«И все, что думал я навек Теперь укутал серый снег Как коварна судьба,
Что с тобой нас свела…»
Буквально год назад молодой фигурист, что сейчас до пятен перед глазами вглядывается в ровную гладь ещё нетронутого с утра зубцами коньков катка, даже не мыслил оказаться здесь. Не думал почувствовать всё то, что подарили ему пришедшие два месяца. Вся его жизнь была льдом, она застыла в нём, где любовь подразумевалась лишь к фигурному катанию, к детской мечте и к строго распланированному будущему. До выпуска из университета оставалось каких-то три года — птицей пролетят, и не заметишь, с его-то ритмом — а после, он бы находился по другую сторону борта в родном «Москвиче», ставя на коньки малышню с горящими, как когда-то у него самого, глазами, наполняя их светлые головы своими знаниями. Поднаторев, перешёл бы в один из ведущих штабов, дабы проверить себя, хватит ли сил на перспективных чемпионов из сборной страны. Хотя смотреть так далеко было бы излишне самонадеянно. Уж больно светлое тренерское будущее, омраченное максимум бумажной волокитой, ещё бы размер зарплаты в космос отправил. Люди говорят, что взмах крыльев бабочки на Востоке, может вызвать ураган — в Канзасе. В его случае бабочка была исполинских размеров, поскольку ураган «Анна» смёл собой каждый шаг намеченного им пути. И обратной дороги на данный маршрут у Глейхенгауза не было. Она вела его за руки совершенно по другой тропинке, может не такой широкой и удобной, но освещенной солнечными лучами карих глаз. И пусть скользя по льду они вместе учились на собственных ошибках, оставляя на одежде белёсые следы, это вовсе не омрачало того трепещущего чувство, что теперь заставляло его с остервенением, но и мягкой осторожностью, входить в неизвестные ранее поддержки. Сегодняшнее утро не отличалось ничем от тех, что они провели в течение совместных трех недель под руководством Жулина. Кое-как опершись на локоть, фигурист более ровно сел, потирая виски обеими руками. Тупая ноющая боль сдавливала голову железным обручем. Он почувствовал Анину ладошку на плече привычным теплом среди жгучих холодов. Поразительно насколько улыбчивая и решительная девушка, каждый день отрабатывающая параллельно с ним беговые, отличались, но при этом и напоминала ту незнакомку, что упала в его руки. — Ты сегодня словно не со мной, — он ловит её взволнованный взгляд пытливо и жадно, хочет вбить его в памяти сердечным ритмом. — Я всегда с тобой, — виском к девичьему виску прижавшись, зарывает всё переживания где-то внутри. Ему ничуть не жаль того, где он сейчас, но эти мысли коварно прорываются к нему в тёмные часы, — Ты же знаешь. Одно слово, как ножом полоснуть по душе. Она знала, знала слишком много. Приближаясь к нему всё больше, прятала глаза, отстранялась с намёком на их первые серьёзные соревнования после множества раскаток на каких-то начинающих шоу, в которых Жулин без зазрения совести использовал их в качестве затычки. Молодые, влюбленные фигуристы без какого-либо парного опыта — лучшее, что можно бросить на амбразуру — мол «хотелось бы, но не доросли ещё до чего-то покрупнее мишуры над головой». Даня каждому выступлению наоборот радовался, почти что как ребёнок, ох, уж это отчаянное мужское чувство нужности. Её самой ему вроде бы хватало, но не так, чтобы до конца. Чтобы улыбка мёдом до ушей, потому что её раздражительный фон явно подправлял юношескую сладкую волну. Сомнений не было, пока была решимость, доказать себе, остаться с ним. Около него всё, что так привычно для неё, спокойствие, общая цель, она никогда не жила по-другому, попросту не умела. Но отношения всегда казались чем-то лишним, отвлекающим от главной цели, а теперь у неё были не просто отношения. Как-то в голову пришла странная мысль про отношения с поправками, такими маленькими сносками, которые не дают уйти в омут с головой и оставить в той жизни родное чувство холодного разума. Желание вернуться обратно пришло вместе со страхом, сегодняшняя тренировка означала наступление часа икс. Их ожидала дебютное выступление на вполне реальных соревнованиях, и кто бы что ни говорил — лёд оставался твёрдым и опасным. Аня боялась парного катания с первого взрослого старта, но