***
Поначалу Чонгук был один. В подвал вела узкая длинная лестница, настолько крутая, что по ней было проще спускаться в полуприсед без вероятности покатиться кубарем и разбить хрупкую голову на тонкой, словно прут, шее. Даже если иногда хотелось. Включив свет, можно было обнаружить двуспальную постель, две прикроватные тумбы в тон изголовью кровати и даже два торшера над ними. Над постелью висела обрамлённая в позолоченный багет картина: туманный вечер на улицах Нью-Гэмпшера, а под мебелью мягкий взбитый ворс светлого ковра. Этот самый ковёр чистили два раза в неделю. Если не спускаться сюда по перекладинам, можно было предположить, что перед взором — очередная спальная, и потому она, эта лестница, оставалась единственным ложным порталом между вымыслом и действительностью. Сейчас же сюда набегут детишки, а затем и их родители, чтобы прочесть тем сказку на ночь. Но никто здесь не спал. Никогда. Все, что окружало этот славный на первый и свойственно обманчивый взгляд интерьер, было истинным отражением подвала; его настоящим «Я». Вокруг инсталляции заваленными стояли пыльные неприглядные подвальные полки и разбросанные по полу строительные инструменты, а на самих полках громоздился пищевой мусор и списанные со счетов бытовые товары, так и не нашедшие места на этажах выше. В подвале всегда пахло сыростью, Чонгук не видел, но был уверен, что если отодвинуть полки, то за ними, собираясь в хлопья, плелась чёрная, как ночь, плесень. Она, самая худшая из видов, отравляла так же, как сейчас отравляет организм в большом городе сернистый газ. Чуть поодаль от кровати стоял штатив для крепления камеры, большая лампа, название которой Чонгук узнал лишь позже — софтбокс, чемодан для объективов и не более. Она звала эту систему «Пряник, ещё раз пряник и только затем кнут». Ты даёшь человеку пряник, даешь ему надежду, становишься ему другом, ведь поныне этот самый пряник — символ её заботы, акт милосердия; всего, если так угодно, Чонова отрочества. Ты даёшь ему пряник снова, чтобы все сомнения оставили его насовсем, как оставляет голод после сытного ужина, и лишь далее — раз — и кнут, но кнут этот — необходимость под гнётом существующей власти. На следующий день снова пряник в качестве сердобольной мольбы о прощении. Затем идут: кнут, кнут, кнут. И так только можно рассчитывать на повиновение и вызванную к себе совестливость в наивных глазах. — Разденься и приляг на постель, — бросала она, щёлкая клапаном. — Ноги раздвинь. Отнесись к этому проще, я просто сделаю фотографию, хватит сжиматься, ничего сложного в этом нет. Работа для идиотов. Она всегда говорила бесстрастно, с пренебрежением, словно разговоры в ее понимании оставались рудиментом в обращении с ребёнком. Глубокие морщины грубо обвивали кончики губ и узенькие линии глаз, они плелись по лицу, обрываясь в самых неожиданных местах. Брат спустился не вовремя. Чонгуку часто думалось, мог ли Чимин избежать участи, но, несомненно, рано или поздно тот, озабоченный поведением младшего, спустился бы в подвал во время съемки; когда-нибудь нашёл бы тот незакрытым, ведь порой Хюншик сама боялась оставаться в притворной спальне слишком долго, как боится охотник держаться поблизости расставленных собою капканов. Чимину было свойственно впутываться в разного рода передряги — это давало ему повод ощутить собственное превосходство, почувствовать, что он живой и живость его известна не ему одному. Чонгук как сейчас помнит его отдаляющийся стан, что, проводив младшего, заворачивал вправо и направлялся в свой кабинет, где никто уже не спросит почему он опоздал. Для всех они — сложные дети, забытые дети. Судя по всему, она попросту не находила красоты в синяках и ссадинах старшего, в его покоцанной самим же челке, не то дело — блеск больших испуганных глаз Чонгука. Совсем не то, ведь страх — самое вкусное из лакомств. Пак Чимина не должно было быть дома, Чонгука заводили в подвал именно в те дни, когда у брата были тренировки. Эта структура была множество раз обыграна, и потому в очередной из случаев не вызвала сомнений. Но именно уверенность в непоколебимости некоторых систем остаётся самым слабым их местом. В тот раз в зрачках брата бешеным ритмом носились двое: желание сбежать, исчезнуть, провалиться, если надо, сквозь землю, и остаться здесь, разделить ношу с младшим. — Чимин, останься, — сделал за него выбор Чонгук, совершив самую роковую в своей жизни ошибку. Жертва будет чувствовать себя изнасилованной в любом случае, потому что первой протыкается душа, лишая ее девственности. Они с Чимином никогда не обсуждали этого, даже проходя мимо двери в подвал, даже когда одного из них утягивали лапы зверя. Чонгук лишь просился к нему по ночам, ведь именно он, этот зверь, смотрел на него прямиком из зазора между стеной и шкафом, и Чимин не спорил, зная — он там точно есть, как и между его собственным шкафом и его стеной. Они не обсуждали этого ещё потому, что в остальное время очень хотелось забыться: создать видимость полного равнодушия. Иначе — никак. На полках, словно в магазине антиквариата, были расставлены все изыски смертоносного творчества. Он не помнил, что она говорила о своих ядах, даже если она говорила многое, в памяти горел заменой кадра кривой