, стоять сам сможешь? — прорезал воспоминание шершавый голос.       Только при большом таланте можно было бы спутать его с теми тембрами, что умел выдавать Какаши-сан. Да и Теме теперь обзавёлся. Ками, это всё так неважно.       Внутри снова всё сдавило, не давая вдохнуть. Ответить тем более.       Чёрные глаза.       Красные.       Порой чёрные, порой красные. Обними меня, защити меня, спаси меня.       Но, нет-нет, постой. Ты же сам со всем должен справляться. Никому ты не сдался — хотя это излишне депрессивно и упаднически — никто за тебя твоим ртом не ответит.       По итогу, кто я?       Я живу, чтобы есть?       Или ем, чтобы жить?       — Давайте попробуем.       Мне мой голос показался чужим — так ровно и спокойно звучал.       Мир немного задвигался, а потом стопы обожгло заиндевелой и чуть припорошенной снегом брусчаткой. Тело ощущалось плохо, но это куда лучше полного осознания невозможности пошевелить даже пальцем.       Я устоял. Кажется. Учитывая, что не было ни тепла чужих прикосновений, ни боли от столкновения с твердью земной… спасите меня, пожалуйста.       — Ты хочешь что-то сказать?       — Ммм… — выдавил я: о. это было что-то мерзкое, друг.       Пришлось замотать головой. Я заранее применил максимум усилий и тут же ощутил боль в шее: тело не ощущалось, но слушалось.       — По протоколу, тебя нужно в камеру, а по совести — в душ и кроватку, — задумчиво пробормотал господин-полицейский.       Ему, прямо на порозовевшую от холода щёку, упала снежинка, невероятная по своей красоте. Я глядел на неё целую вечность. Такая красота, созданная хаотично, случайно, идеально. Жаль, растаяла быстро и, как бы я ни старался, в памяти её сложный узор не сохранился.       — Лейтенант, доложи о происшествии.       Эту фразу мне уже доводилось слышать, но издалека. Сам я старался имитировать законопослушность, хотя истории про мои попытки стать иконой уличного искусства Конохагакуре заслуживают отдельного вечера матерной поэзии.       — Да, Кэйши-кан, так точно! — голос мужчины превратился в механический, рабочий.       Как странно замечать это в подобном состоянии. Можно перестрадать своё горе без лишнего шума?       — Нам стали поступать заявления о нарушителе в…       Вот с цифрами совсем плохо. Он говорил что-то про пятнадцать, восемнадцать и даже двадцать, но соединить его речь в слитную историю не получалось. Окончательно я сбился, когда стало ощущаться тепло рядом.       На улице правда было холодно. Уже почти ночь, темно и снежно, босые стопы на мостовой оледенели до такой боли, что даже чакра плохо помогала. Хорошо, что мне не до сердца сейчас.       Только это и хорошо.       –… бегал голым по всему кварталу, ломился в двери, кричал, как сумасшедший — со слов очевидцев. При задержании…       На плечи лёг груз. Сначала придавил, а потом я понял, как он согревает и поджал руки, поменял ногу, прижав заледеневшую стопу к заледеневшей икре, обхватил себя и плотную тёплую ткань, чтобы закутаться плотнее. Сжаться, спрятаться, зарыться в воспоминания. В далёкие, прекрасные, счастливые.       Помню, была ночь.       И она так этому радовалась.       Сакура-нынче-сан рассказывала:       — Родители не разрешают мне самой гулять, когда стемнеет. И ладно бы ещё летом, когда даже в восьмом часу светло. Но зимой уже после пяти начинается: «куда ты так поздно, Сакура?», «Не отходи далеко от дома, Сакура», «Только не долго, Сакура!». Я им уже раз десять объясняла, что зимой в семь часов вечера на улице находятся те же люди, что и летом. Потому что по тротуару ножками гуляют только гражданские, а у них единый распорядок дня на весь год и продолжительность светового дня идёт для них ПО ХУЮ!       Она замолкает на секунду, бросает пугливый взгляд на Теме, вечно ругающего её за любое проявление нелюбви к родителям, не видит хоть капли интереса, чуть кривится, поворачивает своё прекрасное лицо ко мне и заканчивает умную мысль:       — Разве это не глупо? Они ведут себя, как сектанты какие. Или безде… в общем, не часто бывающие на улице. Если темно, значит, опасно. Это же идиотизм!       — Согласен, не вполне разумно, — ответил я с улыбкой, скорее грустной, чем понимающей.       Чтобы Сакура-пока-ещё-чан не распознала подлога, я перевёл взгляд в сторону и случайно застыл на тёмном, прожигающем, отвлекающем, сука, взгляде Теме.       — Вот и я сказала, что это уже каким-то мистическим мышлением попахивает. Будто у нас по улицам вампиры ходят. А, между тем, самые частые случаи смертей по неестественным причинам происходят… знаешь, когда происходят?       Тут меня пронзило безжалостной пикою любви, потому что она смотрела она только на меня. И спросила именно меня, забыв, наконец, про всяких хмурых уткожопых придурков.       Оторвавшись от чёрных глаз Саске-теме, я постарался изобразить мыслительную деятельность, усиленно закатив глаза, а потом, вернув их в нужное положение, утонул в двух потемневших от забот зелёных омутах, через боль вытаскивая из себя звуки:       — Не. Знаю. Сакура.       Она коротко улыбнулась. Это была не насмешка, а бессмысленная эмоциональная реакция. Будто она не понимает, как себя вести. А потом последовал ответ:       — По статистике, смерти в нашем селении происходят по принципу: «трое пили — одного убили». А изнасилования: «дядя захотел провести больше времени с племянницей». Не считая миссий, конечно, — взахлёб рассказывала она, не скрывая восторженного возбуждения.       