ВЕЛИКИЙ

я обретаю себя, когда смертный приговор подписан Я знаю две вещи. Меня зовут Акутагава Рюноске и вокруг меня абсолютная темнота. Как бы широко я ни открывал глаза, она только сильнее врезается в меня. Я не боюсь ее. Наоборот, я вожделею раствориться в ней — чтобы забыть две вещи, которые я знаю. Мне кажется, когда-то раньше я знал больше. Но больше всего на свете я не хочу вспоминать то, что знал. Это что-то уничтожало меня, до тех пор, пока я не оказался здесь. Сейчас я еще чувствую боль — но это всего лишь остаток той огромной боли, которую я испытывал прежде. Мне остается только превозмочь себя и сделать еще пару шагов в темноту, чтобы эта боль прошла навсегда. Но когда я наконец шагаю, боль разгорается лишь с новой силой. Раскаленный ветер почему-то дует вверх. В следующее мгновение этот горячий поток сбивает меня с ног, и я падаю куда-то вниз. Вряд ли я испытывал боль сильнее той, что накрывает меня, когда я врезаюсь в раскаленный бетон. Впрочем, вспомнить точно не могу. На дне воронки, в которую меня затянуло, ветер гуляет вихрями, бросая в меня раскаленную острую пыль. — С возвращением, — доносится до меня вместе с ветром. Равнодушный мужской голос. — неужели не помнишь меня? — продолжает он с притворным удивлением, — можешь не отвечать, Акутагава Рюноске, — невидимый собеседник усмехнулся, — а себя помнишь? Не помнишь? Тогда покажу тебе снова, — он рассмеялся. Через мгновение меня ослепляет вспышка света, как будто с моих глаз сдернули повязку. Я обнаруживаю себя стоящим на куске бетона, среди огня и осколков стекла. Рядом со мной тощая девчонка испуганно озирается по сторонам. Меня оглушает вой сирен, она закрывает уши руками, почти падает на землю, идиотски прижимая голову к коленям. «Воздушная тревога» — кричит кто-то, чья-то рука хватает девчонку за плечо, картина перед моими глазами плывет, вой сирен становится тише, он слышится теперь словно из-под воды, шершавая стена бомбоубежища больно царапает руку, девчонка вскрикивает. На мгновение все вокруг снова покрывается тихой темнотой. Но через мгновение у меня начинают слезиться глаза от неимоверной вони, пропитавшей воздух. Пол дока залит нечистотами и кровью — где-то она свежая, где-то свернулась и загустела багровыми пятнами. К железным балкам прикованы изуродованные мужчины — солдаты сопротивления, судя по обрывкам черной униформы — мертвые и еще умирающие. Очевидно, в этом доке их пытали с особой жестокостью. Уже знакомая мне девчонка — та же, что и в предыдущем кошмаре — сидит на коленях в уже начавшей гнить луже крови, натекшей из-под трупа, сидящего у стены. Спутанные пряди прилипли к ее лицу — кажется, она плачет. Почему-то у меня щиплет в носу, и что-то липкое и вязкое касается моих пальцев. Девчонка сдавленно кричит, отбрасывая от себя это. Ужас безвозвратной потери наполняет меня — но я не могу вспомнить, кого потерял. К счастью для меня, спасительная темнота приходит вовремя. Дрянная комната в дешевой гостинице, шприц катится по полу, руки тянутся к девочке со всех сторон, перед моими глазами все плывет и расслаивается, внезапно она, как была, полуголая, прыгает в окно — внезапная боль, дальше я падаю куда-то. Порт, колючие снежинки, разрушенный дом, в котором она теперь живет, — я вижу, как она сидит на какой-то грязной лестнице, свалки, улицы, плохие компании — кажется, жить все сложнее, настоящая кровь, кадров все меньше, сюжета не складывается, словно бюджет на фильм внезапно кончился. Рука без пальцев под плащом. Зачем я смотрю на нее? Почему мне так страшно? Как это связано со мной? Как это связно с героиней? Девчонка прыгает на поезд с моста, выстрелы. Почему мне так больно дышать? Темнота, вокруг только темнота. Удар, звон стекла, девчонку впечатывает в стенку цистерны. Я чувствую, что задыхаюсь, боль переполняет меня. Темнота. Пустота. Звезды, почему-то очень яркие, что-то холодное и острое врезается в спину, воздух, слишком много воздуха. Девушка в маске наклоняется над