In the cold light of morning
Your junk sick from whoring and high
Staring back from the mirror
Is a face that you don’t recognize
It’s a loser a sinner a cock and a dildo’s disguise
In the cold… light
(Placebo – In the cold light of morning)
Тонкая рука скользнула по запотевшему стеклу, стирая налипший влажный пар вместе с засохшими брызгами от зубной пасты. Зеркало бесстрастно отразило худое лицо, бледное нездорово, этому лицу полагалось быть золотисто-смуглым, впитывая солнечный свет. Серые, как пепел, как неприятно-пасмурное утро, глаза чуть ввалились, резко подчёркнутые дешёвой, слегка смазавшейся подводкой и бледно-лиловыми кругами. Острые скулы и безжизненные, искусанные и потрескавшиеся губы без тени улыбки – откуда ей взяться? Длинные чёрные волосы растрепались из высокого хвоста, спутанного и тусклого. Вэй Усянь смотрел на себя ещё минуту, будто ища что-то в отражении, но, не найдя, отвёл взгляд, опустил голову и сполоснул руку. Ему хотелось зарядить кулаком себе в лицо – не в собственное, а в то, что он видел в зеркале, увидеть, как оно крошится и расползается у него на глазах, как серебристые осколки впиваются в пальцы и сухожилия, как яркая – хоть что-то яркое! – алая кровь проступает на костяшках, стекает по бледной коже, расцветая алыми цветами в грязной белой раковине. Да только смысл? Он мог бы так сделать лет пятнадцать назад. Тогда Цзян Чэн назвал бы его идиотом, валяющим дурака, его мать бы отругала Вэй Усяня за разбитое зеркало, но зато сестрица бы подняла суету, вытащила бы все осколки, промыла бы раны, смазала йодом и бережно наложила бы бинты, а потом бы сварила суп и долго бы выспрашивала, что случилось. Он мог бы так сделать в старшей школе. Цзян Чэн бы снова назвал его идиотом, а Не Хуайсан бы поднял крик и упал бы в обморок, потому что не выносит вида крови, и тогда Цзян Чэну, шипя и матерясь, пришлось бы тащить обоих в школьный медкабинет. Потом, придя в себя, Не Хуайсан бы точно не отстал, зачем он так сделал, и наверняка предложил бы пойти выпить, чтобы развеяться и не думать о плохом. А сейчас… сейчас никому до него не было дела. Максимум, чего бы он достиг, это удара по лицу с требованием убрать за собой этот бардак. В конечном итоге, хоть всё он тут заляпай кровью, и обрабатывать раны, и убирать, и утешать себя ему придётся самому. А потому, какой бы заманчивой ни была мысль, её пришлось отпустить. И вместо того, чтобы зеркало расколотить, Вэй Усянь его вымыл, а заодно и почистил раковину. Когда-то в прошлой жизни он ненавидел уборку, но сейчас ему всё равно было нечего делать целыми днями, а однообразные механические действия, приносящие какой-то результат, немного успокаивали и отвлекали от дурных мыслей, хотя бы на время. Закончив в ванной, Вэй Усянь перешёл к комнатам, следовало закончить все шумные работы, пока он один. Из окон их унылой квартирки пробивался холодный серый свет, такой же, как утром, такой же, как всегда. Иногда Вэй Усянь смотрел прогноз, и там было яркое солнце и жара, но потом удивлялся – разве? Он по-прежнему видел лишь серое небо и кутался в толстовку от холода, хотя люди, кажется, ходили в майках и коротких шортах, пили холодную газировку и пиво и ели мороженое. А-Чао… тоже ходил полураздетым. И его новая девица – тоже. При мыслях о девушке у Вэй Усяня затряслись руки, и он едва не выронил швабру. Нет, о ней лучше не думать, лучше надеяться, что сегодня она не придёт. Пожалуйста, пусть она не придёт! Ему и так было невыносимо паршиво, не хватало ещё, чтобы эта девица пришла и