Для неё этот разговор был больше про интересные цифры и очаровательное, по своей сути, наслаждение от познания мира. После первого провала на чунин-шикен я и сам проникся этим чувством и быстро сумел прогнать мрачные воспоминания из детства, пробирающие холодом осознания близости и неотвратимости смерти.       — Сакура, твои проблемы нихуя не стоят рядом с человеком, который сам себя обеспечивал с шести… — ворвался в наш милый трёп раздражённый голос третьего, увы, нелишнего, но как-то затих под конец в подобии сомнения. Саске обернулся ко мне и как-то непривычно неуверенно уточнил, — С шести ведь?       Я завис, вспомнил, что в шесть поступил в академию и получил возможность иметь своё жильё и самостоятельно решать бытовые потребности, а потом неуверенно опустил голову вниз, почти кивая, но давая Теме полный карт-бланш на любые оскорбления.       — Так вот, Сакура, ты бы лучше молчала, потому что тебе ничего не стоит попросить, чтобы Какаши-сан или кто-то из нас, проводил тебя до дома. Или вообще соврать об этом. Раз ты так уверенна, что твои предки кретины.       Между Сакурой и Саске установился длительный зрительный контакт, во время которого произошли вещи не подвластные моему пониманию сироты.       Дети, у которых есть родители, такие необычные. И их разговоры такие непонятные, что начинает казаться, будто мне нет места среди них. Будто я человек куда более низкого качества, простой, совсем не осознающей всей полноты сложности социальных взаимодействий между людьми. Мне никогда не приходилось искать компромиссов. Я либо принимал правила игры или не участвовал в ней. Но вот семья — это что-то неотвратимое, где никто ничего не выбирает. Будучи ещё совсем крохой, мне приходилось с приютскими приятелями воображать, будто усыновление станет истинным лекарством от всех печалей, кладезем безоговорочной любви и полного взаимопонимания.       На деле всё сложнее.       — Их не волнует, что я могу умереть на миссии! Но волнует, что любой алкаш-бродяка способен «забраться в трусики»? Серьёзно, Саске? Что-то я не уверена, что ты слушал меня раннее.       — А вот я уверен, что ты не слушала меня, — ответил Саске, скривившись на мгновение так, будто наступил в кучу дерьма.       Но всё равно его ожившее от переполнивших эмоций лицо осталось достаточно красивым, чтобы я испытал зависть, а Сакура-чан покраснела от смущения.       Но меня тогда волновали её волнения. Когда она беспокоилась — я беспокоился.       — Ты такая сильная, Сакура-чан, но они всё-равно думают, будто ты ребёнок, хотя это давно не так! — сказал я, наверно, невпопад, слишком откровенно влезая в разгоревшийся за считанные секунды конфликт.       Мой голос звучал неестественно, я больше думал о том, как было бы чудесно обхватить одной рукой шею Сакуры-чан, прижать к подушке лицом, чтобы заглушить стоны, и трахать. Это вообще не про секс история. Но про страсть, про необъятную любовь.       — Точно! Только ты понимаешь меня, Наруто-кун! — запоздало воскликнула раскрасневшаяся девушка.       А второй рукой я бы сжимал до синяков её мягкое бедро…       — Да, Сакура-чан, — ответил я только чтобы что-то ответить.       — Хоть кто-то меня понимает, — веско заключила девушка, поднимаясь с места, чтобы спешно уйти. Будто после ссоры с Уткожопым ей здесь оставаться было совершенно бессмысленно. Глядя на её хрупкую удаляющуюся спину, я растерял большую часть неуёмной подростковой похоти и с грустью осознал, насколько нереалистичны мои мерзкие грёзы.       А потом поймал странный взгляд Саске-теме.       Тогда мне казалось, что он пытался без слов рассказать, какой я дурак, и как сильно палюсь. Но сейчас в голове отзывались слова Мадары, о том, что только я есть в мыслях Теме.       Что, если это была обречённая ревность, какую я испытываю по отношению к Сакуре-теперь-сан?       Его полицейский жилет с нашивками старшего комиссара теперь пах так же, как и одежда Сакуры-чан. А от кожи Сакуры-чан исходил тонкий аромат того мыла, которым пользовался Теме.       Я почувствовал, как глаза наполнились слезами. Хотя размышления о запахах друзей всегда выводили меня на эмоции, в этот раз внутри осталось стерильно пусто. «Чтобы справиться с глупой ревностью и избитой печалью о потерянной любви, было достаточно потерять кого-то очень важного по-настоящему, насовсем. Ещё раз» — эта мысль заставила пустить вовсе не скупую слезу.       Захотелось спрятаться, но даже в лучшем состоянии я бы не смог придумать, где. Да и надо было разбираться с проблемами.       Вот в чём была главная трагедия одиноких людей — даже в самые тяжёлые дни, когда рушится мир и уходит из-под ног земля, приходится заталкивать поглубже жалость к себе. А ещё слишком мало возможностей обманывать себя.       По щекам ручьём текли слёзы, но это я совсем никак не контролировал, как и застывшее каменным изваянием тело. Хватило сил только медленно, словно в состоянии сильного опьянения, запрокинуть голову, чтобы посмотреть на бесконечное чёрное небо, сейчас так изящно роняющее белые, сияющие в свете уличных фонарей, снежинки.       Морозный воздух захолодил лёгкие и снегопад резко прекратился. Даже промёрзшие стопы перестали беспокоить. Потом всё вокруг вздрогнуло, щеки коснулось горячее дыхание и стало тошно. Зря я решил, что проблема только в чувствах, потому что как бы ни хотелось поскорее решить все насущные вопросы и оказаться в спасительном одиночестве, организм предавал. И это было уже не вполне привычно. Остро напоминало то время, когда восстанавливался после второго чунин-шикена.       