безумный оскал. Лишь подросши, он задумался: почему она не боялась, что и они могут ее отравить, но ответ пришёл почти моментально, словно прилетевшая из-за зарослей стрела лучника: яд в баночках был ничтожной условностью. Вместо стрихнина, надо полагать, мука. Вместо гептила — подсолнечное масло. Слишком легко манипулировать ребенком и потому до ужаса опасно. Его тяга к познаниям в этой сфере не была желанием разобраться в инвентаре или, того больше, интересом, который вырабатывается обычно из безделия, то была необходимость самозащиты — чтобы быть готовым в один из дней подыскать соответствующее противоядие. Чимин сидел на краю кровати, сложив руки на коленях. Ему было тринадцать, и по взгляду было видно, что он уже давно со всем смирился. Чего не сказать об извивающемся в скрюченных болезнями руках женщины Чонгуке. Ему было десять. Именно здесь их разница в три года становилась весомой, наполнялась ещё большим смыслом. Именно здесь Чимин становился по-настоящему старшим — тем, кто впитывает в себя за двоих на этой самой двуспальной кровати; как в зоопарке за пуленепробиваем стеклом, а за тем — целый рой завлеченных зрителей, заплативших за вход и сахарную вату. — Только не смотрите в камеру. — Тихо, Чонгук, просто расслабься, хорошо? Ничего не будет, — говорил брат, — я рядом. Но Чонгук не может расслабиться, он ощущает каждый сантиметр собственной кожи, как под слоем раскаленного песка, под каждой колкой песчинкой которого — его нагое, ещё не сформированное, ещё совсем не желающее этого тело. Хюншик была тем уродливым и ненастоящим зеркальным отражением их матери, и Чонгук больше всего жалеет, что ее он запомнил куда лучше, чем родную мать, старавшуюся подарить детям всю любовь и заботу этого мира. Их убивали раз за разом, заставляя делать вид, что смерть — это пустяк; что это ничего не значит… что это удел идиотов. — Я не могу, — уворачивался Чонгук. — Просто не думай ни о чем, — просил его Чимин. — Зачем мы это делаем? — Чем быстрее начнём, тем быстрее… — Я знаю, не повторяй этого. — Это моя ладонь, она скользит очень медленно, — шептал старший так, чтобы Хюншик того не слышала, — я аккуратно. Это все быстро закончится, и мы снова пойдём в наш шалаш. Только не смотри в камеру, смотри только на меня. — Надо было выбивать из вас говно, когда вы были ещё маленькими, — недовольно качала головой она за просмотром отснятого материала, — когда оно было нежное и мягкое, а не сейчас — застывшее и твердое. Она отправляла снимки скрытым лицам; тем, кто оплачивал их психологический ужас; кто получал от этого неописуемое наслаждение. Чонгук не знает, сколько таких фотографий и видео существует сейчас, не ведает, на какие плоскости разбит голышом. Но знает точно: они есть. В остальные дни они жили обычной жизнью, теряясь в толпе прохожих и не менее удрученных школьников. Старались жить. Таких в толпе вычислить практически невозможно. Невозможно ещё оттого, что никто этого не делает. За ужином она неизменно добавляла: — Зато у нас есть деньги. Они не носили домашней обуви, чтобы передвигаться бесшумно; ещё бесшумнее, чем на резиновой подошве. И каждый раз, снимая ее у дверей спальни, он задумывался: в чем он провинился? Что он сделал не так? Где кнопка для того, чтобы вернуть время вспять? Чонгук открывает рот, принимая два аккуратных пальца старшего брата, и хоронит в себе того плакавшего на похоронах мальчишку в теснящем костюме. Правда в том, что жизнь его, в отличие от записи на кассетах, не отмотать к началу. — Мы неправильные, да, Чимин? — спрашивал он по ночам. — С чего ты взял? — А разве это не так? Чонгук просил его успокоить. Чимин, говоря своему младшему, что все хорошо, непременно успокаивал.***
До сих пор бывает, что с утра его накрывает дикой и колкой болью в желудке после лихорадочного состояния за день до этого; что неудивительно, когда он полон травм с детства и, будучи взрослым, не знает, как долго уже его норма существует в стадии «Ненормальная»; когда незамысловатая реплика знакомого из Уизон или любого другого набившего оскомину заведения может восприняться и отдаться вихрем тернистых кустарников в груди, а звук щелкающего затвора довести до истерики; когда родной, некогда любимый город уже не кажется ему любимым, а жизнь в центре столицы с возможностями императора является попусту ненужным ресурсом. С каждым новым преодоленным километром встреча с Чимином становилась невыносимее, а с каждым новым днём — невозможнее. Чонгук никогда не жалел, что уехал, но жалел, что не с братом, и поныне, зная правду, он будет жалеть ещё больше. Жизнь — сплошная русская рулетка, и бывают случаи, когда ты являешься человеком, который вставляет в оружие пули, передавая то с улыбкой тем, кто с надеждой на выгоду не прочь испытать на себе эту забаву. Ты можешь даже сам посмеяться и, не сказав ни слова, заложить все шесть, а иногда и вовсе ни одного патрона, лишь бы посмотреть на их лица полные неуверенности и бескрайнего ужаса. Но готов ли ты подать оружие, чтобы испытать удовольствие на тех, кто по твоему мнению этого заслуживают, и понести ответственность? Или же останешься зрителем безумного шоу, и станешь действовать лишь в случае направленного в свой лоб дула? Решать каждому.