Герб дружбы

      Портос возвращался с охоты в самом мрачном расположении духа. В последнее время ему все чаще не удавалось подстрелить хотя бы захудалого перепела, не говоря уж о том, чтобы загнать кабанчика. И хотя в седле он по-прежнему держался уверенно, неудачи на охоте все больше навевали на него грустные мысли о надвигающейся старости.       Подъезжая к поместью, он уже издалека увидел красивую карету, стоящую возле центрального входа. «Интересно, кто бы это мог ко мне пожаловать с этаким шиком…» Подъехав ближе, Портос рассмотрел на дверце французский герб. Начав кое-что подозревать, Портос спешился и устремился в дом, даже не дав слуге объявить о госте.       Арамис сидел в кресле у окна, о чем-то глубоко задумавшись.       — Дружище! — Портос радостно распахнул объятья, спеша обнять старого друга. Арамис поднялся ему навстречу, и на его лице появилась искренняя улыбка человека, радующегося встрече.       — Портос, дорогой мой…       Они обнялись, не скрывая предательских слез радости. Они редко себе позволяли такие эмоции, но в последнее время их встречи становились все более редкими, время брало свое и меняло их здоровье не в лучшую сторону, а потому как никогда хотелось быть искренним.       Портос украдкой посмотрел на Арамиса и с грустью заметил и бледное лицо, и морщинки вокруг глаз, которых с момента их последней встречи стало намного больше. Он также видел, как тяжело дается его другу каждый шаг. Значит, с ногами все стало еще хуже. Но тем не менее Арамис оставался тем же стройным, элегантным красавцем с потрясающим стальным стержнем внутри, каким был во времена их мушкетерской молодости, когда из-за него даже королева забыла о всякой осторожности, — та же стать, та же осанка, та же мужественная утонченность.       Они прошли в залу, где Портос жестом распорядился накрыть на стол, как всегда хлебосольно предлагая все самое лучшее, что есть в погребах и на кухне.       — Как я рад тебя видеть… — Портос налил вина себе и другу.       — Портос, ты мог бы с успехом соревноваться со мной в искусстве дипломатии, — Арамис со своей характерной полуулыбкой посмотрел на друга. — Я заметил, с каким печальным видом ты изучал меня. Да, увы, я все ближе и ближе к Господу и боюсь, что эта наша встреча последняя.       — Не говори так… — начал было Портос, но Арамис остановил его решительным жестом и все с той же улыбкой продолжил.       — Надо быть реалистами. Я чувствую, что близится мой час. Но я не могу уйти, не закончив земных дел. И одно из них, касающееся нашей дружбы, которая всегда была священна для меня, и привело меня к тебе. Помнишь наш Герб?       — Конечно! Помнится, мы когда-то нарисовали набросок в таверне Кристофа. Скажи честно, после того дня костлявая ещё приходила к тебе?       — Именно. Но тогда мы его нарисовали на бумаге, а сейчас… — не ответив на вопрос, что для Портоса и стало ответом, Арамис достал из сундучка сверток.       — Ты всегда был чертовски несговорчив, если уж что-то решил, — только и буркнул Портос.       Арамис как-то особенно трогательно улыбнулся и протянул свёрток Портосу.       Портос охнул, увидев высеченный из полированного серого камня Герб, на котором красовались четыре шпаги, а в свободных полях ослепляли своей красотой и великолепием рубиновый католический крест, несколько ягод винограда из александрита, алмаз на месте узла головного платка, которые он до сих пор любил носить под шляпой и просто так, усмиряя непослушные кудри, и пустые «глазницы» пшеничного снопа.       — Арамис… — восхищенно выдохнул Портос.       — Я потратил около пяти лет и единственный раз использовал должность первого министра в личных целях, чтобы разные мастера в разных городах и частях света сделали этот Герб и огранили камни так, как должно быть, как это достойно нашей дружбы.       — А почему их нет на снопе пшеницы?       — Здесь была часть д’Артаньяна. Россыпь янтаря. Я уже отдал камни нашему капитану, после чего отправился в дорогу, чтобы передать на хранение тебе и Атосу ваши части Герба.       Появившийся слуга доложил, что ужин подан, и друзья решили отложить разговор на утро, поскольку подобные вопросы требуют свежего сознания и трезвой отдохнувшей головы.       