В ушах стоял шум, тошнота усиливалась.       — Эй, Усуратонкачи, ты чего? — хрипло спросил Саске, прижимая к себе крепче, а потом, едва слышно, будто не веря своей догадке, прошептал, — У тебя инсульт?       Всё стало красным от боли, мышцы свело судорогой и появилось ощущение, что тело рвётся на лоскуты.       — Что-то не похоже на инсульт, — проговорил нашедший меня лейтенант, а потом добавил настойчиво, — Его в больницу надо и побыстрее, Кэйши-кан.       А в ответ тишина. Мне подумалось, что Саске-теме совсем меня не жаль, но потом стало холодно и по голому телу ударил встречный ветер — я даже не заметил, что друг сорвался с места и мчал так, что с меня слетел его чистенький, с красивыми нашивками, полицейский жилет.       По глазам резануло ярким больничным светом и прогремел грозный голос господина Учихи:       — Тсунаде сюда зовите. Срочно!       — Но она на операции… — послышалось слабое возражение.       Нетерпеливый придурок решил добить меня окончательно, выпустив свою тяжёлую обжигающую Ки. И сила его была такова, что даже чайная ложка в паре метров от нас стала трястись и биться о края чашки, издавая противный звон. Почти сразу послышались уверенный шаги Ба-чан и Саске закупорил Ки без остатка. Стало получше и я даже не удержал блаженного выдоха-полустона.       — Какого хрена, ты творишь, Учиха! — рявкнула бабуля, но не остановилась, а только ускорилась, когда увидела нас.       — У него инсульт.       — Обширный инсульт, — сходу поправила она, едва коснувшись меня. — Неси его в седьмую операционную.       Я хотел сказать, что у меня никак не может быть инсульта, но Саске уже успел унести меня в коридор. Двигался засранец так тихо, что мне казалось, будто мы парим над полом. И стало легче. Тиски на висках исчезли, проспиртованный больничный воздух впился в ноздри немного усиливая тошноту и вызывая лёгкое головокружение. Стало ярко ощущаться гулкое поспешное сердцебиение под тёплой грудью Теме.       Беспокоится, говнюк. Не бросит одного. Наверно, я и не одинок вовсе, раз у меня есть Теме.       Потеревшись виском о грубую ткань униформы, я сильнее прижался ухом чуть ниже ключицы и, в ответ на это движение, уловил периферийным зрением резкое движение чуть выше. Подняв взгляд, я сначала был сбит с толку острой линией целеустремлённо задранного подбородка и безупречно-фарфоровым лицом молодого мужчины — немного незнакомца — направленного строго вперёд. А потом уловил неверным пока зрением сияние двух красных, почти горящих, цветов. Взгляд Саске был направлен прямо на меня.       — Забавные вы, Учихи, — прошептал я, замечая стремительное улучшение физического состояния, и продолжил, — Все люди, как люди. Если смотрят куда-то, то поворачивают голову или даже корпус полностью.       Вздрогнув от грохота отлетевшей в противоположную стену двери операционной — так сильно врезал по ней Саске с ноги, — я дождался, когда он уложит меня на кушетку и закончил мысль:       — А вы, глазастые, можете смотреть в упор, наблюдать, а никогда не поймёшь. И кажется, будто неподвижные, как статуи, совсем невовлечённые, а на самом деле такие же, как и все. Нужно лишь знать, на что обращать внимание.       Саске очень старался смотреть мне в глаза — теперь я видел это ясно — и, стоило ему оценить всю глубину моего удивительного открытия, он мрачно усмехнулся, склонился и упёрся руками в кушетку, достаточно близко, чтобы касаться предплечьями моих плеча и бедра.       — Слишком ты разговорчив для человека с обширным инсультом, Добе.       Интересно, как часто я не замечал, что он смотрит на меня. И как именно он смотрел?       — Да, я бодрячком. Зря только бабулю дёрнул, — отмахнулся я.       — У тебя всю рожу перекосило, теме. Я такой жути в жизни не видел.       — Да что ты говоришь, малыш-Саске?       После этих слов он склонился ещё ближе и улыбка на его лице стала едкой — куда более знакомой, — а в глазах запрыгали знакомые чертята. Это был мой Теме, говорящий самые естественные для него вещи:       — Твоим хлебалом и в лучшие дни можно чудовищ пугать.       — Мужчина должен быть чуть красивее гориллы, — мягко напомнил я ему простую истину.       Помню, это было в самом начале. Мы ещё были детьми, учились в академии и уже крепко недолюбливали друг друга, а потому частенько проводили время вместе. Во время обеда очередная девочка, выше нас на пол головы, краснея до состояния свёклы и посмеиваясь смущённым, низким, совсем не мелодичным смехом, всунула Саске помятую и влажную от пота немаленьких ладошек бумажку в клеточку, на которой красовалось кривыми линиями признание в любви.       Саске на это всё дело скривился и выкинул послание уже неплохо отточенным движением, с полагающейся Учихам точностью. А я проследил идеальную дугу печальным взглядом и здраво заметил:       — Если бы девчонки знали, какой ты придурок, ни за что не обратили на тебя внимание.       — Не завидуй, Добе, тебе не идёт. И без того рожей не вышел, а, как скривишься, так и вовсе посмотреть страшно.       Чуть не задохнувшись от негодования, я возмущённо проговорил, запинаясь:       — Настоящий мужчина должен быть чуть красивей гориллы.       Саске широко улыбнулся, сверкнул чёрными глазками и самодовольно, ощущая всю крутость и дерзость своего несомненно гениального вопроса, съязвил:       — И кто это тебе такой хуйни в уши налил? Мамочка?       Я тогда не обиделся, а только удивился. Волшебным образом, только недруг всегда помнил о моём положении и избегал любых тем, связанных с семьёй, будто и он рос совсем один.       