ВЕЛИКИЙ

Called to the Devil and the Devil did come I said to the devil, "Devil do you like drums? Do you like cigarettes, dominoes, rum?" He said only "sundown, Sundays, Christmas" Some day's end when I need a few friends Now and again I could never hope to keep them Thought to give friends what I thought that they wanted Never had they needed a good friend as I've been Огай Мори любил ночи, подобные этой, хотя ни за что не смог бы себе в этом признаться. Любил, несмотря на нескончаемую бессонницу, привычную и мучительную, и мигрень, раскаленным железом наполнявшую его голову. Несмотря на мутные слепые пятна, порхающие перед глазами, как серые мотыльки. Весенняя ночь заставила залив дышать туманом, саваном легшим на никогда не спящий, тревожно мигающий зеленоватыми прожекторами предрассветный порт. В грязно-синем свете, льющемся в окно, табачный дым, плывущий по кабинету босса портовой мафии, сливался с всепоглощающей тоскливой серостью. Туман стирал проклятый город — владения Портовой Мафии, которые Огай Мори ненавидел до белых пятен в воспаленных глазах. Да, босс портовой мафии любил такие ночи — проводимые в компании своего единственного друга. Несмотря на то, что никогда бы не признался себе в том, что этот человек действительно стал его другом. Любил, несмотря на всю трагикомичность причины, по которой такие ночные разговоры случались. Это были разговоры, между репликами которых проходило иногда несколько часов, потому что собеседник терял сознание или потому что сам Огай Мори, уставившись в одну точку, внезапно замирал, отдаваясь своей бесконечной усталости от всего и всех. Что-то среднее между присутствием и отсутствием собеседника — одиночество вместе. Меланхоличные беседы, в которых Мори позволил себе переставать ненадолго быть боссом портовой мафии, изворотливым стратегом, и становился обыкновенным несчастным человеком. Впрочем, таким несчастным человеком он становился всякий раз, когда оставался наедине с самим собой. Каждую бесконечную ночь он вел поединок с ненавистным ночным городом, глядящим прямо в него своими беспокойными огнями. Огай Мори отвечал ему бесконечно тоскливым, пустым взглядом, неотрывно следя за раскинувшимся далеко внизу жадным чудовищем, сотканным из темноты и портовых огней. Но в такие ночи, наполненные совместным одиночеством, чудовищный город не мог одолеть Огая, и тот становился непобедимым. А его собеседник оставался собой — мрачной загадкой, которую никто не был способен разгадать, а за неверный ответ полагалось кое-что хуже смерти. Например, то, что испытывал исполнитель мафии класса А Накахара Чуя. Собеседник Мори лежал на гостевом диване, чуть запрокинув голову, и темная жидкость из капельницы медленно перетекала в его тело. Любой, кто увидел бы его, мог сказать, что смотрит на труп: зеленоватая, словно бумажная, кожа, заострившиеся черты лица и особенно глубокие тени, залегшие под глазами, казались темными ямами в предрассветных сумерках. От лежащего веяло смертью, но, по горькой иронии, она была для него лишь недостижимым желанием. Любой, кто знал Дазая Осаму, признал бы, что фактический босс портовой мафии выглядит лишь немного бледнее обычного. Смерть была Дазаю к лицу настолько, что слилась с ним. Да, в кабинете Огая Мори, на роскошном гостевом диване, впрочем, уже изрядно запачканном кровью, распластался покрытый бесчисленным количеством бинтов человек, который уже три года фактически руководил портовой мафией. Почему этот человек, при первой встрече не только осмеянный, но и убитый боссом портовой мафии, человек, закончивший эту первую встречу своим шагом с тридцатого этажа высотки — сейчас делил одиночество с этим самым боссом портовой мафии, объяснить было сложно. Дазай Осаму работал в мафии четвертый год. Его появление не вызвало много вопросов — в мафии вопросы не любили, а если и задавали, то в пустых предрассветных прокуренных барах, в конце миссий, убирая трупы, в таких богом забытых местах города, где услышать могло только гулкое подземное эхо. История, герой которой вышел из окна босса портовой мафии после собственного убийства забылась или, по крайней мере, осталась в потемках молчания. Мафия и Йокогама узнали Дазая вначале как идеального исполнителя, затем как идеального стратега, а после — как идеального босса. Ни для кого не было секретом, кто на самом деле управлял портом и городом. Все было просто — усталый доктор Мори окончательно стал наблюдателем, а дела мафии пошли в гору. Тощая фигура Дазая все чаще мелькала на совещаниях высшего круга и тайных переговорах. Небывалое количество прибыльных контрактов, увеличение объемов перевозок, теперь уже полный контроль полиции, строение нового терминала порта, баснословный рост прибыли. Мафия процветала, ее поистине дьявольские успехи, идеально просчитанные ходы, абсолютная информированность — все было заслугой Дазая. Он был идеальным переговорщиком — ему хватало нескольких минут, чтобы убедить кого угодно в чем угодно. Он работал за десятерых — по слухам, никто никогда не видел Дазая спящим. Долгими ночами панорамные окна его кабинета единственные горели тревожным желтым светом в темном здании мафии. Дазаю не нужен был ни покой, ни отдых — он знал все и мог все. Любая работа, от самой грязной до самой тонкой — давалась ему легко. Вначале Мори отправлял Дазая на унизительные задания, но быстро понял, что даже в них новый исполнительно находил недостающие звенья сложных шахматных партий мафии. Дазай был идеален, идеален, идеален. Впрочем, была у него одна странность. Дазай Осаму испытывал маниакальную тягу к прекращению собственной жизни — без устали он пытался убить себя, но каждая попытка заканчивалась провалом, несмотря на то, что самоубийства он исполнял так же, как и все остальное в своей жизни — идеально. Способы становились все более изощренными, попытки все более частыми — словно он искал что-то, не мог найти, и это до крайности бесило его, но результат оставался прежним. Через пару суток Дазай, как ни в чем не бывало, появлялся на глазах у своих коллег. Конечно, все знали о странных пристрастиях нового босса, но предпочитали шептаться по углам. Дазай внушал потусторонний ужас одним своим присутствием — возможно, дело было в его глазах, хотя никаких иных поводов не было. Он никогда не был жесток, только справедлив. После первой попытки, когда Дазай Осаму решил повеситься на балконе здания мафии, Огай Мори не на шутку испугался. Несмотря на то, что он уже дважды имел возможность убедиться в бессмертии Дазая, он испытал такое волнение, которого не испытывал за последние несколько лет. Дазай тогда был простым исполнителем, и Мори особенно жестоко смеялся над ним, давая ему самую отвратительную и глупую работу, словно проверяя выносливость нового сотрудника. Аргументируя свое решение тем, что негоже сотрудникам мафии видеть повесившимся своего коллегу — хотя в мафии видели вещи пострашнее — и тем, что ему с медицинской точки зрения интересно, как устроено бессмертие Дазая, он велел принести его в свой кабинет, где принялся за лечение. Быть может, Мори винил себя, а может быть — его наконец-то что-то заинтересовало, или он просто хотел полюбоваться на почти бездыханного Дазая, чтобы наконец почувствовать свою победу, потому что все еще чувствовал себя проигравшим в их первую встречу — или все вместе. Только так стало случаться каждый раз. После каждой неудачной попытки убить себя, Дазай оказывался в кабинете Мори, где тот практиковался на нем в лечении неизлечимого. Конечно, лечение Мори было бесполезным, ведь нечеловеческая регенерация Дазая справлялась с любой проблемой за пару