«Вспоминаю губы, которые
еще не целовал,
глаза, в которые не смотрел.
Вспоминаю руки, за которые держусь
и в которых чувствую себя как дома.
Как так получилось, что я скучаю
по тому, чего никогда не знал?»
Первая дождевая капля холодной иголочкой кольнула щеку — будет дождь? Дождь со снегом? Снег с дождём? Вторая капля, на этот раз близко к глазу, подобием слезы спустилась вниз по щеке к подбородку. Глейхенгауз стёр щекотное ощущение со своей кожи тыльной стороной ладони. Еще одна капля упала на уголок губы, Даня подхватила её языком, пробуя влагу на вкус. Ничего. Совершенно ничего. Это пустое ничего разрасталось в груди чёрной дырой, распускало свои длинные тонкие щупальца, поглощая внутренние органы, добиралось до мозга. Раковая опухоль души. Нет боли, нет счастья, нет надежды — ничего нет. Даниил чувствовал себя последним идиотом, в последнее время это вообще было его любимым состоянием. Безысходным. Безвыходным. Дым, что покидает его губы, тает в холодом потоке воздуха, он поворачивает сигарету вокруг своей оси, чтобы та разгорелась равномерно. В груди что-то болезненно сжимается, и к никотину это не имеет никакого отношения. Грёбанная рефлексия. Сигарета курится медленно, плавными, расслабленными тягами — есть и место, и простор подумать о том, как Даниил Глейхенгауз докатился до жизни такой. Перед глазами непрошено возникает почти что заплаканная Щербакова. Мать сто раз просила его бросить дурацкую привычку, а после пришло что-то вроде смирения, и на смену удручающие взгляды и просьбы не портить и так мёртвый городской воздух, хотя бы в её присутствии. Он, исполняя роль прекрасного сына, не курил, но пачку в кармане всегда имел. Лёгкие портил не потому что хотел, да и за модой никогда не гнался. Иммунитет был подорван исключительно в лечебных целях. Что бы сказала умница и красавица Аннушка, если бы знала, через что ему пришлось пройти, когда на его плечи упали все последствия идолопоклонства фигурному катанию — резко, жестко, в одночасье. Как быстро изменилась бы она, будучи окруженной теми, кто улыбается в лицо, придерживая «нож» за спиной, так на всякий случай. Как быстро померкли бы её восторженные, смотрящие излишне чисто на этот мир глаза. Нет, желать такого он ей точно не будет, кому угодно, но не ей. Такая светлая девчонка явно не заслуживала всей этой грязи — пусть её уделом останется маленький мирок, где белое всегда белое, а чёрное, всегда чёрное. Но что-то глубоко внутри позорно поднимало голову, пищало тонко и неуверенно, детским голоском, что ему не хочется, чтобы умница Аннушка мечтала о жизни подальше от него. Такая мысль эгоистична для него, но это пройдет, раньше проходило и сейчас пройдет. Очередная тяга приносит сладко-горький вкус и жжение в горле — хорошо. Хоть так хорошо. В точности до мелочей он спасал себя так два года назад, тогда же впервые и взялся за эту искусно созданную гениальным человеческим разумом отраву. Люди всегда казались ему на редкость парадоксальными в своей сущности. Все с давних времён вещали о поиске жизни без болезней, о потрясающих открытиях в сфере медицины, обещающих всем и каждому долгую, но не факт, что счастливую, жизнь. Возможно поэтому параллельно человечество придумывало изощренные методы самоуничтожения: от мелких, вроде пачки сигарет в кармане каждого второго жителя любого из городов до ядерного оружия, сулящего яркий конец одним нажатием кнопки. Ему исполнилось шестнадцать, когда судьба неожиданно ударила точно в цель. Разбила детский восторг на болезненные импульсы в колене, навязав клеймо не сработавшей чёрной палатки. Заставляла любимую им мать месяцы держать слёзы на глазах, сидя у больничной койки в этой проклятой Германии. Может, тогда даже повезло травмироваться в стране, славящейся медицинскими ресурсами. Тогда все ждали, когда он на ноги встанет, о карьере на льду как-то резко забыли, выбросили из биографии. А Даня помнил. Пока через силу переставлял ноги, сжимая зубы до скрежета, пока лежал в палате класса люкс, а после натягивал капюшон, скрываясь от слепящих камер, что хищно поджидали в аэропорту. Тогда только понял, что спорт не про вечный почёт и любовь, он