А тут сразу оскорбление, ещё и про персону, принятую считаться святой в жизни каждого человека. Неприкосновенной.       Для меня образ матери оставался загадкой, но я не решался расспросить об этом друзей, боясь наткнуться на непонимание или же усилить ощущение нашей непохожести. Дети, имевшие хоть кого-то похожего на родителей, были мне непонятны. Соответственно, только с некоторыми приютскими я чувствовал себя обычным, но и с ними оборвал все связи, как оказался среди «нормальных».       — Прости, — прошептал Саске.       Его по-детски милая мордаха побелела от ужаса осознания сказанного. Я ему тогда кивнул, не совсем понимая, как так вышло, что сам Уткожопый снизошёл до извинений. Ещё и передо мной.       Сейчас красные цветы в его глазах погасли, делая взгляд совсем таким, как и тогда. Будто он вспомнил тот разговор и свои чувства. Сейчас я чуть больше его понимал, но с трудом верил, что мелкий избалованный придурок в самом деле мог с таким вниманием и волнением относится к отсутствию родителей у страшненького одноклассника.       — Что произошло? — задал Саске извечный вопрос.       Запутавшийся в своих трёх полудохлых извилинах, я не успел сообразить, про что конкретно был вопрос, как в дверном проёме — дверное полотно которой лежало двумя неровными кусками у соседней стены — появилась целая делегация людей в белых халатах.       Саске позволил себя оттеснить, а мне стало от этого некомфортно. Незнакомцы закружили вокруг подготавливая всё необходимое, цепляя на меня ледяные приборы, слепя ярким прожектором, который сначала, поставили, а потом направили в сторону. С ужасом я следил, как медсестра готовит капельницу.       Если будет операция, то должен быть и наркоз. Но на мне же он и не сработает толком? Если будут резать, то я всё прочувствую, как тогда, на пиру у А Байса.       — Девушка, случилась ошибка, — сообщил я медсестре, что примерялась к сгибу локтя угрожающе сияющей иглой.       — Тсунаде-сан сообщила о пациенте с обширным инсультом в седьмой операционной. Если это не вы, то кто?       — Не знаю, — тут же ответил я, предпочитая не спорить о правильности поставленного мне диагноза самой Тсунаде-сан!       — Наррруто!       А вот и та самая женщина.       Слова лились одновременно с мыслями, а потому я и сам им удивлялся:       — Со мной всё в порядке, ба-чан. Мне дед какую-то травку предложил забористую, а я не стал отказываться — у него же день рождения. Наверно, плохо пошла.       Впервые её грозный взгляд меня не трогал. Я пытался понять, что нужно сказать, чтобы выкрутиться из всей этой истории. Думать было тяжело, но инстинкты долбили по макушке предвкушением Проблем. С большой буквы, да.       — А что с Мадарой? Он в порядке? Он, конечно, покрупнее меня, но возраст… — переведя взгляд с пока не осведомлённой Тсунаде-чан на Саске, я собрал в кучу все свои актёрские умения и постарался изобразить искреннее незнание.       — Помер он, — безжалостно отрезал Уткозадый.       Предполагая такой ответ и боясь его из-за невозможности сымитировать удивление, я внезапно удивился.       Помер он.       Мы же только что разговаривали обо всём на свете, целовались, трахались. Были счастливы, как сказали бы люди со стороны, по-своему.       — И придётся постараться, чтобы его смерть не повесили на тебя, Усуратонкачи.       Я то тут причём?       Нет, в этом есть моя вина, я полный кретин, но сейчас нельзя тонуть в этом болоте: есть и другие вопросы, например, — весьма насущный — что за тварь притаилась в углу? Чёрное существо, страшное, парализующее, сожравшее его душу.       — Мне надо к нему, — вдруг понял я.       У меня есть кинжал Шинигами, наверняка есть что-то, что можно сделать. Выследить тварь, убить, вернуть душу в тело и всё на свои места. Я должен сделать это, потому что больше некому.       Сорвавшись с места, я хотел было пройти мимо бабули, но запнулся о собственные конечности и чуть не упал, пойманный ба-чан. Его тонкие изящные руки сжимали мои предплечья с нечеловеческой силой, а взгляд её становился всё более обеспокоенным. Будто она думала, что со мной что-то не так, а, значит, точно никуда не пустит.       — Успокойся, Наруто, — веско проговорила она, — Позаботься сначала о себе. К тому же, почему ты выглядишь, как жертва изнасилования? — взгляд медовых глаз красноречиво прошёлся по всему моему тощему и какому-то жалкому телу, напоминая о полном отсутствии одежды и наличии весьма компрометирующих следов. Только силой воли мне удавалось не вспоминать о текущей по внутренней стороне бёдер смеси из спермы и смазки.       — Ба-чан, сейчас не до того. Дай пройти. Мне надо спешить.       — Куда тебе надо спешить?       — К Мадаре, ба-чан. Пусти, — попросил я и попытался вырваться из её цепких рук, но ничего не получилось.       Стало накрывать отчаянием.       Казалось, каждая секунда промедления может стоить всего, а теперь ещё необходимо объясниться с этими недоверчивыми, непонятливыми, требовательными.       — Наруто! — прикрикнула женщина на мои попытки вырваться.       Я замер и поднял на неё взгляд. Обеспокоена, но не способна помочь. Любящая, но не понимающая.       — Ты не имеешь права удерживать меня здесь, — сказал я так холодно, как только мог, стараясь не думать, что, наверно, делаю больно таким отношением.       — Зато я имею, Добе, — голос Саске звучал совсем близко, а потом на плечо легла его тяжёлая ладонь.       