дней, и от очередной попытки оставались лишь шрамы и тупая ноющая боль. Да, боль Дазай Осаму испытывал вполне по-человечески, в этом садист Мори убедился. Убедился он и в том, что Дазаю нравится ее испытывать. Доктору хватило такта не задавать неудобных вопросов — он никогда не спрашивал у Дазая причин его неукротимого желания убить себя, возможно, потому, что сам слишком хорошо их понимал. О бесчисленных порезах, надежно скрытых бинтами, Мори также тактично не интересовался. Таинство боли и таинство смерти неприкосновенны — таким был самый важный урок, который дала медицина Мори. Несовместимые с жизнью травмы несчастливого исполнителя недвусмысленно напоминали доктору Мори о том, что произойдет с ним, если он рискнет воплотить свою мечту. Как врач, он слишком хорошо понимал, чем и как все закончится. Но это не отталкивало его — напротив, интересно было примерять мучения Дазая на себя. Мори слишком любил играть роли и менять маски — так, ненавистная ему личина босса портовой мафии практически срослась с его собственной кожей и душила его каждую ночь. — Обязательно на балконе было? — устало спросил Мори, когда Дазай в первый раз пришел в себя в его роскошном кабинете. Дазай скривился от боли и, закашлявшись, охрипшим голосом ответил: — Когда ты уже поймешь, доктор — всем плевать, — он попытался усмехнуться, но после получасового пребывания в петле смешок больше походил на хрип. Мори кивнул, будто удовлетворившись ответом. Больше этой ночью они не обменялись ни словом. *** В следующий раз, когда Дазай выпил антифриз, спустя пять часов бездыханного пребывания в кабинете Мори, он сам начал разговор. — Извини, что тогда сказал тебе о ней. Ты винишь себя в том, что все так получилось? Дазай несомненно виртуозно находил больные места. — Да, — просто сказал Мори, продолжая прожигать взглядом снежную ночь за окном, — но еще больше виню себя в том, что забываю ее. Вначале начал забывать запахи, — он перевел взгляд на Дазая и, убедившись, что тот снова потерял сознание, продолжил, — миндаль и земляника или миндаль и персик? Потом начал забывать ее голос. Я боюсь не умереть до того, как забуду ее совсем. Пока я ее помню, она живет в моей памяти, но, когда забуду, она умрет. Получается, я снова ее убью. — доктор замолчал, чиркнул спичкой, анисовый дым поплыл по комнате. Через полчаса Дазай внезапно громко вздохнул и ответил: — Ты не можешь убить то, что уже умерло, — и снова усмехнулся так, словно знал об этом на собственном опыте, — ты говоришь, что она живет в твоей памяти, но в твоей памяти она не дышит, не улыбается, не влюбляется, не пользуется духами, запах которых ты не можешь вспомнить. Ты бы назвал это жизнью человека? — Мы с тобой тоже не улыбаемся, не влюбляемся и не пользуемся духами, — зло ухмыльнулся Мори, — но все еще, к сожалению, живем. Это было первое «мы с тобой», которое употребил Мори после смерти Алисы. Мори потянулся к тумбочке и, держа сигарету между мизинцем и безымянным пальцем, выдвинул ящик, в котором лежали его стеклянные шприцы. — Ты ведь знаешь, что морфий тебе не поможет, — бесцветно сказал Дазай, когда Мори, наклонив иглу, ввел ее в кожу, — ни бессонница, ни мигрень, ни тоска — никуда не уйдут. — Знаю, — спокойно ответил бывший босс мафии, и, будто самому себе поясняя, добавил, — но я не могу спать и готов выстрелить себе в голову, чтобы не чувствовать этой боли каждую ночь, с тех пор, как она умерла. — Я знаю, — теперь настала очередь Дазая. Помолчав, Дазай продолжил: — Ты не можешь простить себе ее смерть. Огай, ты человек, отвратительный, но какой есть. Не стоило тебе становиться убийцей, работать в мафии. Тебя мучает совесть. Ты думаешь, что только эта боль способна искупить твою вину перед ней, — Дазай говорил сухо, словно констатировал всем известные факты, медленно, выдыхая