с восторгом на губах наблюдала за процессом единения влюблённых в фигурное катание людей. Мельком из-за тренерского плеча с придыханием замирала на вызывающих дрожь поддержках. Интерес и страх — братья, чьи дороги навсегда переплетены, но никогда не сойдутся в единую точку в системе координат. Было интересно ощутить чувство эйфории, доверить кому-то самое дорогое, что есть — свою жизнь. Но дрожь наступала на пятки, с одной стороны погоняла к вершине невозможного, но с другой — нашёптывала на ушко ласковые стихи неуверенности и угроз. — Доброе утро, ребят, — голос Александра Вячеславовича никогда не казался ей настолько устрашающим, хотя в нём звучало лишь воодушевление от созревшей идеи, — Начнем с простого, начальная поза и параллельные шаги. Их первая короткая основалась на смеси всевозможных видов латиноамериканской программы, требующей постоянного визуального и телесного контакта, что в примеси всех профильтрованных через девичью голову мыслей, сбивали, выкручивали не только душу, но и её тело. По мере каждого выстроенного элемента, Данин улыбчивый взгляд медленно гас, подобно ночному костру, замечая её мелкие дёрганья и отчаянные попытки сосредоточиться. Сильные руки крепче цеплялась за её тонкие пальцы, моля о доверии. Вчера это была игра, попытка вызвать юношескую улыбку и желание немного расслабиться. Сегодня это была её борьба с собой, всё, что она долго копила внутри взорвалось магмой, опалив натянутые до предела нервы. После первой запоротой поддержки Щербакова раздосадовано потёрла плечо — благодаря партнёру, это и ударом назвать нельзя. Докатилась, называется… Он скорее пришёлся по её самооценке. Радовало, что хоть тренерский штаб решил передохнуть в нужный момент. По глазам Даниила можно было поклясться, что он сию секунду выведет её со льда за шкирку, как нашкодившего котёнка, подкрепляя свои действия новой лекции, что вся эта идея для неё всё-равно, что прыгнуть в прорубь в минус тридцать — по началу интересно, а потом лишь бы не летальный исход. Если они обсуждали какую-то идею, касаемо номеров, он был прямолинеен донельзя — открыто говорил, что это полная чушь, и так же открыто признавал, что какой-то вариант имеет право на жизнь. Не пытался подсластить пилюлю, не миндальничал — и в то же время всегда находил нужные слова. Анна уже привыкла к тому, что он находится практически на расстоянии вытянутой руки — достаточно бросить взгляд, и юноша оказывается рядом, ветром развивая её самоедство. Но сейчас, вспоминая дни в «Хрустальном», она вдруг подумала о том, что все воспринимали Глейхенгауза как некий нескончаемый ресурс. Что ему не поручи — он всё достанет или выполнит. Анне снова стало стыдно. Как бы Даня сейчас ни пытался скрыть свою усталость, она заметила. Не могла не заметить. Он явно не спал несколько дней, и тем не менее продолжал помогать, говорить с ней, объяснять, рассказывать, как обычно, прикрывать её косяки, а она… Приняла всё как должное. Наверное, он мог бы напомнить ей о том, что это не развлечение, а работа. Что она здесь по её собственному желанию, в отличие от него, в чьей жизни ниточками крутили обстоятельства. Попросить вернуться к любимому делу, а не прыгать через голову ради него — ему не привыкать справляться со всем самому. Но он не стал этого делать. Или же у него попросту не было сил ругаться. И это, наверное самое страшное — когда у человека не остаётся сил на собственные эмоции. Недолго думая, Анна обхватила его голову руками и поцеловала, каким-то шестым, если не седьмым чувством надеясь, что это сработает и разобьет стену пустоты в тёмных глазах. Сработало. Как-то неловко и неуклюже оказалась на его удобных коленях, чувствуя приятную, успокаивающую тяжесть натренированных рук на своих плечах. Как-то стало наплевать на всё вокруг: на тренеров, что в любой момент могут действительностью ворваться в сладость единения, на выделенные им тренировочные часы, на всю эту ответственность, что с детства насыщала её кровь. Словно им на двоих достался один парашют с прыжком в неизвестность открытых нараспашку душ. А вот и основной инстинкт проснулся, раздраженно подумал юноша, когда понял, что слишком долго пялится на её припухшие