девочкой, лежащей в траве на железнодорожной насыпи, она хочет что-то сказать, но я не могу разобрать слов, она только называет меня по имени. Ее лицо расплывается, лишь на секунду оно становится чуть более четким, так, что я отчетливо вижу ее глаза — и мое сердце сжимается от бесконечной тоски, но ее причины я не понимаю. Кто она? Я знал ее? Она была мне дорога? Но смена кадров не дает мне закончить мысль, и она гаснет, как спичка, упавшая в воду. Слишком ярко освещенная больничная палата, потом снова темнота — слишком долгая, словно кассету заело, эту темноту замещает какая-то иная, и вместе с ней я растекаюсь по городу, изгибы улиц, провисшие мокрые провода, погружающиеся во мрак переулки, фонари гаснут, стоит мне только увидеть их. Внезапно совсем другой кадр: словно случайно вклеенный в фильм — он исчезает быстро, но я все равно успеваю рассмотреть: больничная палата, тревожная какофония медицинских приборов, красные лампочки в темном коридоре темной больницы темного города. «Детская страшилка — напоминает что-то внутри меня, — ну что, страшно? А теперь конец фильма, спасибо за просмотр», — тот же голос теперь давится смехом снаружи моей головы и оказывается голосом того незнакомца, что уже обращался ко мне здесь. — Ну как? Ужасное осознание приходит не сразу, но затем накрывает меня с головой. — Да, — словно соглашается с моими мыслями голос, — ты все правильно понял. До меня не сразу дошло, что он имел в виду, но вскоре осознание поразило меня. Он ответил за меня. — Жалкое зрелище, не правда ли? Ты не выполнил того, что должен был. И то, что ты не знал о своем предназначении — не извиняет тебя. Ты был ничтожеством всю свою жизнь, впрочем, не будь так строг к себе, для таких условий ты прожил достаточно долго. Ничего не сделал для людей, все, кем ты дорожил, просто умерли рядом с тобой, а ты остался. Но ты много страдал. Пожалуй, я даже могу отпустить тебя. Я был согласен с ним почти во всем, но что-то важное ускользало от меня. На его слова я только машинально помотал головой. — Задам последний вопрос. Ты любил что-нибудь или кого-нибудь? Он отвечал мне раньше, чем я успевал произнести ответ, словно читал мысли. — Собака? Солдат, имя которого ты даже не можешь вспомнить? Девчонка в маске? Впрочем, неважно… Повтори это! — внезапно его тон стал жестким. — Мне даже не пришлось предлагать, ты хорошо соображаешь, но жизнь ради мести? — расхохотался незнакомец, — а в прочем, неплохая причина. Сойдет. Перестать быть ничтожеством? Ты цеплялся за жизнь зубами и когтями, не видя иной цели кроме выживания, и все равно остался им. А вообще, — с наигранным сомнением продолжил он, — ты понимаешь, о чем просишь? Конечно, для незнакомца никаких сомнений не было. Вспоминая тот разговор, я все больше уверяюсь: он получил от меня все, что хотел, а меня оставил в дураках. Почему? Потому что любой договор с великим выгоден только ему. Если ты связался с ним — назад дороги не будет. Печать того, что хуже чем смерть, на каждом, кто когда-либо говорил с ним. — Раз так, мне тоже от тебя кое-что нужно, за все приходится платить, — деловито продолжил великий, — в прочем, не думаю, что условие оплаты сильно изменится с прошлого раза, — он засмеялся. Я не помнил ни прошлого разговора с ним, ни условий договора. Тогда, в абсолютной темноте, смешанной с дурными видениями о моем прошлом — так я догадался только впоследствии, все происходящее казалось мне болезненным бредом, предсмертными видениями. Мне было плевать на все. Мне неистово захотелось жить. Из злости, из ненависти к миру, в котором я ничего не помнил. Я так и не спросил у него, в чем заключалось условие, что я был ему должен. Наверное, это было самой большой ошибкой, которую я когда-либо совершал. Впрочем, было кое-то хуже. Но об этом после. — Так что, Акутагава Рюноске, ты готов заключить договор? — он замолчал, давая мне ответить ему вслух. Быть может, это было частью ритуала. — Готов, — сказал я. И тем самым подписал себе