Ужин был великолепным, и Арамис не уступал своему старому другу в количестве выпитых бокалов вина.       — Многое из этого наследник Лемея запрещает мне, как и положено верному медикусу. — Арамис обвел взглядом богатый стол и сыто вздохнул. — Признаться, после его смерти Лувр словно бы опустел. Нынешний доктор вполне хорош и врачует в ногу со временем, но когда уходят ровесники, ты понимаешь, что и твоя жизнь делает последние шаги.       Арамис задумчиво посмотрел в окно, где в ночном небе мерцала яркая звезда — как женщина, что осветила его жизнь и подарила чудо любви и детей. Двадцатидвухлетняя дочь выросла боевой умницей, шокируя придворных собственным мнением и твердостью характера его отстаивать, но тем самым медленно, но верно, меняя в обществе отношение к женщине. Людовику было уже двадцать восемь. Он был красив, умен, смел. Да, он был королем, но при этом они с Анной постарались вырастить его еще и достойным человеком. И результат без бахвальства радовал. Все эти годы, как и сказал когда-то Атос, Арамис был рядом с сыном, но до сих пор они с Анной так и не смогли подобрать нужный момент, чтобы открыть Луи тайну его рождения.       — Арамис, — Портос, конечно, понял причину задумчивости друга, — то, что терзает тебя, разрешится само. Королева обещала тебе, и она сдержит слово.       — Этого я и боюсь, — неожиданно признался Арамис, — реакции Луи на правду.       — Как бы все ни сложилось, Господь все видит и все знает. Ты много сделал для короны, на голове ли Людовика она была, прекрасной Анны или твоего сына. Ты защищал ее даже тогда, когда Людовик решил тебя повесить за правду. Все твои деяния мушкетёра и помыслы министра всегда имели самые искренние побуждения и стремления во благо любви, дружбы и были полны благородства и преданности. Все, что ты делал, ты делал во имя самых светлых и благородных целей. Положись на волю Господа, и все само собой разрешится.       Арамис с непривычно меланхоличным видом улыбнулся в ответ. Такой Арамис был непривычен, даже пугал, потому что Портос мог бы защитить его от любого врага, но не от приближающейся смерти. И осознание этого заполошило сердце.       — Ты устал с дороги. — Портос растерянно решил свернуть разговор. — Я уверен, что твоя любимая комната в южном крыле уже готова.       — Да, надо бы отдохнуть, — опять же непривычно покладисто согласился Арамис. — Завтра нас ожидает серьезный разговор. А сегодня я еще хочу написать письмо Анне о нашей встрече. После визита к тебе я поеду к Атосу, а рассказать хочется уже сейчас. У тебя же есть надежный посыльный?       — Арамис, твое письмо получит только Анна, либо оно не достанется никому, — серьезно ответил Портос.       Арамис одобрительно улыбнулся, и друзья отправились по комнатам отдыхать.       Войдя в выделенные ему покои, Арамис скинул камзол и сел за стол. Он зажег свечу и взял в руку хорошо очиненное перо. Сегодня ему предстояло написать, пожалуй, самое важное письмо в его жизни. Сколько он их написал за годы на посту первого министра, но никогда раньше не волновался и не выбирал слова так, как сейчас. Да, решать будет Анна, но он хотел успеть посоветоваться с ней, предложив сами слова признания взять на себя. Он должен сказать всю правду своему сыну, попросить прощения и, быть может, попрощаться. Поездка могла закончиться в любой момент, но об этом Арамис не стал говорить старому другу, и он не хотел сожалеть о том, что не сделано. Если Анна решит не отдавать письмо Луи, так тому и быть, а если решит иначе… Арамис вспомнил глаза сына, копию его собственных глаз, когда тот в детстве и юношестве восторженно делился с ним успехами в фехтовании и верховой езде или победами на поле государственного правления уже в более зрелом возрасте; вспомнил, как наблюдал в нем свои собственные черты: скрытность наравне с горячностью, нетерпимость к хамству и дипломатичность, умение скрывать эмоции и бесстрашие в защите любимых и дорогих людей. Похоже, еще одна тайна канет в историю — о том, как во время одной из попыток покушения Луи закрыл мать собой, и в этом порыве Арамис вспомнил тот, другой — с которого и началась их с Анной история, тогда он закрыл ее собой во время побега Вадима.       