Действительно. Эти полицейские вообразили себе всякого. Хотя реальность куда сложнее. Но с этим потом буду разбираться. Сейчас надо как-то вырваться.       — Саске, пожалуйста, — тихо попросил я и накрыл его руку своей, а потом посмотрел прямо в глаза, надеясь, что он позволит провернуть эту глупую манипуляцию.       Он всегда казался мне неприятным, язвительным, бездушным. Но всё магически менялось, стоило ему обратить на меня внимание. Мне было удобно считать, что он просто не так плох, но, учитывая слова Мадары, та магия действительно существовала и ничего хорошего не сулила. Особенно, если так грубо её использовать.       — Оденься, — сказал он.       — Спасибо, Саске.       Чувство онемения отвлекало и пробуждало в голове непозволительную сейчас панику, поэтому двигаться я старался небыстро, а думать о сторонних вещах.       Помню, тот день, когда я впервые столкнулся со смертью. Мне было четыре и, кажется, даже по канонам шиноби это рановато, но мне хочется верить, что у меня было нормальное детство.       Была ранняя весна, больше похожая на обычную зиму: по ночам в приюте было так холодно, что я спал с другими ребятами в обнимку, забывая про все разногласия и ссоры. Но уже случалась капель и по карнизам обветшалого нашего дома опасными волшебными украшениями аппетитно свисали сосульки. На дневных прогулках мы устраивали целые операции по их добыче, чтобы потом, по очереди, облизывать их и показывать ярко-красные языки проходящим мимо малышам с настоящим мороженым.       Мы смотрели на розовеющее небо, впервые запечатлевая его звенящую морозную красоту в своих чистых разумах, создавая первые характерные образы, очаровываясь миром, в котором живём.       Я старался про «приютское время» не вспоминать, хотя тогда был способен замечать только хорошее, при этом рядом со мной всегда были другие ребята и та девочка, которую можно со всей честностью признать моей первой любовью. Теперь, когда чёрная полоса обрела глубину, засосала, похоронила, сдвинула нижнюю планку так, что слышался треск пробитого дна, стоит вернуться к тому событию, которое я искренне считал худшим и боялся вспоминать.       Итак, тот день, когда я впервые столкнулся со смертью.       Тогда мне это показалось логичным — что если кто-то из близких умирает, то самый-самый любимый. Сейчас же очевидна трагичность совпадения.       Бродила сезонная болезнь, в тот год, оказавшаяся особенно безжалостной к детям до шести лет. Взрослые могли переносить её на ногах, а чада лежали по три недели с опасно-высокими температурами. Популяцию сирот та эпидемия сократила на четверть. В нашем приюте первой умерла как раз моя подруга, а потом ещё пара ребят, но их смерти меня уже не так потрясли.       Самое страшное, что было в трупах — это холод тех тел, что раньше согревали. Даже бледность, твёрдость кожи и неподвижность меня не пугали.       Сейчас я не помню их лиц. Может, я вообще их всех придумал или они привиделись мне во сне — так давно это было, так много воды утекло. А вот труп Мадары настоящий и он оказался прямо передо мной — или я перед ним.       Сероватая кожа, исцарапанная мною сильная грудь, спокойное, помолодевшее ещё больше из-за разгладившихся мимических морщин лицо — неестественное его живой натуре.       Стало трудно дышать.       Помню, он рассказывал мне про новогодние обычаи клана Акимичи. Они и сейчас продолжали праздновать по старому стилю — в феврале.       Но, нет, сейчас нельзя отстраняться от действительности. Надо собраться и подумать.       Я опустился на колени около тела, заставлял себя смотреть и думать, что можно и нужно сделать. Мне хватило пары секунд, чтобы осознать свою полную беспомощность.       Что заставило меня вернуться сюда, как последнего маньяка на место преступления? Тем более, удовольствия этого не вызывает, отнюдь. А ведь была умная мысль.       — Саске, что здесь происходит? Почему он ещё не в камере?       — Я сам здесь разберусь, Ото-сан.       Точно, я же Шинигами. Вроде.       Но что это даёт?       — Не разберёшься. Ты не можешь быть объективен в этом деле.       — Я всегда объективен. Тебе ли не знать, что я получил свои погоны не просто так?       Что мне это даёт? Как я могу воспользоваться этим козырем?       — Тогда ты должен понимать, насколько глупо пускать главного подозреваемого к телу его предполагаемой жертвы, сын!       — Я чувствую, что это необходимо. К тому же, какой из Наруто убийца?       Что можно сделать? Давай, думай. Думай!       — Ты отстраняешься от этого дела.       Вроде был грохот и кто-то тянул меня назад, но мысли слишком спутались, чтобы сопротивляться или послушно идти, куда ведут. Перед глазами был труп Мадары и отупляющий своей простотой вопрос: «что делать?».       Потом я оказался в следственном изоляторе. Только это была не общая камера, в которую меня не так давно сажали вместе с принцем Ли, а одиночная. И, вроде, не в полицейском участке, а где-то внутри скалы. Будто действительно решили, что я мог убить Мадару. Какая глупость.       Хотя и не глупость вроде.       Будь я разумней, умней, собранней, просто чуть лучше — такого исхода можно было бы избежать. Сколько идиотских решений было принято, как много бессмысленных телодвижений было сделано.       От меня требовалась самая малость — не быть таким придурком. Ведь можно было сразу заметить, что он не дышит. Можно было собрать яйца в кучу и оказать нормальную первую помощь, можно было раньше догадаться, что следует хотя бы одеться, чтобы и клоны не вызывали такого шока и смогли привести помощь, можно было не терять время и достать танто сразу, как появилась тварь, а не трястись, как трусливый котёнок и продолжать терять драгоценное время.       