про боль, мимолётность и медленное самоубийство в свете розовых мечт. Когда колено совсем подвело, времени на раздумья не оказалось, разваливаться на части он не имел права. Перед официальным уходом Кудрявцев хлопнул его по плечу — «держись, приходи, если что-то будет не так, чем смогу, как говорится». Смог он много и мало одновременно — где-то советом, где-то введя его в тренерские круги, но ничего конкретного, никаких костылей, никакой возможности опереться. Правда, самую главную помощь Даниил отрицать не мог — уговорил Жулина Анну подле него пристроить. Первые связи, нужные, чтоб пробиться и дальше без родительской руки. Беспроигрышное оружие, особенно вкупе с острым умом и внимательностью. Всё лучшее в дальний ящик подсознания, только цель и семья. Его учила жизнь, учили ситуации, жестче всего учили люди —по-хорошему, по-плохому, по-разному. Всегда знал, что от кого ожидать. Просчитывал буквально на ходу. Осечка была лишь одна, и сейчас Глейхенгауз наблюдал как её последствия серым барашком завиваются, прежде чем исчезнуть. Телефон, машинально заброшенный в карман куртки при побеге, завибрировал, транслируя под каплями: «Пожалуйста, вернись домой».***
Сплетая и расплетая пальцы, Аня упорно отказывала себе в элементарном желании смотреть на дверь в ожидании малейшего звука. Она прижимается к ней спиной всем телом, прикрывая глаза. Хуже некуда. Стоять так долго нет возможности — дерево под её руках жжёт пальцы зависшим в воздухе напряжением, мозг постепенно переходит в безэмоцианальный режим, когда слёзы в уголках глаз высыхают отталкивая мысли о Глейхенгаузе в сторону. Но, маленькая острая иголочка у левого виска раскалённым кончиком обжигает сознание. Фотографии на полках не облегчали ей задачу: там был счастливый Даня, не влюбленный в неё, его глаза не тускнели от разочарования, а между бровей не полегала ямка болезненного непонимания. На его чуть загорелом лице светилась улыбка, выражая всё счастье от материнских объятий среди ярких осенних листьев. Такой же улыбкой Даниил встретил её у себя на пороге неделю назад… Даня оказался дома — он вышел к ней всклокоченный и сонный, буквально с закрытыми глазами распахивая перед ней дверь, пропуская её внутрь и склоняясь вниз, чтобы поцеловать. Его почти уже доведённое до автоматизма проявление любви. Аня стрельнула в него глазами, скользнув взглядом вдоль линии челюсти, и тут же снова уткнулась в свои руки — почему от этого так тяжело? Практически больно. — Чем обязан позднему визиту? Не то, чтобы я не рад тебя видеть… — произносит он куда-то ей в волосы, и она ощущает, жар его дыхания у своего уха. Рука крепко удерживает её за талию и запускает в ней целый спектр эмоций, и она чуть поворачивает голову в сторону, оказываясь вплотную с Глейхенгаузом, всё ещё стоя на пороге. Словно ступив на его территорию Щербакова запустит особый механизм без права на отмену. Анна удивленно выдыхает, не успев толком рассмотреть всё в свой первый приход — неужели он живёт тут один? Она скользит за молодым человеком вглубь квартиры, озираясь вокруг. Та встречает её приятным мягким ковром кофейного цвета, что проминается под ногами. Большая кухня совсем не вяжется у неё с привычным Даниилом Марковичем, что на их глазах и симпатий то никогда не имел, не то что женщины, что готовила бы ему при помощи всего многообразия тарелок, чашек и кастрюль. — Ты готовишь? — слегка удивлённо начинает она, прослеживая за тем, как юноша подпирает дверь бедром. — Да, — казалось, словно он отвечает на абсолютно очевидные для всех вещи, настолько расслаблено фигурист выглядел что-то разыскивая среди полок с множеством специй, — Мама иногда проводит свою блинную инспекцию, но я не часто это одобряю. Глейхенгауз, к огромному девичьему удовольствию, принялся заваривать заготовленный крупнолистовой чай, добавляя в него те самые специи, предварительно внимательно подмечая высказанные гостьей предпочтения. — Почему ты не хочешь, чтобы твоя мама готовила? — интересуется Анна, подтягивая к себе чашку с напитком. Даниил фыркает, наливая свою порцию чая. Девушка любуется его открытыми запястьями, предплечьями — домашний, до этого недоступный