«Душой я чист всегда был пред тобой,
Но так трагично
встретившись с судьбой,
Увы, во временной петле застрял,
Где постоянно умираю,
ведь тебя я потерял»
Этери пыталась с ним разговаривать, много раз пыталась, но чем больше она это делала, тем меньше смысла ловила в глазах Глейхенгауза. Он закрылся. Закрылся ото всех за собственной болью, даже ей он ни с кем не делился, но и так было понятно — ему больше, чем паршиво. В «Хрустальном» он практически перестал появляться и признаком того, что хореограф не исчез, стали пионы, что регулярно менялись на свежие рядом с больничной койкой Анны Щербаковой. Девушка так и не пришла в себя, и уже шёл месяц, как их ледовой дворец не видел её искренней улыбки. Месяц, как жизнь для Даниила замерла в этом больном ожидании. — Он меня очень беспокоит, — задумчиво произносит Тутберидзе после очередного сложного дня, когда они с Дудаковым остаются одни в тренерской. — Да раскатается Самсонов, к соревнованиям точно… — Да я о Глейхенгаузе! — резко прерывает его женщина, — Уже почти месяц прошёл, а он сам, будто только из комы вышел. Придёт, посидит на бортике с пустым взглядом и уйдёт. Разве это работа? — Но ты же понимаешь, что ему труднее всех нас, — спокойно начинает Сергей, пытаясь остудить её нрав, — Она для него значит больше, чем для других. — Знаю я, что она для него значит, — выдыхает главный тренер, устало приземляясь на стул, — Но это не означает, что я всё это, — она проводит рукой в воздухе, — Одобряю. — Сомневаюсь я, что он нуждается в твоём одобрении, — усмехается мужчина, отпивая немного кофе из кружки, — Даня сейчас, похоже, вообще ни в чём не нуждается. — Так сходи к нему, приведи в чувства. — Кто? Я? — кажется, он даже выплеснул горячий напиток на пол, ошарашенный таким поворотом событий. — Нет, Акатьева, — саркастически отвечает она, ставя руки на стол, — Делай, что хочешь, но чтобы у нас в строю к Гран-При был хореограф. А-то сам у меня четвертной под произвольную Трусовой запрыгаешь.***
Самое страшное в жизни человека, это утратить смысл, когда уже обрёл его. И сидеть с бутылкой когда-то подаренного кем-то крепкого напитка, наливая себе уже который стакан. Потому что ничего больше не можешь. Бессилие, слишком знакомое Дане чувство, преследующее его с 2007-го… Когда ему сказали, что возвращение в спорт возможно, а вот хорошие результаты могут уйти в закат, Глейхенгауз думал, что хуже дня придумать нельзя. Оказалось, можно. Намного хуже, настолько, что хочется кожу с себя с мясом содрать, но даже на это нет сил. Частый стук в дверь и знакомый настойчивый голос заставили его встать с пола и доплестись до двери, чтоб её открыть. Отчаянно хотелось пить, хотя заснуть навсегда хотелось больше. — Всё ещё хуже, чем я думал, — первое, что он услышал от коллеги, горькая усмешка сама собой наползла на его помятое лицо, если оно ещё могло так называться. — Я, знаешь ли, гостей не ждал, — пропуская Дудакова в квартиру, ответил Глейхенгауз и налил ещё одну порцию в стакан, — Будешь? — Нет, — твёрдо ответил Сергей, — И тебе не советую. С каких пор ты пьёшь вообще? — Тебе с точностью до секунды сказать или как? — усмехнулся хореограф, отправляя горькое содержимое стакана себе в рот. — Это не смешно, Дань. Ты вообще здесь проветривал, бардак-то какой… Где вся твоя хвалёная чистоплотность? — осматривая комнату с парой бутылок явно не из-под сока, поинтересовался мужчина. — Да, знаешь, мне так весело, что аж напиться захотелось, — огрызается Даниил в ответ, он уже даже не наливает алкоголь в стакан, а пьёт с самой бутылки, опускаясь на диван. Он и так на дне, так чего строить из себя интеллигенцию? — Да прекрати ты уже пить, — бутылку нахально вырывают из его рук. Также в тот самый день из его рук вырвали её. Вырвали с