смертный приговор, как бы иронично это не звучало, ведь великий возвращал меня из смерти в ненавистную мне жизнь. Ненавистную настолько, что я никак не мог с ней расстаться. Жаркие вихри слились в ураган. Крупинки песка яростно летели мне в лицо, словно сдирая с него кожу. Он схватил меня за руку своей мертвой хваткой и разрезал лезвием кожу на предплечье так, что капли темной крови брызнули в песчаный вихрь. Я практически не почувствовал боли — после всего, что я испытал, такой порез казался простой царапиной. — Возвращайся, — прогремел отдаляющийся, теряющийся в песчаной буре, вдруг ставший властным, голос великого. — Все дороги ведут назад, великий, — еле слышно ответил я ему. Откуда я вспомнил его имя, почему сказал именно эту фразу — не знаю, не знаю, не знаю. *** Косые солнечные лучи, ослепив меня, упали на растрескавшуюся зеленую краску больничной стены. Пахло солнцем, лекарствами, несвежими простынями — все эти запахи сливались в один: отвратительный, но почему-то чарующий запах жизни. Ремонта в больнице после войны не было, да и обслуживала она самые бедные кварталы города и порт, где ютились бродяги и сектанты, живущие в контейнерах с белой спиралью, нарисованной краской из баллонов. Вскоре большая часть персонала больницы почему-то собралась у моей койки. С совершенно непонятной мне радостью они смотрели на меня, что-то обсуждая между собой. Наконец, ко мне наклонилась девушка с растрепанным каре и начала доверительно объяснять: — Тебя зовут Акутагава Рюноске, ты находишься в больнице, ты пережил клиническую смерть, был в коме, но теперь наконец-то пришел в сознание, — все это она произнесла совершенно невозмутимым тоном, но после едва удержалась от того, чтобы начать прыгать по палате от радости, — ты жив, ты жив, ты жив, Гин будет так рада! — Йосано, — бережно беря ее за руку, сказал ей другой врач, — поспи, отдохни, ты не спала двое суток. «И кто такая эта Гин?» — я устало поморщился. *** Дни в больнице текли однообразно. Радость жизни закончилась для меня буквально через минуту после того, как я пришел в себя, и коротать время между процедурами и сном было невероятно скучно. Тогда я попытался вспомнить о себе хоть что-то. Перепробовал все: цеплялся за смутные воспоминания о лицах, запахах, местах, но так ничего и не вспомнил. Ничего, кроме того, что показал мне великий. Воспоминания были невероятно яркими, каждый запах, звук, цвет — словно въедались мне в память, но эти кошмары были слишком тяжелы. Стоило мне сконцентрироваться на доке, различить каждую щербинку камня, ощутить холод вязкой липкой жидкости, разлитой по полу, отвратительный запах смерти, ощущаемый в мельчайших подробностях, вызывал у меня приступ рвоты. «Возвращайся, возвращайся» — звучало в моей голове. Я не знал, где я жил, не знал, куда и к кому вернусь из больницы. Не знал ничего о мире вокруг меня. Я упорно отказывался осознавать, что великий вернул меня к жизни. Вернее, моя ненависть ко всему на свете. Великий лишь умело воспользовался ей. Я все еще лежал в небытии — в темноте, на раскаленном бетоне, под жарким ветром, заносящим меня острым песком. Я заключил договор, чтобы вернуться в место, которое я мечтал покинуть навсегда. Я проиграл еще до начала игры. Снег за окном, карта трещин на зеленой стене, которую я запомнил до мельчайших подробностей, незаживающий порез, который мне оставил великий — нескончаемая симфония тоски. Казалось, так будет всегда. *** Все изменилось, когда в палате появился он. Он вошел на рассвете, никто не заметил его и не остановил. Поношенный плащ, косая челка, полностью седые волосы, несмотря на молодость. — Пойдем, — он улыбнулся мне одними глазами. Да, у него были необыкновенные сиреневые глаза, на дне которых бродили золотые отблески, словно светлячки в вечернем саду, — Меня зовут Накаждима Ацуши, я буду твоим проводником. Думаю, ты помнишь, почему так нужно? — он вопросительно посмотрел на меня. Да, в отличие от великого, он не читал моих мыслей. Он