слова по одному, — ты хочешь этой боли, она для тебя единственный выход, но ты боишься ее — морфий тебе нужен, потому что ты не можешь ее принять. Позволь себе испытать ее до дна. Позволь себе раствориться в ней. Позволь боли победить тебя и слиться с тобой в единое целое. Ты хочешь этого с самого момента ее смерти. Мори только кивнул. Дазай был прав, как бы отвратительно ни звучало то, что и как он говорил. — Совесть меня мучает, ты прав. Но нельзя опираться ни на что, кроме совести, когда ты решаешь, кто будет жить, а кто умрет. Иначе не будет никакой разницы, кого убивать. — А вот и не так, — жестоко улыбнулся Дазай, — это вы, люди, так думаете. Поэтому убивать вам нельзя, всю жизнь будете жалеть — совесть замучает. Опираться нужно на справедливость. Она не предполагает тоски, раскаяния, страха. Вообще никаких чувств. Справедливость не имеет лица, она выше эмоций. — Красиво говоришь, Дазай. Не сомневаюсь, что так и живешь. Вернее, думаешь, что так. Зачем тебе эти шрамы и наши встречи? — последнее слово в фразе Мори выделил, — Тренируешь беспристрастность? Самосуд? — он выдохнул дым, улыбнувшись собственной шутке. — Ага, тренирую. Что-то вроде того, — без тени усмешки ответил Дазай. — И как, преуспеваешь? — Попробуй — узнаешь. Откажись от морфия. То, что ты испытаешь, поможет тебе с твоей… небольшой проблемой. Не угостишь? — Дазай перевел взгляд на сигарету в тонких, длинных, белых пальцах Мори. — С антифризом плохо сочетается. *** В эту весеннюю, почти летнюю, туманную ночь Дазай Осаму, растянувшись на кровати, дыша редко и прерывисто, глотая собственную кровь, наконец задал бывшему боссу вопрос, который по какой-то странной причине задавал многим, причем выбирал он для этого как нарочно самые неподходящие ситуации. — Огай, скажи, зачем ты живешь? Выдыхая анисовый дым, вглядываясь в туманный город, который через несколько часов раскалится до неимоверных температур и начнет задыхаться в собственном влажном чаду, так, будто море умерло и гниет всей тушей, Мори потянулся к бутылке, налил себе еще виски, будто игнорируя вопрос своего преемника. — Живу? — усмехнулся он, — видимо, чтобы после каждого твоего нового самоубийства тестировать на тебе лекарства, которые ни хрена не действуют. — Да нет, Огай, я серьезно, — как всегда, когда говорил искренне, без интонации ответил Дазай и вперил тяжелый взгляд своих отвратительных, как дула автоматов, глаз, прямо в доктора. Мори на миг показалось, что на дне этих ледяных колодцев зашевелилось что-то еще живое, но страдающее так сильно, что этой боли не мог вынести даже Дазай, несмотря на все его тренировки. Что-то хрупкое, настолько трагичное, насколько и уродливое — возможно, это было то, что осталось от его души. — Вместо нее, — почему-то под властью этого ледяного взгляда, Мори не смог отшутиться, — у нее жизнь забрали — я забрал, — он поправил сам себя, — теперь не могу позволить себе умереть. Я должен испытать все то, что заставил испытать ее. Не могу позволить себе сбежать из этой тюрьмы, — усмехнулся собственной метафоре Мори. И тут же, испытав неимоверное отвращение от того, что сказанное было правдой, отвернулся от Дазая. — Мафия больше не держит тебя, потому что ты нашел меня, — спокойно ответил Дазай, — я хорошая замена, ты сам знаешь. А если бы ты себя простил, закончил бы все это? Или если бы искупил свою вину всеми страданиями, которые сам себе причиняешь? — Закончил бы, — мрачно повторил Мори. — Не веришь в ад? Думаешь, должен расплатиться за все здесь? Думал, убьешь ее, и станет проще, но не стало? После этого ты потерял все, не смог себя простить за то, что сделал? — все вопросы в исполнении Дазая звучали как утверждения, и оттого звучали еще более жутко. — Пошел ты к черту, Осаму. Иногда я думаю, что ты никак не можешь сдохнуть, потому