мясом, с частью души, оставив ворочаться в этой агонии без инструкции. Он пережил столько боли, так почему жизнь отнимает у него последнее? И кажется сейчас в сто крат больнее, чем всё то, что он пережил. В окне, на улице, бродят люди, они улыбаются, смеются и наслаждаются жизнью, это кажется параллельной реальностью, куда ему больше хода нет. Квартира ставшая добровольным пленом освещалась тусклым вечерним светом, который сразу же придал щекам Даниила мраморный оттенок. — Дань, а если… Если она не очнётся, что, всю жизнь так будешь? — если по хорошему вразумить его у Сергея не получается, то придётся бить в цель. — Вы никогда в неё не верили, никто из вас, — кисло усмехается Даня, поворачиваясь к нему лицом, — Как и сейчас не верите… Оступиться можно и не по своей воле, а легко вернуть веру не удастся. В меня вот тоже никто не верил, потому что я оступился. А я знаю, знаю, что она сможет, — Данины слова уже превращались в какие-то эмоциональные обрывки, а голос хрипел. — Она хотела бы, чтобы ты вернулся, нормально жил, девочкам нужно ставить программы и… — Не надо так говорить, — жестко прерывает Дудакова Даниил, — Она жива, не надо говорить, словно вы вновь списали её со счетов, словно Ани уже нет… Вы штампуйте чемпионок, как на конвейере, — голос его совсем срывается, глаза заполняются жгучей жидкостью, — Для вас нет разницы, одна-другая, а это моя, моя Аня, понимаете? И нет никого, кроме неё. Он всё-таки забирает бутылку обратно, потому что вообще не готов к этому разговору, он ни к чему не готов. Последние дни у него только один маршрут, больница-дом, дом-больница. На первых порах он справлялся, думал, что справлялся. А потом, видимо, пришло осознание, что это не её выходные и не отпуск, а её просто нет… — Ты не вытравишь боль алкоголем, Даня, не выйдет… — хлопает мужчину по плечу коллега, прежде чем уйти, потому что Глейхенгаузу надо самому с этим справиться.***
В какой момент он потерял себя? Когда потерял её или когда полюбил? И то, и другое не могло существовать внутри без боли, с ней было больно, но без неё было больнее. Ему, чёрт возьми, тридцать лет, не девятнадцать, как когда ушёл отец, и жизнь сломалась навсегда, взвалив на него не только бесконечное горе матери и своё собственное, но и неизвестность. Точно также, как и сейчас. Никто ничего не говорит, никто ничего не делает. Врачи размахивают руками, мол, что мы можем. «Да кто, если не вы, вашу мать…» — раздражённо думает он, придя с больницы. В руках пакет с продуктами, чтоб попасть туда всё же пришлось протрезветь, да только это ничего не дало. Он от каждого слышал только одну фразу: «состояние стабильное», — «Что это вообще значит, стабильно в коме?» От этой мысли мужчину затрясло. Пакет с глухим стуком упал на пол, оживляя эту безжизненную, как и он сам, квартиру хоть каким-то звуком. Мысли давили на мозг вакуумом, от которого нельзя было спрятаться. Так и разрывали его изнутри. Пройдя пару метров в гостиную, Даня оступился, задевая ногой комод, и упал. Боль от удара хоть как-то притупила остальные чувства. Глаза наткнулись на красную куртку, что не долетев до дивана осталась ярким пятном в потерявшей все краски комнате. Может, он сошёл с ума? Может, он в кошмарном сне? Рука тянется к её спортивной курточке, что он по быстрому закинул в автомобиль после того, что с ней произошло. Мужчина прижал её к груди и болезненно вдохнул такой родной запах, уже пропитавший ткань за множество соревнований. Вдох-выдох, пальцы намертво вцепились в ткань. Даня боится, до тошноты боится утратить этот запах, последнюю частичку. Он не может выгнать её из своей головы, заставляя себя забыть её черты, слишком сложно. Нос утыкается прямо в ткань, уже не ясно, сколько Глейхенгауз лежит на холодном полу в надежде