насмехалась, тогда он точно не выдержит и что-нибудь разобьёт, а это чревато последствиями. А-Чао побьёт его и будет прав, потому что кто он, Вэй Усянь, такой, чтобы колотить чужие вещи, за которые не в состоянии расплатиться? И он, сделав музыку погромче, продолжил убираться. Английские слова, которые он кое-как различал, складывались в безрадостные фразы, наверное, следовало включить что-то повеселее, но настроения веселиться у Вэй Усяня не было уже давно, он уже и забыл, когда это было. Когда он последний раз куда-то ходил один? С друзьями? Где они, его друзья, сейчас? Они все разъехались кто куда после школы, поступив в разные университеты. Цзян Чэн уехал в Чэнду, сестрица давным-давно вышла замуж, Не Хуайсан, кажется, умотал в Шанхай. Вэй Усянь оказался в незнакомом городе совсем один, хоть и ненадолго. Он затруднялся посчитать, сколько лет прошло с окончания университета, потому что все дни слились в одну сплошную серую полосу. Убравшись, Вэй Усянь отправился на кухню. Готовка – ещё одно ненавистное дело, не потому, что утомлял процесс, о нет, когда-то Вэй Усянь просто обожал что-то резать и смешивать на кухне, терзая ингредиенты, вот только результат, как правило, выходил отвратительным. После того, как он прожёг кастрюлю, забыв налить воду, дома ему настрого запретили приближаться к кухне. В студенческие годы ему, конечно, пришлось навёрстывать упущенное, до тех пор, пока он не устроил в общежитии пожар, за что его оттуда чуть не выгнали, и в остальное время пришлось перебиваться растворимой лапшой. А потом он переехал к А-Чао, который готовить не умел и не желал, в конце концов, Вэй Усянь не платил ему за жильё ни юаня, так что пришлось снова учиться готовить. И каждый раз ему приходилось максимально концентрироваться, чтобы ничего не забыть, ничего не сжечь, не напортачить с пропорциями, а главное, не экспериментировать, потому что любой эксперимент может привести к маленькой локальной катастрофе. И даже так периодически выходила какая-то дрянь, которую было невозможно есть. Жёсткие руки резко обхватили талию Вэй Усяня и потянули на себя, отчего он вздрогнул. Он не слышал хлопнувшей двери и шагов, так сильно задумался и сосредоточился на готовке, чтобы ничего не испортить, или хотя бы испортить поправимо, не так, что тарелка полетит на пол, или её содержимое окажется у нерадивого повара на голове. Однажды Вэй Усянь переборщил с остротой, − ему-то всё казалось пресным! – и А-Чао швырнул тарелку ему прямо в лицо, к счастью, почти промахнувшись, та лишь больно чиркнула нерадивого кулинара по подбородку и упала на стол. Но было всё равно неприятно. − А-Чао, − выдохнул Вэй Усянь. – Я не слышал, как ты вернулся. − Не ждал меня? Надеялся, что я не приду? Голос Вэнь Чао казался спокойным, но его пальцы сильнее стиснули талию Вэй Усяня. Раньше он ответил бы что-то вроде: «Ты не видишь, что я для тебя готовлю? Как я мог тебя не ждать?». Говорить такое было опасно. И Вэй Усянь, как обычно, прибегнул к своему красноречию: − Конечно, ждал. Ужин скоро будет готов. − Опять в облаках витал, значит, − фыркнул Вэнь Чао. Он тянул Вэй Усяня на себя, оттаскивая от плиты, одна его рука скользнула за ворот халата, из которого тот после душа за весь день так и не переоделся, лишь накинул фартук, и намерения его были совершенно очевидны. Но Вэй Усяню надо было закончить готовку! Если он отвлечётся, что-то может подгореть или перекипеть, и будет опять несъедобно, и А-Чао будет абсолютно плевать, что это он отвлёк парня, виноват будет один только Вэй Усянь, и