ей вид Дани согревает её до того, как она делает первый глоток чая. — Ей хватает заботы об отце, а я уже могу сам о себе позаботиться, — немного вымучено улыбается он, усаживаясь напротив, — Иногда необходимо самому найти свою свободу, без подталкиваний и заботы с чьей-либо стороны. — А что, без этого никак? — Аня прячет нос в чашке, неотрывно глядя на него, поворачивающего свой напиток то в одну, то в другую сторону, всё ещё к нему не притрагиваясь. — Не в случае моей семьи, — тот только кивает, наконец делая глоток и отставляя чашку. Девушка замечает, что пьет он его без особого энтузиазма, так, скорее, за компанию. Она переводит взгляд на свой почти допитый напиток, — Я, можно сказать, поздний, но по-настоящему долгожданный ребёнок, поэтому для мамы не соблюдение некоторых границ в отношении заботы обо мне само собой разумеющееся. Особенно сейчас… — отстраненные слова скрывают в себе столько тепла, что Щербакова не доносит чашку до губ, замирая, следя за Глейхенгаузом пристально и изучающе. — Это звучит как-то немного… грустно. — Ей можно, — снова порция теплоты в голосе, — она заслуживает на то, чтобы хоть сейчас жить так, как она того желает, — чашка гуляет в длинных юношеских пальцах с лёгким шуршанием о деревянную поверхность стола. — Разве не все должны жить так, как сами того желают? — девушка пододвигает свою чашку к собеседнику, и он принимается наполнять её заново. — Должны все, — Даня улыбается ей, заставляя ощутить сокрытие истинного чувства между слов, — Но не каждый может… Сейчас не могла Анна. Пальцы её буквально каменеют на стенках той самой (её) чашки — его руки вымыли её дочиста, и она не знает от желания смыть её присутствие или от надежды, что она понадобится ей вновь. Внутри будто закручивается воронкой ураган, хочется кричать и плакать и кинуть эту чёртову чашку в стену — она лишь сжимает её ещё крепче. Несколько горстей холодной воды не помогли прийти в себя так, как того бы хотелось. Она посмотрела на себя в зеркало, недовольно поджав губы — тушь аккуратной дугой лежала под нижними веками, губа слишком сильно раскусана, на лице пусто. Сделала несколько глотков воды, которая не смогла погасить муторное ощущение, что подкатывало вверх по пищеводу. Привкус воды показался ей странно знакомым, буквально техническим. Она открывает окна везде, впускает февральский жестокий воздух, желая хоть что-то почувствовать.***
Только скурив третью по счёту сигарету, Даня признает, что не возвращаться у него не выйдет. Только если Аня уже сбежала из его пенат, не оставив после себя и записки. Вода стекала с волос, холодными дорожками пробиралась под куртку, увеличивая необходимость вернуться в тёплый и сухой дом, несмотря на то, насколько болезненным будет последующий разговор. У него в голове теория хаоса из бесконечных вопросов, но процесс мышления уже больше походит на стадию принятия — все остальные он прошёл ещё на улице. Дверной замок щёлкает, дверь открывается наружу, заставляя его шагнуть назад и немного вбок, и он замирает, когда её видит. Она смотрит на него растерянно, и сейчас Даня видит в ней совсем маленькую потерявшуюся девочку. Сердце сжимается. Он молчит, пока молчание не начинает давить ему на плечи камнем. Она молчит тоже, и её плечи тоже ссутуливаются, будто под чем-то тяжёлым. Аня от двери отступает, пропуская его внутрь. Пульс стучит где-то в горле, будто пытается вырваться изнутри и позорно покинуть хозяйку. Если ушёл он натянутый, как тетива лука, то вернулся довольно расслабленным. Хотя выражение его лица всё ещё было напряжённым, в остальном почти ничего не изменилось. Девушка бросилась к нему и обняла, но ответной реакции не последовало. − Где ты был? − Щербакова бросила быстрый взгляд на юношу, увидела слегка оттаявшие чёрные глаза и тихонько выдохнула. В глубине души она опасалась услышать то, что он скажет, и боялась, что он услышит то, что может сказать она. Но вопрос прозвучал и теперь немым укором повис в воздухе. Когда молчание стало невыносимым, она ощутила, как тёплые руки легли на уготовленное место под лопатками, а в ушах вдруг завибрировали мягкие обертоны его голоса: — Познакомимся?..