Господи, да Луи был копией самого Арамиса! Но все списывали сходство их характеров на духовное родство, на то, что Арамис как консорт королевы-матери воспитывал будущего короля, а как министр учил и наставлял его. И только несколько человек знали правду о рождении Людовика XIV де Бурбона.       Арамис закончил письмо, запечатал его, ничего не написав на конверте, и взял следующий листок бумаги. Нужно было написать еще одно письмо той, которую он любил и которая любила его… Ночь уже вовсю властвовала над поместьем дю Валлон, когда Арамис закончил второе письмо, вложил его вместе с первым в конверт и запечатал своим герцогским перстнем-печаткой.       Теперь можно немного вздремнуть… Сон долго не шел, и лишь под утро, когда солнце стало показываться над горизонтом, Арамис заснул чутким, зыбким сном.       Когда Портос вышел к завтраку, Арамис уже сидел в кресле на веранде и задумчиво смотрел куда-то вдаль. Портос заметил, что, судя по кругам под глазами, друг снова практически не спал. Портос ничего не мог сделать, ничем не мог помочь, и сердце разрывалось от бессилия и осознания того, что он может лишь наблюдать, как Арамис угасает.       — Славное утро! — Портос постарался спрятать тревогу за напускным весельем.       — Потому я и расположился здесь, дабы воспользоваться подарком природы и прогреть свои старые косточки, — кивнул Арамис, подняв на Портоса смешливый взгляд. — И перестань прятать свои чувства, друг мой. Неужели ты думаешь, что после стольких лет я не прочитаю на твоем лице истинных мыслей.       — Прости меня… — Портос сел рядом. — Просто мне больно понимать, что я ничем не могу тебе помочь. Это убивает меня. Я не привык бездействовать.       — В моем случае уже никто не сможет ничего сделать, — улыбнулся Арамис. — Мое время истекает, и я прекрасно это понимаю. Я не боюсь смерти и каждый день прошу у Господа не продлить мне жизнь, а дать возможность за отпущенные мне оставшиеся дни или недели успеть сделать то, что я должен закончить, прежде чем покину этот мир.       — Понимаю… — Портос вдруг почувствовал, что готов разрыдаться.       Арамис заметил это и ободряюще похлопал Портоса по руке.       — Я уверен, что там, — Арамис посмотрел на небо, — мы однажды встретимся и снова будем все вместе. Если так сложится, я подожду вас там, обещаю.       — Смотри же… — Портос хмыкнул, старательно пытаясь не расчувствоваться, — ты обещал…       Они помолчали какое-то время. Наконец Арамис взял в руки лежавший все это время на столе Герб Дружбы. Он аккуратно кинжалом с инкрустированной рукоятью, который достал из сундучка, поддел крупный алмаз, вытащил его из углубления и протянул Портосу.       — Это твоя часть Герба. Храни ее как самое дорогое, что может быть. Завещай этот камень своим детям, чтобы они завещали его своим, а те своим. Пусть этот алмаз через века передается в вашем роду из поколения в поколение, пока однажды не объединится с остальными частями. И тогда, если Господу будет это угодно, тайна будет открыта нашим потомкам.       Портос взял камень, сжав в дружеском порыве руку Арамиса.       Так они и сидели, не разжимая ладоней, пока не появился слуга и не доложил, что завтрак накрыт.       Около полудня карета первого министра была готова отправиться в путь. Арамис и Портос стояли возле нее и никак не могли расстаться. Они оба понимали, что больше не увидятся, но молчали, потому что никакие слова не могли сейчас передать всю глубину их чувств друг к другу.       Арамис вытащил из кармана камзола написанное им ночью письмо.       — Портос, я прошу тебя отправить это письмо Ее Величеству. Важно, чтобы она лично получила его.       — Не волнуйся. — Портос взял письмо из рук друга. — Его доставит один из самых преданных мне слуг, который скорее даст себя разрубить на куски, чем отдаст это письмо кому-либо, кроме королевы-матери.       