«Сердце своë закрыв на замок, Он думал, что отныне остался одинок. В отсутствии тепла стыла в жилах кровь, Но девочка в душе увековечила любовь»
Аня зябко дышит на пальцы, пытаясь немного согреть их. Похоже, в этом году будет довольно прохладная зима — холод уже ощутимо кусает её за нос и щёки, несмотря на то, что на небе сейчас нет ни облачка и день достаточно ясный. Впрочем, холод ли это? Незнакомый и светлый подъезд вызывает тревогу, что вынуждает Аню теребить край чёрной — никак не сочетающейся с интерьером лестничной клетки — куртки. Ощущение собственной чужеродности в этом мире захлёстывает мысли, как сшибающее с ног цунами. И лишь горячие, давно родные руки удерживают её душу на плаву. — Готова? — не менее горячий шёпот прошёл по щеке, выдёргивая девушку из анабиоза, а длинные пальцы сжали хрупкие плечи в знак поддержки. — Конечно, нет, но давай пойдём! — попросила она и постаралась улыбнуться в ответ. Вопросы о том, почему Аня на такой высокой планке реагирует на его близость, которые хоть немного отбрасывают тревожное состояние неизвестного на задний план, требуют ответов. Хотя нельзя отрицать, что где-то в глубине всё ещё неприятно зудит. Едва услышав движение за дверью, Щербакова вся сжимается, словно пружина, только не разжимается обратно. Даниил проводит руками по спине под кожаной тканью, пытаясь хоть как-то её расслабить. Где-то под коркой её мозга ещё сидит червячок, что всё слишком быстро и неправильно, что это не её мир, и Даня тоже не её. Она жмётся к нему сильнее, словно дивный сон вот-вот рассеяться под рассветным лучами, как заветная дверь откроется. Глейхенгауз взял её за руку и тихонько пожал. Не зная, кому это больше помогало, ей — чтобы унять волнение, или ему, чтобы понять, что это не очередной ночной бред, и Аня действительно вот-вот переступит порог не только квартиры, в которой он провёл почти всё детство, но и его жизни. От этого мгновенно потеплело в грудине, к которой Аня прижималась, ища в нём безопастности от того, чего она сама ещё не понимала. «Такая маленькая и хрупкая», — проводит пальцами по изящной девичьей ладони, она больше не дёргается от его прикосновений, но всё же замирает, будто ведёт внутреннюю борьбу. Даня больше никогда не спрашивал, что такого было с тем парнем, о котором Аня говорила ему при первой встрече, понимая, что эта тема её калечит, вызывая рефлекс «закрыться», подобно устрице в раковине. В первую очередь для неё, а уже потом для себя фигурист пообещал не торопиться — дать ей столько времени, сколько потребуется. Сердце привычно отсчитывает такты: раз, два, три, прежде чем светящаяся радостью мама открывает наконец-то ту самую дверь. — Сынок, вы немного раньше, чем мы думали, — материнский взгляд мягко проходит по лицу девушку рядом с ним. Он уловил её порыв подойти и обнять Аню, но она сдержала себя. Его мама до сих пор страшится тех дней, когда сын чуть не потерял себя после травмы, зарывшись в себе, застыв в мыслях, что теперь все двери для него закрыты, и счастье осталось в детстве. Иногда ночью в огромной, тёмной квартире его настигают тени собственного страха, вновь возвращая кошмарами в тот самый день. Аня замечает, как его взгляд стекленеет в картинах прошлого, что настигли так не вовремя. Тянет внутрь тёплой квартиры, надеясь вытащить из холода во всех смыслах. Видеть Людмилу Борисовну было несколько странно, один взгляд материнский любви вызвал у Ани боль, колющей иголкой под сердцем, от вызванных в голове воспоминаний двухлетней — для неё — давности. «Без него в «Хрустальном» пусто» — с горечью понимает ещё пятнадцатилетняя девочка. Даниил Маркович не приходил уже два дня, вызывая в маленьком сердце тревожные импульсы, без него всё не то и не так. Аня терялась, падала даже с элементарного кораблика, вызывая