Или можно было заранее учесть, что я бесполезный кусок говна и просто не вступать в такие отношения с человеком, которому уже прилично за сто.       Много чего можно было: смерть Мадары случилась из-за совершённой мной череды ошибок. Так что это, оказывается, всё-таки моя вина.       Почувствовав чужое присутствие, я попытался поджать ноги ближе к телу, но те не слушались. Я испугался, что та тварь снова пришла и теперь конец настанет и для меня, но следом послышался звук шагов, а стопы закололо. Ко мне пришёл человек, а тело просто замёрзло и затекло от долгого сидения в углу сырой холодной камеры.       Поставив одну босую стопу на другу, я поднял взгляд и через секунду увидел высокую стройную фигуру. Знакомые, нарочито шумные для шиноби его уровня движения и силуэт, а потом мягкий спокойный голос:       — Здравствуй, Наруто-кун.       — Здравствуйте, Какаши-сан, — тихо ответил я, удивляясь, что ещё способен говорить человеческим языком, хотя человеком считаться уже никак не мог.       — Саске-кун сообщил мне о случившемся. Не буду утверждать, что хоть кто-то из нас владеет достоверной информацией, но не могу не пособолезновать твоей утрате.       — Угу, — бездумно, но с надрывом отозвался я.       — Вы ведь были близки… — неуверенно проговорил джоунин, чем пробудил в моём теле неконтролируемую дрожь, вырвавшуюся нервным булькающим смешком.       Крепче обняв колени, я закрыл глаза и переставил стопы, чтобы немного погреть вторую ногу.       — Прости, я бы многое отдал, чтобы не беспокоить тебя, но сейчас важна каждая секунда. Вопреки здравому смыслу, старейшины Учиха подняли шумиху и требуют скорее наказать всех виновных. При этом сложилась такая ситуация, при которой крайним хотят выставить тебя, Наруто-кун.       — И пока не будет доказано обратного, ты считаешься виновным, — прервал мягкую речь насмешливый голос Шисуи, появившегося внезапно, будто из воздуха.       Его присутствие, слова, тон — всё говорило о пренебрежительном презрении. Будто ему было известно всё: и подробности случившегося, и моя незавидная судьба. Прошлое и будущее.       Я же сумел оценить вид за чуть приоткрывшимся пологом и удивился творящемуся за ним ужасом. Моя судьба, кажется, горит в неистовом пламени. Потушить его или адаптироваться у меня не выйдет. Остаётся только наблюдать эту агонию и поражаться тому, как жестоко может быть наказание за глупость.       Зла я никому не желал. Но, видимо, меня ждёт казнь.       Таковы законы военного поселения.       — Не кажется ли вам, Шисуи-сан, что сейчас не самое подходящее время для следования воле толпы. Тем более когда на кону жизнь многообещающего молодого шиноби? — всё ещё мягко спросил Какаши-сан.       Послышался смешок и кудрявый, явно наслаждаясь ситуацией, ответил:       — Совет Учих не та толпа, желаниями которой стоит пренебрегать. Тем более, если на кону жизнь какого-то безродного зелёного чунина. К тому же моё мнение не изменилось. Я всё ещё считаю, что Наруто-кун невменяем. А таких лучше сразу в утиль. Чтобы потом не пришлось разгребать чудовищные последствия собственного милосердия. Оно вовсе неуместно.       — Вопрос не про милосердие, Шисуи-сан, — теперь голос Какаши-сана изменился. Он стал скучающим и каким-то бесцветным. — Вопрос про целесообразность.       — Разумеется. Целесообразность на первом месте.       — Неужели?       — Хм, — снова насмешка, — Если вы попробуете хотя бы на мгновение размышлять логически, то придёте к тем же выводам, что и я. Но, вижу, вам не так просто унять свои чувства, а потому позволю себе дать вам дружеский совет: поищите себе кого-нибудь другого для вечерних дум о том, в чём наш недоагнец так неразборчив. И мир тут же обретёт чёткость.       Это была достаточно сложно выраженная мысль, чтобы я смог сходу понять, о чём речь, но затянувшаяся тишина своей напряжённой неловкостью позволила мне добарахтаться до смысла, который всё же показался мне невообразимой глупостью.       — Больше нечего сказать? — издевательски поинтересовался он у джоунина, а потом, добив количество усмешек до трёх, исчез в мягком вихре шуншина.       Снова мы оказались вдвоём в этой холодной пещере и нелепость слов кудрявого пробудила во мне что-то живое, отвлекая на мгновение от огненного шторма внутри. Подняв удивлённый взгляд, я надеялся отыскать единство мыслей, но только сильнее потерялся от вида напряжённой, застывшей фигуры, с неподвижным взглядом и, кажется, чуть подрагивающей нижней челюстью.       Оценив, как побелели пальцы, сжатые в кулаки, я, сам не понимая ещё для чего, открыл рот и зачем-то сказал страшную мерзость:       — Если манда чешется, хотите я вам сейчас отсосу, чтобы не так обидно было, что мы тогда не потрахались?       Услышав, какие слова вырвались из моего рта, я почувствовал холод и искренний ужас, отчего тело не выдержало и расслабилось. Голова отклонилась назад, мягко врезаясь затылком в неровную каменную стену, руки соскользнули по бёдрам на пол, а колени рассыпались, как и остатки здравого смысла, так бесстыдно открывая растраханную промежность.       Взгляд Какаши-сана обрёл чёткость, фокусируясь прямо там, куда было бы лучше не смотреть. Тут же он отшатнулся, прикрыл лицо и содрогнулся так, будто едва сдерживал рвотный позыв. Да, блевать в маску — то ещё удовольствие, наверно.       