от поцелуев губы и прилипшую к щеке тёмную прядку, и что организм наконец-то отреагировал как положено. В самом деле, а чего он ждал? Что сможет совершенно спокойно реагировать на сидящую на его коленях красивую девушку, в которую при всём прочем напрочь влюблён? Какой же абсурд. — Я как-то, я… — пролепетала Щербакова, пока он ставил слегка съехавший набекрень мозг на место, и уже соскользнула с его ног, залившись смущённой краской. О да. К ней наконец-то вернулся дар речи, а также её дар избегать делать два шага назад, почти сделав шаг вперёд. Момент единения был разрушен острой как бритва реальностью. — Всё нормально, — ответил он и удивился невесть откуда взявшейся хрипотце в собственном голосе. Мысленно благодаря всё же наведавшийся к ним тренерский штаб, из-за которого Аня покинула его общество, Даня протяжно втянул воздух. «Где твой хваленый самоконтроль, Глейх? Поцеловал бы ещё раз, и уже вряд-ли бы остановился», — радостно, что хотя бы у его совести остались крупицы высоких моральных качеств. Глубокий вдох, медленный выдох. И еще пару раз для верности. — Только не стань моей ошибкой, — мысль сама по себе моторизовалась в шёпот, наплавленный в прыгающие от движения каштановые локоны, что, похоже, приковали к себе его взгляд.***
В какой-то момент Даня сам запер свою ловушку изнутри, смотря на неё, почти домашнюю с кружкой в руках. Его кружку. А может это случилось ещё раньше? Этот безумный маятник, выносивший его то в глубокую депрессию, то в безудержное желание жить, надоел и ему самому. Ему уже стоит научиться наслаждаться тем, что дарует ему жизнь, а не искусно разрушать всё хорошее. И больше всего раздражало то, что он никак не мог на это повлиять. С самого детства его жизнь была полна вещей, над которыми он был не властен — график, одинокая квартирка из детства, которую родители всеми силами старались преобразить во что-нибудь более уютное, только откуда взяться уюту в присутствии одиночества. Попав к Кудрявцеву в довольно раннем возрасте, Даня довольно быстро понял, что, как бы он ни старался и что бы ни сделал, это проклятие завышенных ожиданий от него — как от сына по истине выдающихся людей — будет висеть над ним как Дамоклов меч. Но Даниил Глейхенгауз, даже будучи одним из самых талантливых спортсменов в своей группе, оказался для него бесполезен — у него не было ни чрезмерного трудолюбия, ни выдающейся харизмы. Только вспыхнувшая в четырёхлетнем мальчике любовь к фигурному катанию, с которым его волей случая свела жизнь. Как и с той, что в очередной раз пригубила заваренный им горячий чай. Анины глаза задорно сверкали, щёки разрумянились, и на Даниила она смотрела с такой радостью и восторгом, будто они только что выиграли их первое уже приближающееся соревнование. В груди у Глейхенгауза потеплело, как от отпечатка большого пальца на морозном стекле. Да, он точно знал. Какой бы настойчивой и несговорчивой она ни была, юноша представлял, в чем именно Аня проявляет слабость, в чём может быть уязвимой, открытой. Стоило лишь легонько коснуться пальцами маленькой ладошки, и девушка раскрывалась перед ним, как открытая, совершенно уникальная книга, сокрыв лишь пару вырванный страниц. Которая поддаётся лишь подрагивающим от предвкушения движениям и закрытыми глазами, пока ноздри наполняются ароматом из множества неизвестных ноток для не искушенного ценителя. — Мне всё не удавалось у тебя спросить, — пальцы неловко поправили воротник несколько затёртой футболки, — Зачем тебе было бросать всё, чтобы быть со мной? Внутри что-то сладко, мучительно сжалось, словно в предвкушении чего-то… такого, чего у неё раньше никогда не было. Анна чувствует прикосновение его руки, становится легче дышать. И она дышит — жадно, глубоко, словно наконец-то сумела вынырнуть на поверхность, едва не уйдя на дно. Вместо ответа девичья рука по-хозяйски отодвигает кружки куда-то в сторону, и поддаётся, обрушившись на него поцелуем, попутно теряя былую робость в чайных песчинках. — Сдаётся мне, что ты очень сильно увлекаешься, — смешок слетает вместе с хрипом, едва ему удаётся на минуту избежать её плена. — Мне почти восемнадцать, и я влюблена, было бы странно, если бы я не