недовольные возгласы у Этери Георгиевны. Над их ледовым дворцом словно воспарила бесконечная, чёрная туча, вселяющая во всех и каждого горечь и потерянность. Да, потерянная, так Аня себя и чувствовала, каждый час спрашивая, где Даниил Маркович, на что все только качали головой, тяжело вздыхая и отвечая лишь: он сейчас занят. Тревога снежным комом разрасталась и на третий, четвёртый, пятый день. Никто ничего не говорил, настроение ни у кого не улучшалось, он так и не пришёл, и создавалось ощущение, что отсутсвие хореографа только у неё в душе отдаётся горькой лужицей. Аня не умеет тренироваться без него, и даже если умела, то давно забыла, как это, и вспоминать не желала. На неё больше не ругались, то ли причину поняли, то ли у самого тренерского штаба сил не осталось. На звонки, на которые она решились лишь на шестой день, Даниил Маркович тоже не отвечал. Словно пропал, исчез из жизни «Хрустального» — из её жизни — не оставив и записки о возвращении. Через неделю в голову пришла болезненная, как старая спортивная травма, догадка: неужели ушёл?.. Молча, помня опыт Сергея Александровича с Алёной, что не смогла остаться тренироваться с ними без него, чтобы не тащить за собой, сгубив нарастающее для Ани перспективы. Даниил Маркович редко делился чем-то личным, держал ту же дистанцию с ними, что и Тутберидзе, но Аня видела — с ней эта дистанция меньше: её можно и по тёмной макушке потрепать, и в объятия тёплые, как разогретое молоко в простудные дни, заключить. Первая ученица, любимица, как уже давно приписали, но знает не больше других, разрываясь от вопросов. И когда в душе начал плестись клубок обиды за то, что её оставили, ничего не сказав — тренер объявился. Спустя почти две недели, разжигая обиду ещё больше пустым взглядом, сжатыми в кулаки руками, всем видом показывая, что общаться с ней не хочет. Казалось, что из него за эти дни вместе с привычным для неё тёплом душу вынули и запрятали где-то далеко. Но Ане не была бы Аней, если бы сдалась с первой попытки. Даниил Маркович месяц терпел в ожидании, когда приписанная маленькая подопечная запрыгает тройные, объясняя одно и тоже по несколько раз в разной интерпретации, значит и она так сможет. Долгие дни в попытках поговорить, понять, помочь, так и не увенчались успехом. Глейхенгауз появлялся, когда Аня уже должна была разминаться без возможности сосредоточиться на миссии, и уходил за несколько минут до того, как она чуть ли не выбегала из раздевалки. К нему даже Тутберидзовские претензии перестали прилетать, словно женщина боялась его трогать из-за возможности обжечься, а судя по выражению лица, с которым мужчина плёлся из-за дня в день вдоль катка обжечься можно было ещё как. Аня же чувствовала себя саламандрой, что нашла самый яркий из костров, без страха зайти и погасить. К слову, дома желание помочь мужчине становилось лишь сильнее, потому что мысли о том, что он сгорит в этом племени боли, скручивали внутренности в жгуты. Даниил Маркович был самым близким ей человеком после семьи, естественно, что все его эмоции Анна принимала за чистую монету, проекцируя их на себя. К концу второй недели Щербаковой осточертели его отрешённость и безжизненный взгляд, поэтому с наступлением перерыва девочка вихрем влетела в тренерскую, зная, что Этери Георгиевна завалила мужчину отчётами и другой бумажной работой, от которой он обычно бежал, как от пожара. Дверная ручка наконец проворачивается и дверь приоткрывается ровно настолько, чтобы Аня смогла всунуть в образовавшуюся щель руку, мешая захлопнуть её обратно. — Здрасьте, — голос звучит тише, чем ожидалось. — Можно поговорить с вами? — Не думаю, что разговоры со старым тренером это то, что нужно юной девушке в пятницу вечером, — полным сарказма голосом говорит Даниил