И хоть эта реакция была сродни кошмару, мне стало чуть легче. Шисуи ошибся: Какаши-сан хотел мне помочь не из-за подавляемой похоти, а потому что он хороший человек.       Я даже улыбнулся, чем сделал только хуже. Какаши-сан резко отвернулся, сделал глубокий вдох, возвращая себе невозмутимый вид, потом, всё так же — не глядя, — чётко и громко проговорил:       — Я сделаю всё возможное, чтобы расследование провели качественно.       А потом ушёл, шагая широко, быстро и совершенно бесшумно.       Оставшись в одиночестве, я запоздало уловил травянистый аромат, смешанный с запахом мужского тела — таким же мягким и успокаивающим, как и голос его обладателя.       Выдохнув облачно пара, я руками собрал ноги и покрепче обнял их, прячась от всего мира и пытаясь сжаться до точки, существующей где-то вне этого измерения, вдалеке от очередных, постигших меня бед.       Вспоминая реакцию Какаши-сана, я с некоторым успокоением признавал за собой значительную степень ущербности по всем характеристиками. Такое нельзя не заметить, а, значит, такой человек, как Мадара-сама, не мог не понимать, что на меня никак нельзя положиться. Да и вряд ли он уделял мне столько внимание из-за той странной «любви с первого взгляда». Ему просто было меня жаль. И в качестве платы за своё общество, он попросил такой малости. А смерти он не боялся.       Так что всё в порядке.       Не произошло ничего странного или несправедливого. Просто за всё нужно платить. И цена за вещи, которых ты не достоин, имеет разумную неподъёмность.       Совершенно нормально сейчас бояться и трястись, сожалеть о каждом сделанном вздохе и думать о том, как здорово было бы умереть от болезни вместо той очаровательной девочки. Она бы точно горела ярче, была бы сильной и доброй и не портила хорошим людям настроение одним только фактом своего существования.       Не стоит жалеть о жалкой жизни.       И нечего удивляться, что всё так закончится: судьба давала десятки намёков.       Родители жили в страхе, не зная свободы и мира. Умерли в отчаянии, оставив в наследство своё немалое интеллектуальное имущество и дневники, в которых попытались рассказать мне о своих непростых судьбах и о жертве: две их жизни в обмен на мою свободу.       И вот я сижу за решёткой, не сумевший освоить их легендарных техник и утративший бесценный опыт из-за собственной недальновидности.       Можно было бы попытаться оправдаться голодным детством в приюте и ранней эмансипацией, но отец тоже рос без семьи и в шесть лет попал не в безопасную, пусть и несколько холодную квартиру, а в жернова войны. В моём возрасте он был уважаемым джоунином, вызывавшим уважение у союзников и ужас у врагов.       А ещё он был достаточно ярким, чтобы сама Кровавая Хабанеро выбрала его. А ведь в этом суровом и беспощадном мире даже сильные женщины ищут защиты, которую может дать лишь по-настоящему сильный мужчина.       И стоит ли удивляться, что Сакура-чан всегда выбирала не меня? Рядом с Саске любой талантливый шиноби тех же лет и даже чуть постарше будет выглядеть бледно, чего уж говорить о таком отребье, как я? Ками, да я же и сам по хуям стал прыгать, ради этого чувства защищённости, а ещё мужчиной зваться пытаюсь и надеяться на взаимность от яркой талантливой куноичи, ставшей «сан» в шестнадцать.       А все эти неудачи на экзаменах чего стоят? Вот очевидно же, не надо соплякам в это дело лезть — убьёт. Но мне же больше всех надо. У меня же соперник есть. А ещё Сакура-чан, которой гражданские интересны не больше листьев на очередном дубе.       Знал бы своё место — не пришлось бы так страдать.       Жаль только доходит, как до жирафа.       Теперь внутри кипело не только отчаяние, но и злость на самого себя. Она разгоняла кровь и постепенно восстанавливающуюся чакру, согревая дрожащее тело. Только благодаря этому я сразу заметил резко подобравшийся холод, а потом тут же запрокинул голову, видя как из угла, в который я забился — странно-тёмного угла, — отделяется чёрная вытянутая фигура.       В голове стало пусто. Я снова смотрел и не шевелился.       Это было такое онемение, при котором сверхнатуралистично ощущаешь те свои части, которыми глазные яблоки соединяются с мозгом, но что-то сделать с ними не можешь. Хотя единственное желание — зажмуриться.       При желании, и даже полном отсутствии такого у невольных слушателей, я бы мог рассказать длинную лекцию про устройство глаза, работу глазного нерва, особенности зрительного восприятия человека.       И было бы замечательно в этот раз тоже иметь счастье забыться. Воспроизводить в своих мыслях что-то про палочки и колбочки. Вот только нельзя.       Кто сказал, что нельзя — не важно.       Кто придумал это премерзкое слово — тоже.       Нельзя, Наруто. С юридическими, филологическими, социальными, философическими и политическими заморочками можно разобраться потом. Но только при условии, что сейчас ты отречёшься от дурной быстро выработанной привычки не замечать пиздеца, ведь он прямо перед тобой, малыш. И он облизывается от вида твоей беззащитной души, хочет обглодать твои покусанные муравьями ляжки, продрогшие от приютской стужи стопы, избитое десятками неудач мерзкое тело.       В отличие от Какаши-сана, существо не отличалось хорошим вкусом. Жрало всех без разбора.       На мгновение в голове всплыл образ легендарного воина.       