никто больше. Но отказывать Вэнь Чао в том, что он хочет… Вэй Усянь задрожал в его руках и попытался воззвать к его разуму: − А-Чао, пожалуйста, не сейчас. Я же готовлю. − Мне плевать, − вторая рука полезла под халат, стискивая бедро до боли, Вэй Усянь бы зашипел, если бы так не нервничал. – Сомневаюсь, что ты способен приготовить что-то настолько сложное, что за этим нужен глаз да глаз. − Но… − Ты смеешь мне отказывать? – Пальцы больно сдавили подбородок. − Я не отказываю! Я прошу повременить! – взмолился Вэй Усянь, вцепившись в жестокую руку. – Я не хочу испортить наш ужин. Я же не сказал, что не буду, я сказал, что не сейчас. Позже, после ужина! − Я не хочу позже, я хочу сейчас, ты понял меня? Вэнь Чао грубо рванул его на себя, толкнул к обеденному столу. Вэй Усянь больно ударился бедром о край, а его уже нагнули, вынуждая лечь на стол грудью, задрали халат и коленом раздвинули ноги пошире. Вэй Усянь вскрикнул, когда А-Чао, смазав себя лишь слюной, резко вошёл в него, он давным-давно позабыл о том, что такое прелюдия и подготовка, А-Чао всегда делал всё сразу, не желая ждать, заботясь лишь о своём удовольствии и, вероятно, рассчитывая, что даёт его в ответ лишь своими толчками. Это было больно, всегда было больно, не спасало ни то, что Вэнь Чао трахал его почти каждый день или несколько раз в день, ни то, что обычно Вэй Усянь, когда его не успевали застать вот так врасплох, пытался подготовиться. Как бы он ни старался, облегчить боль удавалось лишь незначительно, глупое тело давно отказывалось подчиняться, принимать А-Чао без боли и получать удовольствие. Нельзя было сказать, что Вэй Усянь был категорически против боли в сексе, нет, что-то ему, пожалуй, могло бы понравиться – и нравилось, но точно не такое. Не так, когда в тебе видят лишь собственное удовлетворение, не думая о тебе и твоих ощущениях, просто… имеют. Как хотят, когда хотят. Когда за отказ могут ударить, даже избить – и после этого всё равно получить желаемое. Такая боль Вэй Усяню не нравилась. После вскрика Вэй Усянь больше не издал ни звука, покорно терпя резкие толчки, и думал лишь о кастрюле и сковороде на плите, молился всем богам, чтобы ничего не подгорело и не разварилось. Хотя услышат ли боги его, жалкого грешника, который слаб настолько, что не способен дать отпор человеку, который давно его не любит? Кончив, Вэнь Чао отдышался, похлопал его по заду и сказал: − Видишь? Никуда твои кастрюли не делись? «Конечно, не делись, за три-то минуты», − подумал Вэй Усянь ему вслед, но, разумеется, промолчал. Когда Вэнь Чао ушёл, Вэй Усянь поднялся со стола. Руки дрожали, ноги дрожали ещё сильнее, но ему некогда было заботиться о своём комфорте: он тут же бросился к плите. К счастью, за эти несчастные считанные минуты у него действительно ничего не пригорело и не выкипело. Только помешав еду, Вэй Усянь позволил себе оторвать несколько бумажных полотенец и вытереть неприятно стекавшую по бедру сперму. Он тщательно вытерся, не менее тщательно вымыл руки, испытывая желание взять железную мочалку и содрать с себя всю кожу: с рук, с талии, с бёдер, с промежности, везде, где его касались. Подумал – и ужаснулся собственным мыслям: неужели ему настолько омерзительно?! А-Чао ведь его парень! Как он может! И Вэй Усяню даже захотелось ударить себя за такие мысли и желания, или намеренно что-нибудь испортить, чтобы его ударил А-Чао. Он хотел этого – и одновременно боялся. И поэтому не сделал ничего, а просто разложил еду по тарелкам. Когда Вэнь Чао попробовал еду, он скривился, и Вэй