него веяло жизнью. Сорными цветами, морем, заплатками на одежде, летним солнцем, восточными благовониями, портовой пылью, неоновыми красками — я очень удивился, что, оказывается, знаю все эти понятия. «Знаю и презираю», — напомнил я себе. Я смотрел на него, как на вестника с того света, хотя, в сущности, все было наоборот. Он нерешительно переминался с ноги на ногу и, наконец, отвел от меня взгляд своих восхитительных глаз. Тогда я понял, что так и не ответил ему. Он смущенно кашлянул. — Понятия не имею, — признаться, я ощутил какую-то садистскую радость, когда он потерянно огляделся по сторонам, — я ничего не помню, — зачем-то продолжил я. — Ничего, я расскажу, — он понимающе кивнул, словно не заметив презрения, звучавшего в моем голосе, — так пойдем? — он снова посмотрел на меня. Я кивнул, почему-то не чувствуя сил отказать и препираться дальше. Он словно смотрел мне в душу, и его взгляд казался таким теплым, родным, понимающим. «Ненавижу, — зло подумал я, — у какого нормального человека вообще могут быть фиолетовые глаза». Никто не остановил нас в пустых коридорах больницы. Только доктор Йосано торопливо шла нам навстречу по коридору, но мой спутник, назвавший себя Ацуши, лишь обменялся с ней улыбками. Когда мы вышли из больницы, город, словно не заметив восхода, все еще тонул в морозном желтоватом тумане. Испарения моря, гарь заводов и выхлопы — все это придавало туману ядовитый запах моего родного города. Мы направились к портовой промзоне. Жизнь вокруг мало меня заботила — разруха, грязь, кричащая бедность, недостроенные дома, ржавые потеки, как кровавые слезы, на железобетоне, который был плотью квартала. Внезапно мой взгляд привлекла седая полоса моря. Оно не было ни красивым, ни величественным. Но я не смог оторвать глаз. По правде говоря, я не знал точно, ни что такое «красивое», ни что такое «величественное» — я плохо разбирался в словах. Но молчаливая, непреклонная, но безропотная вода почему-то отзывалась где-то в глубине меня едва уловимой дрожью. Впрочем, возможно это были голод и холод. *** В отдаленном углу промзоны, заставленном ржавеющими контейнерами с облупившейся краской и другим мусором, были видны лишь портовые краны и остовы кораблей, подошедших к терминалу, море было только слышно — бесконечный мерный рокот. Акутагава, вслед за своим проводником, петлял по лишь одному Накаджиме известным маршрутам. Минуя контейнеры, бетонные блоки, части кораблей, которые остались от распилки, Акутагава и его спутник внезапно оказались у высокой бетонной стены, испещренной кровавыми потеками ржавчины. На стене была нарисована огромная белая спираль, в центре которой оранжевой краской, аккуратно, по трафарету, был нарисован огонь с черной опрокинутой восьмеркой в центре. Над знаком бесконечности — как впоследствии объяснил Накаджима — находилось углубление, в котором горела толстая черная восковая свеча. — Это «серебряная истина», — радушно пояснил Ацуши, видя колкий взгляд своего нового воспитанника, прикованный к граффити. — Почему серебряная? — поинтересовался Акутагава. — Расскажу чуть позже, — замялся проводник, словно ему было неловко оттого, что он не мог объяснить сразу, — есть несколько точек зрения, но точнее всего будет сказать, что это ключ. — Ключ? Это гребаная стена, — зло ответил Акутагава, — ему не нравилось, что он не мог догадаться, что имел в виду спутник. — Совы… совы не то, чем кажутся, — по-доброму усмехнулся Ацуши. Окончательно сбитый с толку Акутагава не стал отвечать. Как ни старался Акутагава запомнить дорогу — почему-то, по какой-то старой привычке, о которой он не помнил, необходимо было всегда запоминать, куда тебя ведут и никому не доверять — он оставил эти попытки после седьмого поворота. Наконец, они пришли к контейнеру, уже ржавеющему, покрытому слезающей желтой краской. На его боку была старательно изображена копия того знака, который был нарисован на стене: спираль и сгорающая в центре нее в оранжевом огне бесконечность. Краска