Мадара так много и так хорошо рассказывал о своей жизни: где ходил, с кем говорил, чего видел. Его ведь тоже преследовали неудачи и он всю жизнь проигрывал единственному человеку, которого на самом деле хотел победить. Быть может, потому и хотел, что не мог. Оно и естественно.       — Если цель достижима, то дерьмо твоя цель, Лисёнок.       По груди разлилась сладкая тоска и только чтобы унять её, я потянулся к животу, вытащил танто и одним движением вогнал глубоко в ещё неплотную, только начавшую формироваться, плоть. Из раны мне на лицо стала капать чёрная кровь. Неплотная, как сжиженный газ.       Потом я сумел рассмотреть в темноте чёрную голову и чёрные же глаза, не выражавшие ничего — ни удивления, ни боли, ни страха. Мне подумалось, что в этот раз танто не сработало и даже вроде смирился со смертью, но ничего не происходило и моя ослабевшая рука, вместе с танто, скользнула вниз, распарывая податливую плоть.       Послышался писк, похожий на комариный. Существо открыло свою огромную пасть и будто провалилось в неё, медленно оседая и растворяясь. В воздухе зависло пепельное облако, вдохнув которое я тут же стал безостановочно чихать, а потом ещё и получил чем-то по голове. Успев испугаться, что хитрый враг нанёс мне смертельное ранение исподтишка, я не смог остановить приступ и, продолжая чихать, пошарил рукой, находя на полу какой-то небольшой твёрдый предмет.       Догадавшись, наконец, выползти из облака пепла, я поднял предмет к лицу и с удивлением обнаружил перед собой чёрный размером с фалангу пальца клык.       Память легко подсказала, где у меня лежит похожий и я вытащил из браслета ту диковинку, что осталась после уничтожения А-Байса.       Клыки немного отличались по форме, но, судя по цвету, весу и прозрачности, были сделаны из одной материи. Что это могло значить?       Взбудораженный, я подскочил на ноги, ставшие внезапно твёрдыми и послушными, и заметался по маленькой камере, быстро прокручивая в голове тысячи мыслей и идей. А потом, услышав тихий Гул, замер.       Точно.       У меня же есть обязанности перед этим миром.       Мне нужно провожать души, искать неприкаянных. Я обязан добраться до мёртвого острова Узушио, чтобы выбить дурь из одной безответственной парочки.       Никто вместо меня этого не сделает, поэтому я не имею никакого права отдаваться в волю судьбе. Да и разве не был я рождён, чтобы жить свободным?       Да, дурак.       Да, ошибался, был слабым не вовремя, подстилался, искал одобрения, игнорировал здравый смысл и больше мечтал, чем занимался делом.       Да, допустил смерть Мадары, но ведь он же говорил мне, что не нужно брать на себя ответственность за других — маленький ещё и лучше не дорастать, ибо дело это неблагодарное.       Наступила Полночь, время замерло и души ушли на перерождение. Это оказалось больно и я не смог понять, была ли среди них душа Мадары, из-за чего снова стал ощущать нарастающую панику.       Руки тряслись, сердцебиение участилось и попытки договориться с самим собой не работали. Всё-таки нельзя перестать чувствовать. Возможно, однажды, я наращу кожу и мне, для управления чувствами, станет хватать одной только решимости. А сейчас я и для этого маловат.       С другой стороны, разве впервой мне быть на краю?       Я — Наруто Узумаки, даттебайо!       И я помню, как однажды праздновал Новый Год со своими друзьями. Было так же холодно и я сильно зашивался с миссиями, чтобы скопить денег на подарки. Ничего из той затеи не вышло и в мясной бар я шёл с пустыми руками, размышляя, а сказаться ли больным, чтобы не чувствовать стыд, но слишком долго думал.       Кроме меня там были Чоуджи, Шикамару, Ино и Киба. Ребята, к моему облегчению, даже не думали тратить скромные карманные на какие-то безделушки.       Потом ещё оказалось, что в баре была акция — если заказать на компанию из пяти человек десять кило мяса и съесть всё в течение часа, то платить не нужно. С представителем клана Акимичи, тем более растущим, беспокоиться об успехе предприятия не приходилось и налупасились мы тогда почти задаром так, что на улицы выкатываться пришлось, а не выходить. Я на тот момент уже пару месяцев не ел мяса, да и вот так не отдыхал примерно столько же. Алкоголь нам тоже ещё не продавали, так что вечер прошёл уютно.       Мы много общались, смеялись и закончили уже совсем поздно. Шёл сильный дождь и завывал северный ветер, пробирающий до костей за пару секунд. И Чоуджи предложил переночевать у него, потому что бар находился в том же квартале и идти было всего минуты две.       У Акимичи было натоплено и, хоть я успел привыкнуть к одиночеству, отрубился едва ли не первым и проснулся ближе к обеду, как и было принято в доме Акимичи. Совершенно счастливый, отоспавшийся на неделю вперёд и дразнимый запахом фирменных оладушек хозяки дома, я не мог перестать лыбиться.       Домой я тогда вернулся только вечером, безжалостно закормленный до состояния, в котором даже запахи чего-то съедобного вызывали чувство тошноты. И это делало меня счастливым.       Тогда я нуждался в тепле и еде, а теперь стал чем-то неопределённым. Не способный почувствовать радости от таких простых удовольствий, я, в то же время, мог не обращать внимание на холод своего временного дома и только мимоходом отметил, что за первые сутки мне ни разу не приносили еду.       Более того, увлечённый воспоминаниями, я даже не обратил внимания, что никто больше меня не навещал, что можно было бы принять за дурной знак, но я был слишком увлечён прощанием со старой жизнью и смакованием кисло-сладких печалей о необходимости порвать старые связи и всё-таки немного повзрослеть.