Удвоенное желание — есть страсть.
Удвоенная страсть — есть безумие.
Утром думается многим хуже — какая-то пелена пробуждения размазывает, словно тряпка плотную краску, слой непослушных мыслей, и невозможно на какой-то из них сконцентрироваться. Из этой пучины неопределимых оттенков выбралось тихое, сопровождаемое последовательными ударами: — Ваш завтрак. — На английском. И Чонгук вспомнил, что он не в Чорьян, сидит и дожидается, когда Хюншик потушит бобы в томатной пасте, чтобы отправить их в школу, а в пятизвездочном отеле Марриот на берегу Желтого моря в солнечном Пусане. С утра Чонгук заказал в номер и завтрак, и финики, которые вскользь упомянул Чимин накануне, но теперь не имевшие права не посетить с ними кладбище. Дело, разумеется, было не в самих плодах, а в нездоровой мании Чонгука все фиксировать, будто он — камера слежения на городских дорогах. Щёлк. Завтрак же он заказал оттого, что одна лишь мысль о сидящем напротив брате и сидящих вокруг постояльцах ему претила так же, как претило слово «Отель» на каждой брошюрке, подстаканнике, ручке и даже на салфетках. Позже он позвонил Намджуну, но наткнувшись на прямое и беспринципное «Телефон отключён. перезвоните позднее», тут же принялся атаковывать сотовый парня из административного корпуса — Ёнсона. Десятки сообщений получили в ответ лишь одно. «Шеф на месте, никого не принимает. В остальном все тихо» — мелькнуло на экране телефона, и тот, недолго переваривая информацию, потух. Чимин чистил зубы и умывался. Под тихое журчание воды Чон сложил вещи в чемодан, затем, критично оценив содержимое, вынул и сложил все снова. Ничто из убранного не имело для него ни единой ценности, и Чонгук даже подумал: вернись он без всего этого в Сеул, ничего в его жизни не изменится. Брат все не выходил. Оставалось два варианта: он либо утопился, либо, что казалось наиболее допустимым, в очередной раз поддавался самоублажению. Ни тот, ни другой расклад Чонгука, стоит отметить, не вдохновлял. Он, попробовав представить сколько у старшего было половых партнеров, приготовился отдать голову на отсечение, что многим больше, чем у него самого. Страсть старшего, проявляющаяся, словно муссонный ветер, спонтанно, отличалась симптомами посттравматического стрессового расстройства, и решения Чон тому не находил ни в своём чемодане, ни в убранном им самим номере. Он его не находил вовсе. Завтрак въехал на колесиках к двум небольшим креслам у окна, привлекая внимание к залитому солнцем виду за ним. В Пусане стояла диаметрально противоположная Сеулу погода. Они, если так подумать, тоже два брата с не похожими друг на друга характерами. Парень-рассыльный, напомнивший Чону веточку аспарагуса в униформе, поклонился и, тоже прислушиваясь к шуму воды в ванной, вышел. Финики подали, как Чон и попросил, в упаковочной коробке. Он тут же убрал её в карман плаща, висевшего на плечиках за креслом и снова посмотрел на стол. Тихо бормотал телевизор. Человек по имени Чонгук отображался в железных клошах принесённых блюд витиевато, в неясной самому себе форме — новый он с иными органами причудливых конструкций. Может, именно так и выглядят инопланетяне? Впрочем, инопланетным разумом с тем же успехом могла оказаться и сама зеркальная крышка. Человек по имени Чимин вышел из душевой, запахнувшись в широкий махровый халат. Оставалось лишь выпить чашечку крепкого эспрессо и раскрыть «New York Times», нисколечко не понимая статей в ней написанных, но брат прошёл к Чонгуку, присел у окна и пошире расставил ноги, словно вот-вот был готов уйти. Все же, это место было не для него, как, наверное, и не для самого Чонгука. Поясок халата был туго обвязан вокруг талии, а из-за краев то и дело оголялись бёдра. Нужна была определённая стойкость, чтобы глаза то и дело не падали на те самые ключицы, не спускались затем по талии и не припадали силами гравитации к ногам. Где эту сдержанность найти в своём размазанном подсознании Чонгук не понимал, хоть вешайся. — Знаешь, — подал голос брат, — сегодня