Усянь похолодел. Неужели всё-таки напортачил? Недоварил? Переварил? Недожарил? Пересолил? Переборщил с острыми специями? Положил что-то лишнее, что испортило всё блюдо? − Соли нет, − с очень неприятной улыбкой сообщил Вэнь Чао. Уже прокрутивший в голове с десяток сценариев от страха, Вэй Усянь позволил себе мысленно выдохнуть с облегчением. Он всего лишь забыл посолить еду, это ерунда, это можно исправить и сейчас, и потому он поднялся и немедленно принёс солонку. − Прости, забыл. Ты… − Вэй Усянь прикусил язык и исправился. – Я отвлёкся. Увы, его микрозаминка не осталась незамеченной. − Я отвлёк – ты это хотел сказать? – Вэнь Чао методично солил свою порцию с прежней неприятной улыбкой. − Я… ведь просил меня не отвлекать, − упавшим голосом ответил Вэй Усянь. Похоже, А-Чао во что бы то ни стало вознамерился вывести его на скандал, на гнев или дерзость, за которую его можно будет ударить. Вэнь Чао пнул его в голень под столом: − Такое ничтожество, как ты, и отвлекать не надо, ты и без этого всё проебёшь. К сожалению, он был прав, Вэй Усянь действительно был способен испортить любое блюдо, просто несвоевременно задумавшись, поэтому он ещё раз извинился, соглашаясь с данной ему характеристикой, и больше не проронил ни слова, чтобы не нарываться. Даже не смотрел, не поднимая взгляда от своей тарелки. В какой-то момент он подумал, что ему даже не понадобиться солить свою порцию: ещё секунда, и он не выдержит, и посолит еду своими собственными слезами. С трудом Вэй Усянь сдержался. А-Чао ненавидел, когда он плакал, но не потому, что ему становилось жаль своего никчёмного парня, а потому, что он считал этот отвратительным, недостойным мужчины. Слёзы он терпел только от женщин, тут же принимался сюсюкать и утешать с добрым лицом. В такие моменты Вэй Усяню становилось невыносимо обидно и завидно. В его жизни только его сестрица Цзян Яньли спокойно относилась к его слезам, и именно потому только к ней юный Вэй Усянь прибегал плакаться. Эта милая, невообразимо добрая девушка всегда готова была его утешить, обнять, погладить его по голове, он не раз ложился головой на её колени, позволяя хоть с кем-то почувствовать себя маленьким ребёнком, который не может всё время оставаться сильным. Но Яньли далеко, Яньли в Циндао с мужем и сыном, приёмным племянником Вэй Усяня, которого он видел-то раз в жизни на праздновании его первого года жизни. Конечно, Вэй Усянь был и сам виноват в том, что отдалился от семьи и друзей, заверяя их по телефону, что с ним всё в порядке. Ему было стыдно показываться им на глаза, стыдно за то, каким ничтожеством он стал, он не хотел, чтобы кто-то из них видел его таким. Особенно Цзян Яньли. Но итог был один: никто здесь не утешит Вэй Усяня, некого обнять, не к кому улечься на колени и просто выплакаться. Хоть кому-то. Но – некому. Помыв посуду, Вэй Усянь пошёл плакать самому себе. В ванную. Это было его единственное место, где он мог хоть иногда побыть один, поэтому, открыв на всю катушку краны в ванне, он позволил себе тихо разрыдаться. Вэй Усянь смотрел на своё отвратительное бледное отражение, на растёкшуюся от слёз подводку и не видел ничего, кроме безысходной серости, в своих глазах, которые когда-то были яркими и живыми, светящимися от надежд и предвкушений всего невероятного, что приготовила ему жизнь, и хотел кричать. Потому что жизнь приготовила ему только боль и отчаяние без надежды на избавление. «Назад, сквозь зеркало взгляд в лицо, что не в силах признать: неудачник и грешник…», − повторял в его голове высокий тенор