Арамис подошел к карете. Склонившийся в почтительном поклоне слуга открыл дверцу. Уже готовый сесть в карету, Арамис обернулся и посмотрел на Портоса тем характерным лукавым взглядом, который снова воскресил в памяти последнего славные дни их молодости, когда они любили и ненавидели, воевали и кутили, словом, жили и были счастливы. Портос не выдержал и порывисто обнял Арамиса, вложив в этот порыв всю любовь и преданность к своему другу.       Так они и стояли какое-то время, пока Арамис не заставил себя разжать объятия и сесть в карету. Он дал знак кучеру, и лошади тронулись, набирая ход.       И никто не видел, как внутри кареты он с болью вздохнул, и скупые слезы сорвались из-под седых ресниц. Арамис плакал.       И никто не видел, как, провожая взглядом удаляющуюся карету, плакал Портос.

***

      Рене и Мишель приехали в поместье, когда уже начало темнеть. Их встретила жена Мишеля, Каролин, и двое их детей — сын Оливье и дочь Мария. Причем свою дочь Мишель назвал так еще до того, как выяснил, что является потомком Портоса, чью приемную дочь так же звали Марией — Марией Сессетой. Кроме того, в пути Мишель рассказал, что, судя по записям в найденном дневнике Портоса, у него все же родился и кровный ребенок — сын Анри, которого Портос назвал в честь капитана Тревиля.       Поиски части наследия Мишеля решили начать утром, к тому же пережитое за день порядком утомило обоих. Рене проводили в одну из лучших комнат. Он рассматривал стены и потолки с нескрываемым восхищением, удивляясь, как удалось через века сохранить такую красоту. Понимание же того, что пятьсот лет назад по этим коридорам ходил сам Портос, а в этой комнате, возможно, во время своих приездов жил Арамис, приводило Рене в трепет. От переживаний и переизбытка впечатлений ночью он спал, как убитый.       Утром Рене первым вышел из комнаты и, пока хозяева еще спали, решил прогуляться по дому. Картины на стенах, гравюры, старинная посуда. Рене озирался по сторонам, пытаясь представить, куда Портос или его наследники могли спрятать алмаз. Три часа блуждания по дому не принесли результатов. А потому, когда Мишель появился в гостиной, он застал Рене у камина грустного и потерянного.       — В чем дело? — обеспокоился хозяин, думая, что это он огорчил Рене своим холодным приемом.       — Мишель… — Рене обернулся. — Доброе утро… — и вдруг отчаянно хлопнул себя по коленке. — Я три часа ходил по вашему прекрасному дому, но не увидел ничего похожего на твою часть Герба.       — Ты три часа ходил, а я несколько недель после того, как нашел письмо Портоса. — Мишель сел в кресло рядом, и теперь они уже вдвоем грустно смотрели на огонь в камине.       — И что нам делать? — огорченно вздохнул Рене. — Алмаз не три александритовых виноградины Атоса, его еще надо умудриться спрятать так, что не найти. А значит тот, кто прятал, отнёсся к этому ответственно.       — Не думаю, что камень спрятан так уж недоступно, — задумчиво произнес Мишель. — Просто изначально задумывалось, что алмаз может найти только потомок Портоса, а значит, должен быть какой-то знак или признак, который не поймет никто, кроме, в данном случае, меня.       — Ты прав, — коря себя за приступ пессимизма, не мог не согласиться с разумным выводом Мишеля Рене. — Но у нас, кроме письма Портоса к дочери, нет больше никаких подсказок.       Мишель достал то самое письмо и стал его перечитывать вслух, в надежде, что между строк они услышат подсказку. И едва он дошел до слов Портоса «завещай передавать это письмо и то, что тебе передаст вместе с ним мой поверенный», как Рене вдруг воспрянул:       — А если предположить мысль простую и очевидную, но тем и гениальную?       — Ты о чем? — Мишель озадаченно посмотрел на Рене.       — Портос завещал свою часть Герба дочери и сыну. Алмаз наследникам должен был передать поверенный. А если предположить, что, получив завещанное и поняв, насколько это ценно и важно, дети Портоса предпочли не хранить камень в доме?       — Продолжай… — Мишель начинал понимать, к чему клонит Рене, и готов был признать, что это не лишено смысла.       — Они могли решить, что дом — недостаточно надежное место для хранения столь ценной вещи. А где в таком случае оставить ценность на хранение?       — Где?       — Да там же, у поверенного! — выдал последний козырь Рене.       