увлеклась, нет? — восхитительно наглое и невинное создание. От её взгляда кровь по венам бежала быстрее. Даня сглотнул. В груди что-то сжалось в тугой, сосущий комок. Наверное, вид у него был растерянный донельзя. Щербакова сжала его руку в ладонях, коснулась губами пальцев: — Казалось, месяц назад ты убеждал меня в этом всеми возможными способами… Не выйдет из неё тихой послушной домохозяйки. Ой не выйдет. — Да кто ж меня осудит, — как вместо стула он оказался почти прижатым к стене собственного дома, Глейхенгауз и понятие не имел, — Такая перспектива… Она слишком близко, даже непозволительно. Её одежда пахнет пробирающей грозой, от которой юноша прятал её у себя под боком, ища ключи от подъезда, и спелым яблоком, а губы, которыми девушка прикасается к его щеке, кажутся обветренными, но до умопомрачения тёплыми. Даня замирает, прежде чем проделать хитрую рокировку, чувствуя, как душа переполняется благодарностью, нежностью и ещё бог знает, чем… В слабом мерцающем свете единственной лампы в его спальне —куда они переместились неизвестным для него образом — Анна выглядела ещё прекраснее и волнительнее. Он отражался в её глубоких глазах, пару прядок упало на лицо, волосы зацепились за влажные губы. Даня аккуратно убрал их назад, закладывая ей за ухо. Она невольно дёрнулась. — Не бойся, — успокаивающе прошептал юноша, невесомо прижимаясь устами к тёплой, налитой румянцем щеке. Дрожь потихоньку ушла, но девичье сердце продолжало заходиться в бешеном ритме. Чертовы триггеры из прошлого продолжали преследовать её, изгаляясь над самым светлым чувством. «Предательница!» — читалось в лице Жени, открывающего ей дверь главного зала, за секунду до того, как образ трансформировался в одинокого мальчика, чьи глаза отливали серебром. «Предательница!» — молчаливо обвиняли и тренеры, и бывшие соратники-соперники по «Хрустальному». Его губы совершают прогулку до выуженного из-под толстовски тонкого плечика, руки крепко сжимают талию, осталяя как от калённого железа невидимые ожоги, а после словно растворяют ткань, что мгновение назад ещё чувствовалась на коже. Аня лихорадочно хватается за широкие юношеские плечи, потому что больше держаться ей не за что. Закрывает глаза, начиная мелко дышать носом. Сейчас пройдёт. Должно отпустить. — Аня? — встревоженно зовет Даниил, отрываясь от зацелованных губ. — Ты в порядке? — Д-да, — сипит она, пытаясь улыбнуться и потянуться за новым поцелуем. Даня почему-то не поддается на провокацию. Приподнявшись над ней на локтях, одетая на голое тело спортивная куртка болтается плечах, так и норовя окончательно их покинуть — когда только она успела её расстегнуть? Аня отсчитывает ровно минуту, блуждает из-под опущенных ресниц по миллиметрам открывшейся ей чуть загорелой кожи. Даже по меркам заядлых спортсменов, среди которых редко попадаются худощавые или неправильно сложенные, его тело — просто образец, который хотелось осторожно, почти что трепетно срисовать на холст и сберечь его для себя одной. Не выдержав, девушка подминает взгляд выше и с замиранием следит за тем, как его взгляд трезвеет с каждой секундой. — Так, — низкий голос доносится до её ушей, будто из-за завесы, и тяжесть пропадает с тела. Фигурист встает одним гибким движением, отходит к окну и распахивает его, впуская холодный осенний воздух. Аня мгновенно покрывается мурашками, но ледяные поцелуи ворвавшегося ветерка мигом приводят в чувство. Даниил не смотрит в её сторону, опираясь на подоконник, и она заматывается в его покрывало так, что остается виден разве что нос, прячась то ли от себя, то ли от холода. Как много он успел прочитать на её лице?.. — Не получается у нас с тобой, — мрачно говорит Даня в темноту за окном. — Прости, прости меня, пожалуйста, — Щербакова срывается, осознавая произошедшее с его колокольни, кидается к нему, обхватывая руками и всем телом примыкает к уже обнаженной спине, отчаянно прижимаясь щекой к тёплому плечу. — Иди спать, Аня, — равнодушный голос спустя вечность тишины заставляет её прикусить губу. Она уже готова выдать ему всю правду с потрохами, лишь повернуть время вспять, — Завтра поговорим. Разделяющая их дверь, закрытая с громким хлопком, унимает голоса, как