певца, которого он слушал весь день. Закричав, Вэй Усянь впечатал кулак в своё проклятое лицо, которое он сейчас ненавидел, как никогда. Кулак взорвался болью, зеркало – осколками, звонко осыпавшимися в вычищенную днём раковину. Вэй Усянь едва сдержал вой, глядя, как кровь стекает в серебряную кучу. Так много осколков, острых и манящих. Он думал, ему будет плохо, тошнотворно – смотреть на свои раны, чувствовать эту острую выворачивающую боль. Оказалось, это очень приятно. Эта боль была острее и непривычнее той боли, когда А-Чао брал его без подготовки почти насухую. Острее, чем удары по лицу и телу, острее сдавливающих бёдра, запястья, горло пальцев, оставляющих синяки. Эта боль казалась глотком жизни, которую он так и не успел распробовать. Вэй Усянь с каким-то извращённым наслаждением вытащил из руки единственный застрявший там осколок, медленно, будто желая прочувствовать каждое его движение в ране. Боль ожесточённо и ярко пульсировала в пострадавшей кисти, в порезанных костяшках и пальцах. Приятно. Надо было убрать этот беспорядок. Надо было промыть рану, обработать и перевязать, надеясь, что порезы не столь серьёзны, что их надо зашивать, выбросить осколки, смыть пятнающую белый фаянс кровь. А на следующий день вымаливать прощение на коленях, ртом, чем угодно, говоря о своей неосторожности. Надо было. Но Вэй Усяню совершенно не хотелось этого делать. Подняв окровавленную руку, Вэй Усянь усмехнулся и провёл ею по лицу от размазанной вокруг век подводки почти до подбородка, и уставился на десятки своих отражений в осколках. Жутко, как в фильме ужасов. Красиво. Ярче, чем его лицо выглядело все последние годы, ярче, чем несколько минут назад в целом зеркале. Даже не снимая халата, Вэй Усянь здоровой рукой выключил воду, схватил из раковины длинный осколок и забрался в очень тёплую, почти горячую воду. Все его чувства будто обострились до предела, как раньше, когда он любил самыми разными способами жить «на пределе». Если вода, то такая горячая, какую только может вытерпеть тело без ожога. Если еда, то такая острая, что вот-вот дым из ушей повалит. Если пить, то столько, пока не упадёшь без чувств. Стекающая по руке кровь окрашивала прозрачную воду в ярко-красный цвет. Красиво. Вэй Усянь любил красный. Раньше ему нравилось завязывать волосы алой лентой, добавлять в образ что-то красное, помимо не менее любимого чёрного и доставшегося от приёмной семьи родового фиолетового. Он совсем забыл добавить в ванну соль или пену, или хотя бы бомбочку, но теперь понял: всё правильно. Кровь ведь тоже солёная, верно? И красивее любой бомбочки. Боль в руке немного поутихла. Вэй Усяню это не понравилось. Он посмотрел в осколок, зажатый в другой руке. Посеребрённое стекло отразило бледное лицо с окровавленной щекой, искусанными губами и размазанной чернотой вокруг покрасневших от слёз серых глаз. Лицо украсилось, но не исчезло, не стало менее гадким и отчаявшимся. Вэй Усяню хотелось вонзить кусок зеркала в это лицо, но это было так глупо, ведь тот, кто за этим лицом скрывается, кто виноват в этой поганой жизни, никуда не исчезнет. Исчезнет лишь лицо, не более. И вместо лица Вэй Усянь провёл осколком по запястью. Медленно, наблюдая, как расходится белая кожа, испещрённая синими нитями вен, как густая тёмная кровь крупными шариками проступает сквозь черту вслед за серебристой остротой. От боли у Вэй Усяня брызнули слёзы, но он рассёк запястье ещё раз, прежде чем осколок не оказался весь залит кровью и попросту выскользнул из ослабевших пальцев. Больно. Хорошо. Кровь