наконец-то навсегда уснуть, чувствуя её аромат. Как же долго длятся его больные дни и ночи. Хореографу кажется, что он умирает по минутам, но судьба злорадствуя продлевает ему существование на этой бренной земле. Он хочет поскорей забыть весь этот бред, но, видимо, из мучительного лабиринта выхода нет. Вновь и вновь находит повод прийти в больничные стены, хотя его переполняет желание упасть в снег и растаять. Помнит лишь её глаза, тёмные, с чёрным ободком, что на солнце переливают янтарем, иногда и золотом, а дальше пустота… «Ты сам себя казнил», — едко подмечает внутренний голос, и все органы скручиваются от накатившей безысходности, собственной никчёмности. Когда он действительно нужен Ане, Даниил ничего не может, даже подняться с бесконечно ледяного пола. Мышцы, как огнём горят. Но покрепче прижив к себе её куртку, он еле подставляет колено и входит в вертикальное положение, после приземляясь на диван. Выдохнуть, и аккуратно расправить красную курточку, почти что нежно проводя пальцами по сплетённым в одно целое нитям. В груди беспомощно холодеет от трепета, от воспоминаний, нахлынувших, словно цунами. «И что, так и будешь морально разлагаться, или вернёшься обратно и будешь бороться?» — его подтрунивает изнутри, и он чуть ли не выбегает из квартиры, в последнюю секунду вспомнив о том, что дверь стоит закрыть. Внутри предчувствие, что ему стоит вернуться в больницу. А красная курточка осталась на диване с отголоском его мыслей.***
Отсутсвие близкого человека за частую зудит в сердце занозой, но боль родителей ни с чем не сравнима. Смотреть на двух других дочерей для Юлии и Станислава стало каждодневной пыткой, слишком многим они напоминали свою сестру. Капельки дождя скатываются по запотевшим окнам. Москва выглядит скорее не чарующей, а плачевной. Инна подошла к запотевшему окну и нарисовала улыбающуюся рожицу, пытаясь выдавить из себя что-то наподобие улыбки. Но, судя по всему, не вышло, и даже нарисованная рожица начала стираться, превращаясь в грустное заплаканное лицо. Старшая из сестёр присела на край подоконника, прислонив голову к стеклу. По её щеке скатилась одинокая слезинка. Девушке отчаянно хочется, чтобы всё стало, как раньше, чтоб их снова было троё, и Аня вновь вернулась домой, будто бы с соревновании с медалью на шее. — Мы с папой думаем о том, что Анечку стоит перевести в Германию, — неожиданно заявляет Юлия, вырывая старшую дочь из мыслей, — Там врачи тоже не могут дать никаких гарантии, но мы должны попытаться… — И они готовы её принять? И мы оставим Аню там одну? — бросить сестру в чужой стране, даже если она ничего не чувствует и не понимает, ощущалось как предательство. — Нет, я останусь с вашей сестрой, шансов мало, но доктора смогут сказать больше, если наглядно со всем ознакомятся, — уверяет Инну Юлия, пока Станислав магко обнимает её за плечи. Родители держатся, из последних сил, но держатся. Не будь их с Яной, то сто процентов бы сломались, утратили крупицы той веры, что в них осталась. Яне они пока ничего не сказали, она слишком привязана к Ане, в больницу старались ходить без неё. Каждый раз, когда они приходили в абсолютно белую палату, где любимая дочь и сестра боролась с вечным сном, в вазе уже стояли пионы. И для их букета приходилось искать дополнительную вазу. Догадаться от кого цветы для Инны было не трудно, но эти мысли всегда отметались на потом, не имея под собой на данный момент какой-либо важности. — Вы уже всё решили, ведь так? — устало интересуется Инна, и получает в ответ два утвердительных кивка. С одной стороны транспортировка Ани в таком состоянии была рискованной, хоть и на минимальном уровне, но и упустить возможность сдвинуться с места с её тяжёлым диагнозом, который никто даже обрисовать толком не