уже кажется не из её жизни. Слезы всё-таки проступают, размывая картинки извращённых воспоминаний. Деревянная круглая ручка жалобно трещит в ладони. От злости на саму себя и нехватки воздуха в легких у неё голова идёт кругом. Аня зажмуривается, пытаясь отдышаться немного. — Даня, — выдыхает она с всхлипом, ощущая, как слёзы вскипают на глазах. — М-мы можем поговорить? Молодой человек не поднимает головы и не улыбается. Он успел одеться и даже разбить одну из оставленных ими кружек, к тому же ещё и сидит без света. Вторую из них, что сегодня принадлежала ей, его длинные пальцы вертят из стороны в сторону. На подгибающихся ногах фигуристка приближается к возлюбленному, садясь перед ним на пол. Тихонько сглотнув, прикасается к его левой ладони — той, что с выжившей кружкой, чем мешает сделать очередное движение. Глейхенгауз не реагирует — лишь замирает, опустив руки. Она осторожно вытягивает элемент чайного сервиза его матери из широкой ладони и откладывает в сторонку, а затем кладёт голову на твёрдые, обтянутые чёрными штанами колени. — Я же сказал, — усталым голосом говорит он, не меняя позы, — Поговорим утром. — Прости меня, пожалуйста, — из открытого окна в спальне доносится ледяной поток воздуха, остудивший остатки слёз. «Он же так простудится», — ёкает у неё внутри, стоит взгляду заметить, что кроме той самой ещё расстегнутой куртки и штанов не нём ничего нет. — Ты почему босая? — строго спрашивает Даня, ещё больше напоминая ей свою взрослую версию, но это больше не отталкивает. Надо же, ведь действительно босая… — Иди в кровать. Аня вцепляется в него изо всех сил. Говорить нет сил, да и с чего начать? В груди бушует такая безумная буря, что слова не идут на язык, хочется только с воем держаться за него, так крепко, чтобы никто не смог оторвать, даже разрывающийся от родительских звонков мобильный в кармане джинс… Под натиском глаз полных немой мольбы, он одним движением перемещает её на руки, ощущая как доверчиво она устраивает хлюпающий носик в ямке между его шеей и плечом. О том, что она, возможно, точно так же потеряла все ориентиры и точки опоры, молодой человек в тот момент даже не задумывается. В голове заевшей пластинкой крутится одно и то же слово — «Прости». Даня ненавидел его с детства, мама каждый раз возвращалась с ним на губах глубокой ночью к маленькому сыну, что первое время не мог уснуть из-за отсутствия материнского тепла, ощущая себя заложником собственных стен. Этим словом отмахивались от него тренеры, считая, что одного таланта на мальчика хватит — мол «разбирайся сам». Оно прямо-таки сочилось тем, что он пытался спрятать даже от самого себя. Едва Даниил опустил возлюбленную на поверхность успевшей остыть кровати, та вцеплялась в него мёртвой хваткой, словно тонущий человек цепляется за единственную ветку, склонившуюся над бурной рекой. — Я здесь, — пролетело над её головой, — Постарайся согреться. Силы разом уступают место усталости, вынуждая его упасть рядом — эмоциональный выброс окончательно его доконал, а ведь им завтра лететь на первый серьёзный танцевальный старт, так кстати перенесённый «Мемориал Т. Кузьминой» требует гораздо больше концентрации, чем имеется у них вместе взятых. Его начинает затягивать в темноту. Восстановить силы он может только там — когда ни о чем не думает и ничего не чувствует. И Аню в том числе… «Легла на самом краю, подальше…» — не успел Даниил об этом подумать, как Щербакова шевельнулась и, судя по колебаниям матраса, повернулась на другой бок, лицом к нему. — Дань? Можно я придвинусь ближе? Мне… было бы спокойнее… — фигуристка запнулась, явно смутившись и не зная, как бы поделикатней выразиться. — Если хочешь, — она тут же завозилась, подбираясь к нему вплотную, и уткнулась лицом ему в спину, осмелев, обвила одной рукой, устраивая пальчики в районе его окончательно сбившейся сердечной мышцы. — Мне так нужно рассказать тебе всё, — но прежде чем до него донёсся смысл фразы, упавшей с её губ в дрёме, её нос уже мирно сопел в тишине. Он попытался шевельнуться — и не смог. Попытался открыть рот, чтобы что-то сказать в ответ — и не сумел даже разлепить губы. Надежда вновь играла с ним, прячась в завтрашнем дне.