быстро окрашивала воду, делая её всё темнее и насыщенней, как если бы он непрерывно размешивал в ней багровую акварель. Вэй Усянь смотрел на белый потолок, на холодный белый свет ламп, такой же, какой бил этим утром из окон, и хотел слиться с этим светом, раствориться, исчезнуть, чтобы всё закончилось. Чтобы больше не пришлось терпеть ту боль, которая не нравилась, плакать, бояться, ревновать, сожалеть. Какая приятная боль от этих порезов. Яркая, острая, головокружительная, заставляющая хоть на время снова почувствовать себя живым. И в то же время – возможно, дарующая смерть и избавление. Да. Хорошо, что он это сделал. От кровопотери, бьющейся в жилах боли, слёз и контраста между горячей водой в ванне и его стремительно холодеющим телом у Вэй Усяня кружилась голова. Смотреть на потолок без тошноты стало тяжело, и он закрыл глаза. *** Он лежал недвижимый, ощущая тяжесть и неприятную прохладу. Ему хотелось вернуться в тепло, в горячую воду, окрашенную горячей кровью от порезов, испускающих горячую боль. Он чувствовал боль, но уже иную, не такую острую, но более долгую, досадную, дёргающую… неприятную. Болела левая рука, там, где белую кожу целовало холодное серебряное стекло. Но эта ослабевшая, притупленная боль ему не нравилась, она напоминала о ночах после особенно жёсткого секса или побоев. Вэй Усянь с трудом поднял веки и тут же зажмурился, потому что холодный белый свет больно ударил по глазам. Неужели он всё ещё дома, в этой проклятой ванной с белым потолком, просто вода уже остыла, и ему не тепло? Но тихий писк со стороны разубеждал его в этом, и Вэй Усянь открыл глаза ещё раз, осторожно, часто моргая, чтобы поскорее привыкнуть к яркой белизне. Он был в незнакомой белой комнате. Когда его взгляд прояснился, Вэй Усянь разглядел пустую стену, серый диванчик и белую дверь, ещё одна дверь с прозрачным стеклом была правее. Сам он лежал на странной изогнутой кровати, ему было мягко, его укрывало тонкое белое одеяло. Плотные белые бинты укрывали его израненные костяшки, пальцы и запястье, в другую руку на сгибе локтя вонзалась толстая игла, от которой ввысь устремлялась тонкая трубка. Почувствовав что-то на своём лице, Вэй Усянь с трудом поднял правую руку и понял, что трубки торчат и из его носа. Он в больничной палате, понял Вэй Усянь. Отчаяние затопило его тошнотворной волной. Какой же он неудачник. Конечно, он делал всё неправильно, ведь изначально он не пытался покончить с собой, лишь хотел почувствовать другую боль, отличную от его серых будней, но ведь и так вполне можно умереть! Он ведь сидел в горячей воде, разве должна была кровь остановиться так быстро? Проклятье! Вэй Усянь чуть не разрыдался, а потом на него накатил приступ паники. Он в больнице, а А-Чао дома. Вероятно, это он вызвал скорую, кто же ещё, ведь дома никого, кроме них двоих, тем вечером не было. А-Чао дома, в квартире с разбитым, залитым кровью зеркалом и окровавленной ванной, всё это испортил Вэй Усянь. А-Чао дома, ест какие-то полуфабрикаты, которые по своей омерзительности порой превосходят даже неудачные кулинарные эксперименты Вэй Усяня. А-Чао дома, и, скорее всего, он не один, наверняка позвал кого-то из девиц. А он, Вэй Усянь, здесь, в больничной палате, причём, судя по всему, отдельной и очень неплохой, тратит деньги А-Чао из-за своей глупости. Вэй Усянь просто обязан был поскорее вернуться домой! Он поёрзал, и ему удалось сесть. Вэй Усянь спихнул с пальца прибор для измерения пульса под истерический писк монитора, поднял левую руку, которая будто