может, очень не хотелось. Отдавая Аню вместе с Инной в фигурное катание, они ничего не ждали, и тем более не ожидали, что им придётся бороться за жизнь одной из дочерей. Просто тогда оба работали, и детей надо куда-то пристроить во избежание недоразумений дома в их отсутствии. В итоге — Инна осталась на скамейке для любителей, а Аня стала олимпийской надеждой страны. По началу было сомнительно, а потом Аня в одну секунду зажглась идеей откатать свою первую программу. И блестяще её откатала, нарисовались невиданные для маленькой Щербаковой перспективы. А с перспективами надо было идти в группу с таким же настроем. Пробиться к Этери Тутберидзе было непростой задачей, тут надо было не просто любить фигурное катание, а выбрать жить им. Аня выбрала, её отдали, да только отдали в руки молодого тренера на испытательном сроке, чего они также не ожидали. Стало ещё сомнительнее, чем было. Когда вместо уже заслуженного тренера твою дочь тренирует только вышедший из вуза парень, первое, что ты чувствуешь, это страх. Потому что лёд не мягкая перина, и расшибиться на нём без правильных рекомендации легче лёгкого. Но всё меняется, когда дочь возвращается домой с горящими глазами и восторженностью на губах: «А Даниил Маркович сказал, что я смогу прыгнуть тройной тулуп, представляешь, мам; Даниил Маркович, посоветовал заменить лезвия, мам, ему лучше знать; Даниил Маркович, так за меня переживает, но это он зря, я его не подведу». И они понимают, что этот самый Даниил Маркович — это ещё одна сильная привязка ко льду. Что теперь обратной дороги точно нет, потому что есть тренер, которым маленькая дочь восхищается, которому верит, может, даже больше, чем кому бы то ни было. По началу пришлось привыкать, познакомиться поближе, потому что нужны были индивидуальные тренировки. И теперь дочь первым делом бежит в руки новоявленного тренера, который уже на полных правах обосновался в тренерском штабе. Им никогда не понять их связи, им никогда её не почувствовать, потому что она понятна только им двоим. И оказывается нет ничего плохого в том, что у дочери на этом страшном льду есть человек, который переживает за неё также сильно, как и семья.***
Они застают его у Аниной койки, сжимающего её тонкую почти бледную ручку. Даниил кажется не замечает их появления, продолжая точно также сидеть с закрытыми глазами, ни на что не реагируя. Выглядит он едва ли лучше их дочери. Такой же мертвенно-бледный, только к нему не подключены датчики. Такой же еле дышащий, только бормочущий что-то в тыльную сторону ладони их Ани. И его Ани. Хореограф узнаёт об их присутствии, когда прижимается губами ко лбу девушки, крепко зажмурившись, словно это действие причиняет ему боль, и поворачивается к ним. Вы когда-нибудь думали, как бы выглядело страдание, будь оно человеком? Оно бы выглядело в точности, как Глейхенгауз, которого Инна видит перед собой. Его пальцы подрагивают, глаза тёмные, в них сквозит безумная усталость, волосы лежат в полном беспорядке, а рубашка не застегнута пуговицы на три и смята. — Даниил Маркович, мы не знали, что вы… — начинает Юлия, в душе сквозит странным чувством вины, словно они разрушили нечто важное. — Не переживаете, я уже ухожу, — выдыхает мужчина, поправляя отросшую чёлку, спадающую ему на глаза, и обходит их, чтобы оставить наедине с дочерью и сёстрой. — Вобще-то, я думаю, вам стоит пройти с нами к главному врачу, — задумчиво протягивает Станислав, кивая жене, — Вы тоже должны знать… — Что знать? — нетерпеливо спрашивает Даниил, чувствуя, что руки подрагивают сильнее, но его вопросы остаются без ответа, потому что в палату входит тот самый главврач. — О, вы уже здесь, не ожидал, что так быстро доедите, хотя признаться, я был удивлён вашему звонку. «Какого чёрта он такой