Маркович, — Иди домой. — А если тренер молодой и незаменимый? — забрасывает ещё одну удочку в его ледяное озеро. Наконец дверь открывается полностью. Мужчина стоит на пороге и буквально мечет взглядом молнии, вот только ей не страшно: Аня с детства знает, какой светлой бывает смотрящая из его глаз улыбка и твердо намеревается её вернуть. Аня протиснувшись под рукой тренера, всё же нагло вламывается в кабинет. — Я занят, — хмуро говорит Даниил, не спеша проходя следом, — Очень, очень много работы. — Ну да, ну да, — закатывает глаза Аня, глядя на уже аккуратно составленную стопку документов. — Аня, — тихо, но очень горько произносит тренер, — Зачем ты пришла? Фигуристка собиралась пошутить про несносных подопечных, как часто бурчал тренер под нос при ней. Но осекается, увидев, какой тёмный и больной взгляд стал у Глейхенгауза — будто весь мир давит ему на плечи и лучше ему уже никогда не станет. Сердце у неё болезненно ёкает: что же с ним такое?.. — А зачем вы исчезли? — рубит с плеча Щербакова, подходя ближе, но останавливаясь на расстоянии вытянутой руки. Её нос внезапно улавливает исходящие от Даниила нотки алкоголя и горечи вместо привычного и уже родного парфюма, но слишком резкие, но не менее не сочетающееся с самим мужчиной. — У меня были… причины, — голос звучит ещё холоднее, если это возможно, хореограф складывает руки на груди, будто отгораживаясь от ученицы. Он размашистым шагом проходит к столу и буквально падает в рабочее кресло. Аня не может ни повернуться, ни пошевелиться — внутри что-то звенит с такой силой, что кажется, вот-вот лопнет от исходящей от него горечи. И фигуристка понимает дело здесь не в горячительных напитках совсем. — Что с вами случилось? — девушка осторожно подходит к тренерскому рабочему месту, — Знаете, я даже вашей маме чуть не позвонила… Аня замолкает на полуслове, увидев как всё тренерское тело сковывает единая судорога, а в глазах столько боли, что сердце пропускает два удара. Она не знает, что заставляет Даниила Марковича пораженно замереть: её признание в том, что она от безысходности собиралась связаться с его мамой или её дрожащий голос. Молится всем богам, которых знает, чтобы не умереть прямо здесь, под его диким взглядом. — Зачем ты так со мной?.. — ледяным тоном, от которого Аня поневоле вздрагивает, спрашивает без возможности на ответ мужчина. Каждая нотка горчит, подобно сиропу от ангины, вызывая желание промочить горло водой. У неё трясутся руки от осознания: что-то с Людмилой Борисовной, и судя по тому, что всегда сильный и независимый мужчина, каким она его знала все эти годы, сломался, как бракованное лезвие — самое худшее всё-таки случилось. В носу начинает щипать от с трудом сдерживаемых слёз, но Анна понимает, что ему во много раз больнее, ведь она не знает что такое потерять родного человека. Единственного родного человека… Её сердце в груди рвётся в лоскуты от сочувствия и горя. В него впивается острая игла незваной боли, когда она представляет, как хореограф узнаёт, что его мамы больше нет, и весь мир для него меркнет во мгле, как его душа распадается на части. Желание помочь, спасти от боли так же, как мужчина спасал её из раза в раз, накрывает все чувства, и она резко прижимается к тёплому, живому телу. Ей только больнее, словно она напитывается его горем через кожу, сжимая ладошки на его лопатках, чтобы он не оттолкнул её сейчас. Никто не должен справляться с этим один. — Я — ваша семья, все мы, — громко шепчет она ему куда-то в плечо, представляя, как его боль и печаль перетекают в неё саму, освобождая его израненную душу. — Спасибо, — одно слово и он снова замолкает, будто короткий диалог выпивает его силы досуха. Фигуристка ещё крепче прижимается к нему. Мужчина зажмуривается, не в силах больше удерживать струящиеся из глаз горячие слезы, Аня всё-равно не увидит. Душу будто клещами разорвали, а она её сшивает, пока только пара швов, она ещё кровоточит, но боль притупляется, когда он кладёт ладони на хрупкие плечи, напитываясь нежданным теплом. Его уже не такая маленькая ученица… Несмотря на то, что боль ещё грызет его изнутри, Даня чувствует себя на удивление легко, будто слёзы вымыли что-то чёрное изнутри, а объятья маленьких ручек и знакомый запах яблок вернули внутрь дыхание.***