онемела, и попытался выдернуть ею иглу из правой руки, но пальцы не слушались, а при каждом движении кистью запястье простреливала острая, но совсем не приятная боль. Тогда Вэй Усянь рванул правой рукой изо всех сил, ещё раз, и со второго рывка игла выскочила из его вены, повиснув на трубочке, из которой на пол что-то закапало. Затем Вэй Усянь рванул трубки из носа, это было омерзительно, но он справился. Он отбросил одеяло вместе с кнопкой вызова медсестры и поочерёдно спустил босые ноги с кровати. Вот это палата: под кроватью нашлись даже больничные тапочки. Вэй Усянь надел их и попытался встать, но головокружение с тошнотой заставили его неловко сесть обратно. Наверное, он потерял много крови, но он не должен был так легко сдаваться. Вэй Усянь стиснул зубы и поднялся очень медленно, привыкая. Держась за поручень кровати, осмотрелся – не бежать же домой в тонкой больничной рубашке. Взгляд наткнулся на столик, на котором не стояло ничего, кроме изящной вазы с изогнутой ветвью кроваво-красных орхидей. Такие элегантные цветы казались дикостью в подобном месте, и Вэй Усянь отвёл от них взгляд. По-прежнему держась за поручень, Вэй Усянь добрался до шкафа и обнаружил внутри свой халат, тщательно выстиранный, но почему-то, как ему показалось, всё ещё источающий характерный тяжёлый запах крови. Наверное, ему просто мерещилось, и Вэй Усянь, стащив халат, кое-как надел его, не завязывая: делать это одной правой рукой было неудобно, а левая по-прежнему не слушалась. Ноги постепенно переставали так сильно дрожать, и Вэй Усянь смог выйти из палаты. Он не знал, какой сегодня день – до больницы-то не знал, − сколько сейчас времени, в какую, в конце концов, больницу его привезли. Его телефон остался дома, как и ключи, документы и немногочисленные деньги, так что идти придётся пешком, очень долго. Вэй Усянь нашёл взглядом настенные часы: почти пять вечера, но это мало о чём говорило, ведь он не знал, сколько провалялся без сознания. − Господин! Молодой господин! – Голос дежурной медсестры окликнул его, и Вэй Усянь застыл, подавляя желание немедленно броситься в бега. Он постарался натянуть на своё жуткое лицо какое-то подобие улыбки и развернулся к ней: − Да? − Куда вы идёте, позвольте спросить? – поинтересовалась медсестра, миловидная невысокая девушка. «Домой», − чуть было не ответил Вэй Усянь, но вовремя спохватился. − Просто хочу пройтись, − сказал он вслух, по-прежнему улыбаясь. – Мои ноги в полном порядке, просто мне скучно лежать, вот я и решил немного размяться. − Вам ещё нельзя этого делать, господин… − взгляд девушки скользнул к его забинтованной руке. – Господин Вэй. Пожалуйста, вернитесь в палату. − А когда меня выпишут? – спросил Вэй Усянь, не двинувшись с места. − Когда решит ваш лечащий врач, − строго откликнулась медсестра. – Вернитесь в палату. Если вам тяжело идти, я вас провожу. − О, нет, не стоит, − Вэй Усянь улыбался из последних сил: он должен как-то убедить медсестру отпустить его! Где, чёрт возьми, его хвалёное обаяние, с которым он в юности мог уболтать практически кого угодно? Неужели он даже его просрал? – А могу я быстренько съездить домой? Я сразу вернусь, честное слово, просто у меня совсем нет здесь вещей, а человек, с которым я живу, слишком занят, чтобы привезти. − Вернитесь в палату, господин Вэй, − повторила девушка, разумеется, не поверив ни одному его слову. И Вэй Усянь сорвался: − Пожалуйста, молодая госпожа, поймите: мне очень-очень нужно домой! Я вернусь, правда, вернусь, только отпустите! Мой парень, он меня ждёт, я