порядком выцвела и вообще была не очень видна на блеклом желтом, но видно было, что рисунок был выполнен с большим старанием. Ацуши порылся с карманах своего серого кимоно и выудил ключи. Как оказалось, они отпирали ржавый замок, висящий на створках контейнера. — Проходи, — приветливо сказал проводник. Худой и невысокий Акутагава вошел в створки контейнера, как в высокие ворота. И замер. Его поразило не скудное убранство «дома» проводника, а яркие цветы, которыми были разрисованы все стены контейнера. Без сомнения, краска и автор были те же, что и у знака секты на стене контейнера, но красота рисунка поражала. Разноцветные растения, названия которых Акутагава ни за что бы не вспомнил, украшали рифленое железо. Фиолетовые грозди лепестков, какие-то красные звездообразные цветы, белые с желтыми точками, розовые, наклоненные вниз голубые. Увидеть такое на стене контейнера сектанта — казалось действительно удивительным. Акутагава быстро проглотил полезшие вдруг слова восхищения, и, осознав, что уже достаточно долго с нескрываемым восторженным удивлением, приоткрыв рот, таращится на стенки контейнера, безразлично поговорил: — Хочешь сказать, что живешь в контейнере, расписанном ебаными цветами? — Теперь ты тоже, — будто не заметив грубости, мягко ответил проводник, — располагайся. Акутагава честно постарался скрыть свое смущение и проступивший на щеках румянец, но это получалось плохо, поэтому он выскользнул из контейнера и начал нервно шарить по карманам. — Ищешь сигареты? — спокойный голос раздался из-за спины. Да, проводник определенно ничего не знал о личном пространстве. — Я не знаю, — чуть не простонал Акутагава, потому что он действительно понятия не имел, что он хочет найти, но старая привычка заставила это сделать. — Ты куришь? — вновь осведомился Ацуши. — Да не знаю я. Я же говорю, не помню. Ничего не помню. — Не помнил бы, не стал бы искать, — улыбнулся проводник, — подожди внутри, я принесу. Не курю, извини. Не уходи отсюда — заблудиться здесь просто. После этих слов проводник исчез за контейнером, а Акутагава, отчего-то чувствуя полное поражение, снова зашел в контейнер. Любуясь цветами, пока их предполагаемого автора не было, он заодно рассматривал скудный интерьер. Кровать, тумбочка, какие-то провода, переносная плита, лампочка под потолком — все самодел, но сделано старательно и аккуратно. Почти под самым потолком, дальше лампочки, левитировало что-то вроде абсолютно черного небольшого облака. Оно медленно меняло форму, иногда внутри него появлялись маленькие вихри. От лампочки к нему тянулся тонкий светящийся луч — и оно словно пожирало его. Акутагаву ничего не пугало. Никогда. Это было аксиомой. И помнить свою прошлую жизнь для этого было необязательно. Но это заставляло чувствовать неприятный холодок. Будь Акутагава кошкой, он бы вздыбил шерсть и с шипением бросился прочь от сгустка темноты, парящего в воздухе. Но Акутагава не был кошкой — поэтому он опустился на колени на пол контейнера и, зачарованный темнотой, уставился в нее. Без сомнения, такой субстанции он никогда раньше не видел и, без сомнения, оно было живым, хоть и жило какой-то странной жизнью. «Прям как я», — со злым смешком подумал Акутагава. Ацуши окликнул Акутагаву. В руках он держал мятую пачку. — Спасибо за гостеприимство, — выдавил из себя Акутагава; ему все еще было неловко, хоть к проводнику он и испытывал плохо объяснимую неприязнь, — скажи, Накаджима, что это? — Это? — проводник проследил направление взгляда, — здесь рассказ будет долгим, — он вздохнул, — но научить тебя — мой долг, поэтому приготовься слушать. Вместо согласия Акутагава чиркнул спичкой и поджег сигарету, прислонившись к железной стене. Холод металла неприятно пробирал кости, несмотря на то, что великий вполне добросовестно склеил его после прошлой смерти. — Как ты знаешь, все основано на возвращении, — начал Ацуши, — считается, что возвращение — это философский концепт, который придумал Ницше. Он писал