беззаботный, учитывая ситуацию?» — раздражается Даня. Вместе они поднимаются в такой же раздражающий кабинет. Хореограф присаживается на край стула и с тревогой повторяет вопрос: — Так что мне надо знать? — Мы договорились, о том, чтобы перевезти Аню в Германию на лечение, — спокойно отвечает Станислав, пока главврач разбирает Анину медицинскую карту. — В смысле в Германию? — у Глейхенгауза сердце на секунду подпрыгнуло к горлу и резко упало вниз. — Даниил Маркович, — мягко начинает Юлия, — Там лучшая больница, но они не смогут ничем нам помочь без Аниного присутствия… — Нет, ничего подобного, — он так резко встаёт со стула, что тот чуть ли не падает, — Аня остаётся здесь. — Даниил Маркович, успокойтесь, — врач, до этого хранивший молчание, наконец-то даёт о себе знать, и мягко осаждает хореографа жестом руки, — Состояние Анны Щербаковой не двигается не в одну из сторон. С этим практически невозможно бороться… — Да не надо мне тут рассказывать про невозможное! — прервал того Даниил с почти ненавистью во взгляде. Его голос был наполнен таким животным страхом, такой безысходностью, что сто осколков внутри него превратились в тысячи и вместе с кровью заполонили всё его тело. И когда Глейхенгауз повернулся обратно к ним, не желая даже смотреть в лицо Аниному врачу, Инну словно снесло ударной волной отчаяния, исходящего от мужчины. — Мы будем ухаживать за ней здесь. Вы. Я. Мы. Её семья, ясно? — его уже переполняет страх потерять её окончательно, липкий, тягучий, до озноба леденящий. Отпустить её туда, тоже самое, что лишиться конечности. Вроде функционирует, вроде жив, но на полноценность претендовать уже никак. Эта боль ластится к Дане, словно кошка, которая тут же вонзает острые отравленные когти и клыки. — Позвоним в больницу и опишем, что можем, вы же можете написать характеристику, — обращается к главврачу Юлия, заставляя Даниила вновь замереть на месте. — Не поедет она не в какую Германию, — резко перерывает их Глейхенгауз, — Вы меня слышите? Аня остаётся здесь. Со мной. Не желая больше слышать ни слова об этой бредовой идее с немецкой больницей, Даня выходит из кабинета, хлопнув дверью. Этот звук заставляет всех присутствующих вздрогнуть. — Классно поговорили, — кисло резюмирует Инна, — Только я думаю, что Даниил Маркович прав? Увозить Аню в таком состоянии, по меньшей мере, не рационально, до Германии путь не лёгкий в этой ситуации. Юлия внимательно смотрит на дочь, а после переводит взгляд на подготовленную стопку необходимых для перевоза Ани бумаг. И отодвигает её рукой подальше, понимающе смотря на дочь. Даниил вновь курит в этом злосчастном стерильном коридоре. Мягкая обволакивающая тишина лишь слегка заглушает гнев. Он снова входит в её палату, не забыв потушить сигарету. И новый страх, страх перед неведомым, таящимся где-то вокруг них сейчас или в будущем, накрывает Даню с головой. Её закртые глаза, что сияли после каждой победы. Кончик её носа, что мягко сопел ему в шею, при очередном объятии. Этого не хватает больше, чем кислорода. Изогнуться ли ещё раз её губы в смущённой улыбке в ответ на искренние комплименты? Мужчина прикрыл глаза, пытаясь выбросить эти размышления из своей головы. Нельзя так думать. Он пытается взглядом уловить хотя бы мельчайшее дуновение её дыхания, когда вновь берёт её тонкие прохладные пальчики в свою ладонь. Самое обидное, это понять, что ты сделал всё, что мог. Но всё-равно проиграл. Даниил хочет верить, что Аня может его слышать, чувствовать. Смутное, но постепенно становящееся все более острым ощущение того, что так ей будет легче, и она очнётся. И никакой Германии, никакой больницы. Но всё, что Дане остаётся, это мягко коснуться губами косточки у её большого пальца. И с мольбой прошептать: — Не уходи от меня.