Аня не замечает, как они оказываются за столом, и Даня, легко улыбаясь, рассказывает что-то родителям — диссонанс с воспоминаниями, из-за которых по щеке спускается непрошеная слеза. Молодой человек, заметив солёную каплю, что упала с изящного подбородка, переплетает свои пальцы с тоненькими пальчиками девушки, кладя их на стол, и выжидающе смотрит Ане в глаза. — Всё в порядке, просто воспоминания, — никогда не умела ему врать, и сейчас не может, так что лучше прикусить язык зубами. Только здравая мысль всё-равно не может воплотиться в жизнь, потому что Людмиле Борисовне оказывается по сердцу тема воспоминаний, и они ударяются в тему Даниного детства. Главный герой на каждую историю закатывает глаза, но иногда его лицо принимает более красноватый оттенок, а Аня поглаживает его по руке, хоть и не может остановить собственное любопытство, улыбаясь этому своеобразному марафону. Марк Самойлович кажется во всём поддерживает супругу, включая подтрунивание над своим сыном, иногда с улыбкой кивая сидящей напротив девушке. Через каких-то полчаса марафон подкрепляется изображениями из семейного альбома — Аня не может перестать улыбаться, былая грусть прошлого растворяется подобно туману в уюте и безграничной любви этого семейства. На фотографии вся семья: новорожденный Даня трёт кулачком глазки и недовольно корчит рожицу, пока его родители влюблённо смотрят на него, обнявшись… Идиллия, которой предстоит разрушится, как рушатся тысячи песочных замков. Почему-то прекрасное всегда умирает быстрее, чем должно, и любовь, что горела, как огонёк ламповый свечи, оставляет на память ожоги. Аня невольно кладёт руку на грудь, слыша счастливый смех Дани, что напоминает шелест ветра в листве. Залюбовавшись, не замечает, как Людмила Борисовна садится ближе с нечитаемой улыбкой на губах, и легонько вздрагивает, когда тёплая ладонь женщины ложиться ей на плечо. — Очень рада, наконец, с тобой познакомиться, — искренне шепчет она Анне на ухо, а после делает голос ещё тише, — Хочу, чтобы ты знала, ты ему нужна не меньше, чем он тебе нужен, но я не хочу, чтобы моему сыну сделали ещё больнее, чем он уже испытал. Людмила Борисовна говорила серьёзно, даже жестко, если бы не дружеская атмосфера и добрый характер самой женщины, Аня бы расценила это как предостережение: «не можешь любить — оставь». И женщина была бы в этом полностью права. Любила ли сейчас Аня его в полной мере, как Даня того заслуживал? А если нет, то смогла бы полюбить позже? Слова хозяйки светлой, словно рай, квартиры разбередили что-то в её душе. Но боли нет — только адское желание поскорее найти Даню на кухне, куда он ушёл, забрав их кружки из-под чая, и обнять. И не отходить от него весь оставшийся день!***
«Всё так быстро происходит между нами, но только Аня даёт мне силы жить последний месяц…» — тяжелый вздох сам собой слетает с Даниных губ, когда отец нарушает его одиночество на кухне. — Съехал, как год назад, самостоятельный стал, а башку сносит также, — улыбается старший Глейхенгауз, и сын с силой ставит кружку на место. — Ничего не сносит, — голос всё же звучит резко, в последние дни его эмоции действительно стали выходить из-под контроля, иначе бы Аня не была бы здесь. — Да ладно, этим ты похож на меня, — отец треплет его по волосам, как в детстве, когда