про «вечное возвращение». Говорят, что возвращение — это что-то из поэзии: «и ты забудешь мой последний взгляд, но через сотни лет должна узнать мой голос». На самом деле, это физика. Законы сохранения. Энергии. Материи. Люди привыкли измерять механическую энергию, электрическую. Но на самом деле, у душ тоже есть энергия. И, как ты понял, исходя из законов сохранения, после смерти душа не исчезает, она просто направляется в… иное место. — проводник помолчал. Акутагава выдохнул дым. Как оказалось, он все же курил. — Происходит что-то вроде энергообмена между миром тем и этим. Но что, если вместо того, чтобы отправить душу в другой мир, оставить ее в этом, при этом ее энергию поставлять в третье место, которое не здесь и не там. Энергия сохранится, но направится не в один из двух миров, а в третий. При этом сама душа будет находиться здесь, вырабатывая энергию и постепенно отдавая ее. Иными словами, спираль — это энергосеть. Схема. — А почему нельзя брать энергию у душ… оттуда? — поежившись, спросил Акутагава. — Там другие законы, — невесело усмехнулся проводник, — туда не добраться. — Ты хочешь сказать, секта использует энергию людей, взамен давая им… возвращение сюда, которое как раз делает возможным использование их энергии. Ацуши лишь повел плечом, не соглашаясь и не опровергая. — Почему именно после смерти? — не удержавшись, спросил Акутагава. — Ты и сам знаешь, — отчего-то печально ответил проводник. — Великому вредно долго находиться здесь, — выдыхая дым, ответит Акутагава сам себе. Проводник хмыкнул сообразительности ученика. — А это, — продолжил он, указав на черный сгусток под потолком, — есть всегда, где есть мы. Энергопотери, — пояснил он. — Хочешь сказать, это чья-то черная душа? — усмехнулся Акутагава, кивнув в сторону сгустка. — Не так просто. Это антиматерия. Она образуется всегда, когда кто-то имеет дело с сетями высоких энергий. Поглощает все. Любые виды энергии. Особенно, конечно, потери из нашей сети… Но свет, как видишь, тоже ест, — улыбнулся проводник, глядя, как луч лампочки исчезает в черной тучке. — Когда-нибудь она расширится настолько, что поглотит этот контейнер? А потом что? Порт, корабли, город? — Это шредер, Рюноске. Если тебе нужно от чего-то избавиться… Я назвал ее Момо. — Ты дал имя гребаному жуткому куску темноты у тебя под потолком? И ты назвал ее как героиню страшилок? — Акутагава закашлялся. Проводник лишь улыбнулся. — Расскажи про цветы, — признавая свое поражение, совсем тихо спросил Акутагава. — Обязательно. Но не сейчас, — ответил проводник и полез куда-то за кровать, — мне нужно поработать. Ацуши извлек из тайника что-то вроде квадратной пластиковой коробки, затем выдвинул из-под нее клавиатуру. Оказалось, это был компьютер. Акутагава, конечно, почти ничего не помнил, но знал, что компьютеру вообще не положено быть у сектанта в порту. Понимая, что на сегодня лимит вопросов исчерпан, Акутагава неслышно вышел из контейнера — почему-то закрывание железной створки доставило ему какое-то ностальгическое наслаждение, словно раньше он делал так много раз, когда хотел побыть один. Выудив из кармана мятую пачку, Акутагава уселся на покрышку и, закурив, стал разглядывать расплывающиеся в ледяном тумане, как слезы на бумаге, огни порта, вслушиваться в тревожное биение моря и неспокойный рокот порта, ворочавшегося в тумане. Картины, увиденные в этот долгий день, словно наслаивались на портовые огни: трещины в зеленой больничной краске, серебряная истина, выцветшая спираль на контейнере, темное облако под потолком, пожирающее все на свете и медленно растущее, райские цветы, покрывшие стены и — сиреневые глаза с золотыми крапинками. Чем больше Акутагава думал про эти глаза и ассоциации с ними, которые почему-то всплывали — ветви глицинии, золотые карпы в пруду, светлячки, закат — тем меньше его волновала его прошлая жизнь, о которой он ничего не помнил, и договор, заключенный с великим, условие которого он забыл вместе с прошлой жизнью.