Они с Мишелем с минуту ошеломленно смотрели друг на друга.       — Поскольку ничего другого нам на ум не приходит, — осторожно начал Мишель, — стоит попробовать узнать, кто был поверенным Портоса и найти его адрес. Возможно, мы сможем что-то выяснить.       — В любом случае ничего более умного мы с тобой не придумали. К тому же я чувствую, что твоя часть Герба находится не в доме. Называй это как хочешь — предчувствием, голосом свыше, но что-то мне подсказывает, что нам нужно искать следы поверенного.       — Согласен, — кивнул Мишель и снова впал в ступор.       — Что опять?       — Все это замечательно. Только где мы будем искать этого самого поверенного? Ничего, кроме дневника и этого письма, что указывало бы на Портоса, я не нашел, хоть и перерыл весь чердак.       — Это проблема… — согласился Рене.       — Не будем драматизировать ситуацию, — попытался успокоить их обоих Мишель. — К тому же, кто мы с тобой?       — Кто?       — Потомки великих мушкетеров, которые из любых трудностей выходили остроумно и с достоинством. А значит, все должно получиться и у нас! Пока что судьба только помогает нам — иначе все те совпадения и случайности, что с нами происходили до сих пор, и не объяснишь.       — Логике они уж точно не поддаются, — ухмыльнулся Рене.       — С тех пор, как я встретил тебя в самолете, я уже ничему не удивляюсь. Слушай… — Мишель вдруг повернулся к Рене. — Если мы не знаем, кто был поверенным Портоса, может, попробовать что-то узнать у моего адвоката? А вдруг мне в наследство достались не только дом и тайна Герба, но и поверенный? — рассмеялся Мишель.       — И правда… — Рене поразился, как он сам не додумался до такой простой мысли. — Чем черт не шутит. К тому же, все равно других идей у нас нет.       — Точно. Но для этого нам предстоит снова отправиться в путь. Мой адвокат живет в Страсбурге. Насколько мне известно, адвокатская контора принадлежит ему на равных правах с партнером — их отцы объединились ещё во времена своей молодости.       — Ну что ж — в путь, так в путь! — воодушевленно согласился Рене.       Позавтракав и наскоро собравшись, друзья вновь отправились в аэропорт, чтобы спустя еще пару часов улететь в Страсбург. Перед посадкой Мишель позвонил своему адвокату. Тот посетовал, что не сможет встретить Мишеля и Рене сам, так как в этот момент находится в аэропорту Марселя и не успевает прилететь к их приезду, но обещал попросить своего партнера встретить их. Буквально перед самым вылетом на телефон Мишеля пришло сообщение: «Все в порядке. Мой партнер Огюст Лаферет будет ждать вас у стенда «ЭрФранс» в зале прилета».       Страсбург встретил друзей метелью. Самолет сорок минут кружил над аэропортом, прежде чем получил разрешение на посадку. Когда Мишель и Рене, немного замешкавшись при выходе из салона самолета, все же появились в зале прилета в условленном заранее месте, думая, что придется оправдываться перед заждавшимся их партнером адвоката, то никого там не обнаружили. Постояв минут десять, они уже решили добираться своим ходом, как вдруг услышали позади себя:       — Прошу меня извинить, господа, за опоздание. Метель, пробки.       Друзья обернулись и увидели мужчину лет тридцати пяти-сорока, среднего роста, достаточно крепкой комплекции, одетого в дорогое кашемировое пальто. Его спокойное выражение лица выдавало в нем человека серьезного и даже немного замкнутого, как показалось Рене.       — Огюст Лаферет. Еще раз приношу извинить, что заставил вас ждать, — тем же вежливым тоном с тем же серьезным выражением лица представился встречающий, протянув для рукопожатия руку.       — Рене Эрблес.       — Мишель Третьян.       — Моя машина у входа. Прошу вас. — Лаферет указал в сторону выхода. — К сожалению, из-за снегопада отменены многие рейсы, и поэтому все гостиницы забиты неулетевшими пассажирами. Но вы не переживайте, — тут же добавил он, наткнувшись на озабоченный взгляд Мишеля, — я имею честь предложить вам комнаты в своем скромном доме.       — Вы очень любезны, предлагая ночлег двум совершенно незнакомым людям, — удивился Рене.       — Мой партнер попросил помочь вам. А я полагаю, что клиенты нашей фирмы — люди достойные, и потому у меня и в мыслях не было допустить в ваш адрес какие-либо иные мысли или предположения.       Благородные слова и мысли Лаферета вызвали неподдельное восхищение у Рене и Мишеля. Переглянувшись, они слегка приподняли брови, тем самым показывая друг другу, что поражены поведением нового знакомого.       Они уже вышли из здания аэропорта и расположились в машине, как зазвонил мобильник Огюста.       — Да, Бланк. Да… Понимаю… Не только там подобная ситуация. Не волнуйся, мы же партнеры, я справлюсь. Да, я их уже встретил. Им повезло — самолету дали добро на посадку. Сейчас едем ко мне. Хорошо, держи меня в курсе.       Лаферет выключил телефон и, обернувшись к Рене и Мишелю, сидящим на заднем сиденье машины, коротко ответил на их немой вопрос:       — Бланк застрял в Марселе. Нелетная погода. Когда приедет — неизвестно.       Мишель открыл было рот, чтобы задать волнующий его вопрос, но Огюст, словно читая его мысли, продолжил:       — Не волнуйтесь, я сделаю все, что вам будет нужно. Какой бы ни была ваша проблема, будьте спокойны — мы ее решим.       Рене и Мишель вновь переглянулись. Спокойствие и уверенность адвоката удивительным образом передались и им. Возникло поразительное ощущение, что они уже едва ли не раскрыли тайну Герба, хотя на самом деле у них почти ничего не было на руках, не считая двух писем, самого Герба и креста.       — Вы — ясновидящий? — не удержавшись, по-доброму съязвил Рене.       — Просто я знаю себя и свои возможности, — словно не заметив подвоха, сдержанно ответил Лаферет.       — Огюст, в вашем роду не было дворян? У меня ощущение, что я разговариваю, как минимум, с графом… — со всей своей непосредственностью и прямотой выдал Мишель.       Ни он, ни Рене не заметили, как в еле заметном движении взметнулись брови Огюста, словно только что была разгадана его родовая тайна.       — Я думаю, мы продолжим нашу беседу дома за горячим ужином и бутылочкой вина, а не в заснеженном аэропорту, — не ответив Мишелю, произнес Лаферет, и вскоре машина, тихо урча, двинулась по заметенным снегом улицам Страсбурга.       Спустя два часа они подъехали к дому Лаферета в одном из пригородов Страсбурга. Двухэтажный особняк строгих форм больше напоминал дворец своей изящной простотой, но вместе с тем изысканностью и роскошью. Огюст открыл двери и пропустил гостей вперед.       Мишель и Рене оказались в огромном холле, широкая мраморная лестница по центру которого вела на второй этаж; справа, судя по всему, располагалась гостиная; слева был виден длинный холл.       — Прошу вас, господа, раздевайтесь, располагайтесь. — Огюст жестом пригласил гостей проходить в гостиную. — Алекс, дорогая! У нас гости! — прокричал он куда-то на второй этаж. — Прошу меня извинить, мне надо найти супругу. Проходите, я сейчас вернусь, — и он стал степенно подниматься по лестнице наверх.       Рене и Мишель прошли в гостиную. Мишель тут же устроился у камина, пытаясь согреть руки, Рене же стал осматриваться по сторонам. Огромные картины, судя по виду, подлинники фламандских художников на стенах, витые подсвечники, камин из малахита, необыкновенной красоты виноградная лоза из кристаллов Сваровски на нем, янтарный столик на резных ножках, кресла, покрытые велюром…       Стоп! Мозг Рене, подсознательно фиксировавший все, что видели глаза, вдруг замер и, словно перемотав пленку на стареньком DVD, вернулся к камину.       Виноградная лоза…       «Бр-р-р…» — потряс головой Рене, отказываясь верить во внезапно промелькнувшую в мозгу мысль, слишком уж сказочной она казалась.       — Мишель… — осторожно позвал Рене.       — Да? — Мишель начал потихоньку оттаивать под уютное потрескивание дров в камине.       — Поднимите голову и посмотрите на камин. Только, пожалуй, лучше вам присесть.       Мишель, не дослушав Рене до конца, поднял голову и увидел виноградную лозу. Мишель непроизвольно открыл рот, у него подкосились ноги, и он осел на пол, с грохотом сдвинув стоящее рядом кресло.       — Я же предупреждал вас, сначала бы лучше сели…       Рене и Мишель в четыре глаза таращились на камин, думая об одном и том же, когда со словами:       — Господа, все в порядке? — на шум в гостиную торопливо вошел Огюст. — Жена уехала за покупками, обещала скоро быть. Я познакомлю вас, как только она вернется.       Рене и Мишель, не слыша Лаферета, продолжали сверлить глазами виноградную лозу, словно их взгляды приклеились к ней.       — Господа… — Огюст осторожно потряс Рене за плечо, и тот, наконец, смог оторвать взгляд от стены и посмотреть на Лаферета.       — Извините, Огюст, просто ваш камин…       — Лоза? Это негласный родовой символ нашей семьи. Отец рассказывал, что была какая-то история у нашего предка еще в XVII веке, когда это изображение было выбрано им для дружеского рисунка.       — Этого просто не может быть… — бормотал Рене, в то время как Мишель продолжал сидеть с приоткрытым ртом, словно истукан, замерев взглядом на камине.       — О чем вы? Я не понимаю вас. — Огюст переводил взгляд с одного гостя на другого.       Мишель и Рене, не сговариваясь, молча вытащили из карманов письма Арамиса и Портоса и протянули их Огюсту:       — Читайте… — одновременно, так же не сговариваясь, произнесли они.       Лаферет посмотрел на двоих странных месье, взял письма и, устроившись в одном из кресел, стал читать.       Пока Огюст читал письма, на его лице не дрогнул ни один мускул, хотя Рене и Мишель ожидали такого же ошеломляющего всплеска эмоций, какой был при прочтении у них. «Впрочем…» — наблюдая спокойствие Огюста, подумал Рене, — «наверное, потомок Атоса и должен быть таким: спокойным, сдержанным, уверенным в себе».       Наконец, Огюст прочитал оба письма и, аккуратно сложив их, поднял взгляд на Рене и Мишеля. В воздухе повисла тишина. Потомки Арамиса и Портоса были готовы услышать слова неверия, подозрительности и предположения о том, что письма фальшивые. Но ту реакцию, которая последовала потом, они от Огюста никак не ожидали.       — Вы знаете, господа… А я ведь ждал вас.       Настала очередь Рене шлепнуться в кресло, чудом не разбив локоть об инкрустированный янтарем столик.       — Да, не удивляйтесь, — продолжал Огюст. — Еще когда я был маленьким, меня заинтересовала эта виноградная лоза, учитывая, что в нашем роду никто виноделием не занимался, более того, не любители выпить. Разве что бокал хорошего вина за праздничным столом. Поэтому столь необычный родовой знак заинтересовал меня, и во время учебы в Университете я начал изучать историю своей семьи. Так я узнал — кто я. О том, что Атос, а также остальные мушкетеры были реально существовавшими людьми, я узнал не сразу. Понадобился не один год и не одна сотня перерытых мною книг во множестве библиотек Франции. И я чувствовал, что и у остальных мушкетеров остались потомки. Я был уверен, что однажды встречу их.       — Значит, вы знаете и про Герб Дружбы, — все еще находясь в шоке от происходящего, однако утвердил, а не спросил, Мишель.       — Да. Этот Герб упоминается в письме, похожем на ваши. Я нашел его спрятанным в одну из книг в библиотеке нашей семьи вместе с александритовыми виноградинами. — Огюст так спокойно произнес последнюю фразу, словно он нашел что-то обыденное, а не часть многовековой тайны.       — Вы хотите сказать, что уже нашли вашу часть Герба?.. — Рене казалось, что он сейчас сойдет с ума от всего происходящего. Мишель икнул.       Они даже предположить не могли, что, отправляясь к адвокату Мишеля, вместо алмаза Портоса найдут потомка Атоса, которым окажется партнер адвоката по бизнесу с его частью Герба Дружбы.       — Подождите, я сейчас. — Огюст с тем же невозмутимым выражением на лице вышел из гостиной, оставив Мишеля и Рене в оцепенении.       Вернулся он довольно быстро, неся в руках листок бумаги и бархатную коробочку. Он положил коробочку на янтарный столик, раскрыл ее, и Мишель с Рене едва не ослепли от увиденного великолепия — три крупных александрита, ограненные неповторимым образом в виде идеально гладких горошин, переливались цветами от зеленого к фиолетовому, завораживая и восхищая. Рене тут же достал из дорожного кейса Герб, и когда Огюст переложил александриты из коробочки в углубление на Гербе, те идеально вписались в предназначенное для них место, как прежде и крест.       — Погодите, погодите… — у Мишеля от всего происходящего начала кружиться голова. — Я, наверное, сплю… Все это похоже на сон.       — Нет, друг мой, вы не спите. — Огюст продолжал сохранять хладнокровие, так поражающее Рене. — Я понимаю ваше удивление. Но я уже привык ничему не удивляться, к тому же мне явно от Атоса передалось спокойное отношение к сюрпризам жизни, — и Огюст впервые за время их общения улыбнулся. — Вы, наверное, хотите прочитать письмо Атоса?       — Прочитайте его сами вслух, Огюст, — предложил Рене.       — Хорошо, — кивнул Лаферет и развернул листок бумаги, который принес вместе с драгоценностью.       «Дорогой Виктор, вы прочтете это письмо, когда проводите меня туда, откуда не возвращаются.       Вы недавно спрашивали меня, почему после отъезда моего друга и вашего дяди я сник и потерял интерес к жизни. Милый мой мальчик…       Вы не заметили этого, но я все понял. Ведь как ни старался Арамис держаться, я почувствовал холод в моей душе, который означал одно — я вижу своего друга в последний раз.       Арамис приезжал попрощаться. Я это почувствовал сразу, стоило мне увидеть его глаза. И я понял, что значит скоро настанет и мой черед. Виктор, простите меня, сын мой, но после смерти вашей матушки я жил только потому, что были живы мои друзья. И вот я понял, что и наше время подходит к концу.       Арамис привез мне то, о чем я вам однажды рассказывал — мою часть Герба Дружбы, который мы придумали ради Арамиса. Почувствовав приближение конца, Арамис решил отдать каждому из нас его часть, чтобы мы хранили их, передавая по наследству.       И вот я завещаю вам, сын мой, нашу часть Герба — александритовый виноград. Знаете, я невольно улыбнулся сейчас, вспомнив удивление моих друзей. Ведь я выбрал виноградную лозу как свой знак не потому, что до встречи с моей любимой Алекс предпочитал дам из стекла, а потому что в моем представлении виноградный стебель прочный как наша дружба с д’Артаньяном, Портосом и вашим дядей, Виктор. Арамис войдет в историю как один из первых министров Франции, я до последнего вздоха буду помнить друга, первого из нас четверых встреченного мною на жизненном пути. В память о вашем дяде, Виктор, я завещаю вам сохранить камни, сделав все, чтобы выполнить мою последнюю волю.       А мне только остается надеяться, что однажды Герб снова станет единым целым, и его тайна проявится сквозь века — Арамис заслуживает этого. А наши души наконец обретут покой.       Не грустите, Виктор… На все воля Господа. Лишь он определяет даты нашего прихода и ухода на этой грешной земле. Я не ропщу и покорно принимаю его волю.       Ваш отец, наместник Андорры, граф де ла Фер.       Р.S. Пока я писал это письмо для вас, сын мой, пришло послание из Парижа. Еще не открыв конверт, я уже знал, что там.       Арамиса больше нет среди нас…»       Огюст уже давно замолчал, но все трое так и сидели, не проронив ни слова. Первым из оцепенения вышел Мишель.       — Выходит, Атос писал свое письмо сыну уже после смерти Арамиса.       — Судя по тексту — да, — подал голос Огюст. — Признаюсь вам, как потомок Атоса с момента обнаружения этого письма и камней я считал своим долгом и делом чести выполнить волю своего предка касаемо Герба. Я пытался разыскать потомков других мушкетеров, но результата все не было. И вот вы сами буквально падаете как снег на голову…       — Хорошо… Что в итоге мы имеем? — немного пришедший в себя Рене посмотрел на Огюста и Мишеля. — Мы нашли друг друга благодаря то ли счастливой случайности, то ли Божьему провидению… У нас есть сам Герб и части Арамиса и Атоса.       — Но мы так и не нашли часть Портоса и ничего не знаем о потомке д’Артаньяна, — грустно вздохнул Мишель.       — Все впереди, друзья мои, — так уверенно сказал Огюст, что Рене и Мишель почему-то поверили этой его уверенности. — Мы найдем и алмаз Портоса, и янтарь д’Артаньяна, и его наследника. Я уверен в этом. Я чувствую.       С этими словами Огюст положил руку на лежащий на столе Герб, и Мишель с Рене, сами не понимая, почему так делают, по очереди накрыли его руку своими.