должен поехать домой, пожалуйста! − Ваш парень – не бытовой инвалид, и он в состоянии о себе позаботиться! – раздражённо ответила медсестра. – Прошу вас, успокойтесь и вернитесь в палату, или я позову персонал! − Да блять! – вскричал Вэй Усянь и побежал к выходу. Ему вслед тут же раздался звон, и впереди, у самого выхода, распахнулась боковая дверь, из которой выскочили двое высоких крепких санитаров. Вэй Усянь развернулся, чудом не поскользнувшись и не растянувшись на гладком полу, и побежал обратно. Окна? На окнах решётки, да что же это за отделение такое?! Запасной выход! Вэй Усянь рванул к спасительному зелёному маячку, надавил на ручку, практически повиснув на ней, но дверь не поддалась: у него было слишком мало сил, чтобы толкнуть тяжёлую створку. Вэй Усянь старался изо всех сил, скользя тапочками по полу, и у него практически получилось, но он не успел: санитары настигли его, один обхватил его за плечи чуть выше локтей. Вэй Усянь забился в его хватке, требуя, чтобы его отпустили, но с таким же успехом он мог орать и вырываться из лап взбешённого медведя в диком лесу. Тут он почувствовал холод сзади и короткую лёгкую боль, будто от укуса, и понял, что ему вкололи успокоительное. − Отпустите, − всхлипнул Вэй Усянь, всё ещё пытаясь сопротивляться, но слабея с каждой секундой. – Вы не понимаете… Но тьма уже с готовностью приняла его в свои пугающие объятья. Он проснулся всё в той же палате, под тот же тихий писк монитора. Вэй Усянь не знал, сколько часов он проспал, но его цель не изменилась. Он должен, он обязан попасть домой, иначе А-Чао его просто убьёт! И Вэй Усянь поднял правую руку, намереваясь снова выдернуть чёртовы иголки и трубки, но внезапно рука не поддалась. Опустив взгляд, Вэй Усянь увидел, что его правое запястье обхватывает мягкий ремень, надёжно приковывая к поручню больничной кровати. Вэй Усянь чуть не закричал от ужаса. Что это такое?! Он же не сумасшедший и не преступник, почему они привязали его?! Он посмотрел на левую руку: такой же ремень удерживал и её, только не на запястье, а выше, на предплечье, потому что запястье было изрезано под бинтами. Вэй Усянь дёрнул правой рукой, раз, другой, но ремень держал крепко, разорвать не выйдет, выскользнуть – тоже. Вэй Усянь попробовал дотянуться левой рукой, но длины всё ещё не хватало, и он завозился, извиваясь и стараясь пропихнуть руку сквозь ремень так, чтобы он поднялся до локтя, это дало бы большую свободу движений, и он бы смог отстегнуть правую руку. Ещё, ещё немного, Вэй Усянь упорно проталкивал руку, тянулся, проверяя, снова проталкивал, пока ремень не оказался выше, и потянулся, но, проклятье, длины всё ещё толком не хватало, кровать была слишком широкой! Вэй Усянь не сдавался, продолжал тянуться, его травмированное запястье невыносимо ныло от напряжения и боли в расходящихся швах, так, что из глаз снова потекли слёзы, но он тянулся и тянулся, стараясь уцепиться за свою свободу, хотя, кажется, под запястьем начала расползаться кровь. Он почти коснулся непослушными пальцами ремня, и… − Вэй Ин! Холодный, как свет каждого проклятого утра, и почему-то до жути знакомый голос разнёсся по палате, и Вэй Усянь замер испуганным кроликом, застуканный на месте преступления. Медленно подняв голову, он увидел белоснежный халат, большие руки, сжимающие планшет, край светлой футболки, шею, знакомо-незнакомое лицо. Светлые глаза, такие же холодные, как и голос, смотрели на него, чуть расширившись не то от волнения, не то от гнева. − Лань… Чжань? – неверяще прошептал Вэй Усянь.