Даня мог разбить любимую мамину вазу или убежать с уроков на каток, — Я когда маму твою встретил, я есть не мог, спать не мог, понимаешь?.. Я до сих пор вот, — мужчина поднимает руку в верх, демонстрируя кольцо, ради которого ночами работал в студенческие годы. Даня вздыхает, но не успевает ничего произнести в ответ на отцовскую ностальгию — Аня почти что вбегает в кухонное пространство. Отец, одобрительно похлопав его по плечу и кивнув в сторону девушки, оставляет их наедине друг с другом. Теперь Ане кажется, что даже кислород рядом с ним другой по составу, более свежий. Слова сами собой застревают в горле, пока глаза втыкаются в широкую спину, похоже, поворачиваться к ней в ближайшие минуты молодой человек не намерен. А ей так много хочется сказать. «Так говори уже! Кто тебе не дает? Скажи ему всё, что хотела бы сказать! Что он лучшее в этом проклятой мире, что классно целуется, что твое сердце радуется каждый день, проведенный рядом, что ты хотела бы всю жизнь держать его за руку!» — девушка вздрагивает от смелости собственного «я», что кладёт на язык такие яркие, слова, которые она сама ещё не готова произнести. Просто встать, подойти к нему, обвить руками за талию, прижавшись щекой к обтянутой тканью напряженной спине, потереться о плечо, успокаивая его безмолвно. Ей кажется, что он выдыхает её имя, но это скорее лишь пугающе желанная галлюцинация, пока её руки всё ещё сцеплены в нерушимый замок под страхом, что в этом неизвестно, чем вызванным состоянии, с ним может произойти что-то плохое. Держится за него, не в силах расцепить сведенных судорогой пальцев, но даже несколько минут непрекращающегося физического контакта, как видно, не убеждают Даню расслабить о чем-то раздумывающий мозг. — Этого я и боялся, — тон напоминает тот, что слышался в её больных воспоминаниях, и от этого её начинает потряхивать, — Эмоции постоянно берут вверх. Не проиграю на льду — проиграю внутри. Безумно хочется треснуть его чем-нибудь посильнее, чтобы такие горькие слова не слетали с таких прекрасных губ. Единственное, что приходит к ней на ум, как хоть какое-то решение, чтобы вытащить его из этой пучины самоедства — поцелуй. Губами забрать себе всё, что так мучает, терзает, гася его солнечный свет. — Полгода, — шепотом начинает говорить Даня, — Шесть проклятых месяцев я думал, что не достоин счастья, раз даже свою же мечту воплотить не в силах, а всё дурацкие эмоции. Поддался, как рёбенок, решил прыгнуть на ещё один прыжок больше. Для неё не нужно уточнять — Германия. Страна, которая, как казалось разрушила его жизнь, заставив собирать себя по кусочкам, ногу-то врачи вылечили, а душу… Теперь предстояло лечить ей. Как он справлялся без неё тогда, жив эти годы практически в одиночестве? Стая холодных мурашек проносится по спине, и Аня прячется в его ямке между плечом и шеей. — Прости меня, — Даня утыкается головой ей в плечо, говоря куда-то в ключицу, пока она непонимающе моргает, перебирая пальцами его бронзовые пряди, — Это только моя проблема, не стоило взваливать на тебя всё это… — Облегчить душу — не стыдно! Нет смысла лечить нарыв, если не выпустить гной из-под кожи, с душой — то же самое! — берёт его лицо в ладони, заставляя смотреть прямо в глаза, а после снова накрывает уже родные губы. Выпить боль досуха, освободить его от неё. И неважно, что там, за стенкой, сидят его родители, сейчас нет ничего важнее его. — Мне надо проводить тебя домой, — Аня понимает, что он вновь пытается отгородить её от холода, который испытывает сам. — Обещай, что не исчезнешь, — шёпот смахивает на бредовый, пока тонкие пальцы сжимают ткань рубашки, — Не внутри себя, не из в моей жизни… — Спасибо, — снова, так же, как в тот день. Чувствует тёплые губы на лбу, прежде чем услышать такое важное, — Обещаю…