что слишком много людей желает тебе вечных мук, — устало ответил Мори. Он знал, что Дазая невозможно оскорбить — ему было плевать на экспрессию, интересовали только факты, а эмоции новый босс старательно игнорировал. Уже порядком пьяный, Мори откинулся на спинку кресла. — Хотел спросить, зачем я живу? — словно прочитав мысли, спросил Дазай, — сдохнуть не могу, — ответил он, и снова это отвратительное страдание на мгновение блеснуло в его глазах. Уже под утро, когда жаркие лучи подсветили плывущий по комнате дым и вызвали новую вспышку головной боли у доктора, Дазай вдруг сказал: — Пепел к пеплу, пыль к пыли, прах к праху, — Огай, ты знаешь, что такое серебряная истина? Не получив ответа, он продолжил: — Сектанты в порту поклоняются ей. В ней ищут смысл, толкуют ее. Говорят, она означает «живое — к живому, мертвое — к мертвому». На самом деле, это просто карта. Маршрут, путь. Как ни назови. Сложные вещи на самом деле просты. Все, что ты действительно понимаешь — просто. Все, что ты преодолеваешь, на самом деле только в твоей голове. Все, за что ты хочешь себе отомстить, только там. Она только там. Ты не можешь сделать то, о чем мечтаешь, потому что знаешь, что хранишь ее в своей памяти. Ты любишь ее и одновременно с этим хочешь от нее откупиться своими страданиями. Ты твердишь себе, что раз ты жив, и она жива — пусть только в твоей памяти. Живое к живому. Но на самом деле тебе нужна только карта. Только способ выбраться из лабиринтов в твоей собственной голове. Путь. Безжалостное солнце, которое разгонит туман. Выпусти ее из лабиринта, отпусти ее в смерть — и отправляйся сам, куда хочешь. Договорив, Дазай потерял сознание. Кровопотеря брала свое. *** Через пару часов у кабинета босса поднялась небывалая суета — искали Дазая. Конечно же, где он находился, знали, но необходимо было сделать вид, что это было совершенно не так. — Дазай-сан, в порту стрельба. Какой-то идиот решил устроить бойню среди сектантов. Он вооружен и очень опасен. Может задеть наши терминалы и наших людей. — Среди сектантов? — переспросил Дазай. Вкус крови, заполнившей нос и рот, был отвратителен. Пульсирующая головная боль, слабость и головокружение — помешали встать Дазаю с дивана Мори в первый раз. После нескольких попыток, неофициальный босс, опираясь на стены, заковылял прочь из кабинета своего предшественника. Самочувствие через сутки после очередного самоубийства было, мягко говоря, не лучшим. Но новость заинтересовала, и Дазай решил взяться за это дело. — Спасибо, Мори-сан, — бросил он Огаю, ловя на себе двусмысленные взгляды, которые охрана тщетно пыталась от него скрыть. Думать о слухах не было смысла. Дазаю было плевать. Впрочем, он был слишком хорош для того, чтобы можно было подумать, будто он добился новой должности через постель босса, хотя со стороны ситуация выглядела именно так. Да и его отвратительные глаза словно кричали, что не было вещи, на которую Дазаю было плевать синее, чем на любовь. Накинув черный плащ, давясь последним глотком кислого эспрессо, закуривая, Дазай вышел из здания мафии. Его тощая черная фигура была словно вырезана в солнечном, уже ранним утром удушливом дне. В кармане приятной тяжестью лежал любимый парабеллум. На горизонте пылью и чадом давился порт. Садясь в машину, Дазай с ухмылкой окинул взглядом здание мафии. «Интересно, что чувствуют те, для кого каждая миссия может стать последней? На чувства людей мне, конечно, всегда было плевать, но теперь все иначе. Я хочу выяснить кое-то, что поможет мне расторгнуть договор. Так что потерпеть сопливые беседы о чувствах придется. Напасть на секту? Странно… Неужели есть кто-то, кому великий не смог выжечь душу и мозг?» — так думал Дазай, пока служебная машина, поднимая облака пыли, нанесенной из порта, мчалась по скоростному шоссе к порту.