утром я испытал те же чувства, что нахлынули на меня, когда я впервые спустился в подвал. На Чонгука оно, это противное чувство, имело свойство наваливаться многократно, особенно в последнее время: — И на что это похоже? Брат критично, словно выбирал украшение в ювелирном салоне, рассмотрел принесённые блюда и остановился на французских тостах, вонзаясь в них десертной вилкой. Вокруг уже были выстроены пиалы с джемом, мёдом, взбитыми сливками и маслом. — Сложно сказать, — произнёс он невзначай, — на укол адреналина, только вот… не совсем понятно, в какое именно место вонзилась игла. — А это имеет значение? Брат подумал, остужая поверхность чая в кружке: — Не имеет. Неспешно дышал выхлопными газами Пусан, стыла в чайнике вода. Все эти люди внизу делятся, сами того не зная, на умеренных и особенных. Особенные люди — это, несомненно, главные герои эпопеи, в которой участвует целое множество персонажей, и каждому из них отведены непосильные трудности. Однако, смотря вот так — с высоты птичьего полёта, было крайне трудно разобрать, кто есть кто в этой перипетии из лиц и тел, потому Чонгук перевёл взгляд на брата. Терзающий со вчерашнего дня вопрос вылез наружу: — Чем ты занимался все это время? Терзающий душу ответ, в свою очередь, не особо торопился удивлять. Чимин пристально посмотрел на Чонгука, томительно пережёвывая кусочек тоста. Спустя полминуты он опустил руки на стол, а взгляд — на заполненный трафик за окном. — Ох, — он выдохнул. — Это обалденная история. Помнишь Хосю? — Чонгук кивнул — одноклассника брата он помнил. — Вот он и несколько его друзей приютили меня на пару лет после окончания школы. — Ты уже тогда спал с парнями? — вдруг спросил Чон, сам от себя того не ожидая… Вырвалось под влиянием оголенных бёдер. — Тогда ещё нет, — Чимин проследил, как по нарисованным указателям, за взглядом младшего, но никак это не прокомментировал. — К нам часто приходили девушки, — ел и рассказывал он одновременно, — и хорошенькие, и такие же, как и мы: отчаянные и никому не нужные. Не сказать, что я с друзьями Хосока хорошо ладил, но проблем не доставлял. Мы собирали металл на стройках, стекло, пластмассу. Последнего много вдоль школьного забора, но и давали… ничтожно мало. Конечно, у нас-то и строительных объектов — раз, два и обчелся, и потому остаться незамеченным совершенно невозможно. Сцапают кого-нибудь и отправляют на отработки на этом же объекте. Я так дважды каменщиком был… Пока с прорабом не подрался. — За камень? Брат несдержанно засмеялся, на несколько секунд полное сосредоточенности лицо расслабилось и приняло знакомые юношеские очертания; это разбавило горечь наступившего утра и внесло ясность в мысли. — Да, это был мой любимый, — поддержал Чимин, но наваждение тут же прошло. Утро продолжалось. По кабельному телевидению раскрывались ничего не стоящие сплетни из жизни знаменитостей. — На самом деле, разумеется, лояльными условия назвать было сложно, и попадало всегда всем по-разному и в разном количестве. В тот день он на самого младшего посягнул. Я этого уже не выдержал, хотел бы, конечно, все решить словами, но не получилось. Младший мне тебя напоминал. Мы с ним обедали, а иногда и ужинали и… — он помедлил. — Да, переспали однажды, но значения это уже не имеет. — Не имеет, — через силу подтвердил Чонгук. Они возвращали друг другу эту фразу как мячик для игры в пинг-понг. — Известный под псевдонимом Кон Ю, — сообщал из пределов телевизора писклявый голос репортера, — Кон Чхичжоль был замечен в компании девушки, чью личность актер упорно скрывает от прессы. По некоторым данным это начинающая фотомодель Юн Джунвон. Неплохая, на мой взгляд, партия. — Затем мы с Хосоком перебрались в Сеул, — продолжил Пак. — К одному из кузенов его матери, но, разумеется, его с политехническим образованием и отсутствием опыта никуда толком не брали, — он фыркнул. — Парадоксально, не правда ли? — Чонгук снова кивнул. — А за кассу, в общепит или, более того, снова на стройку он не хотел. Долгое время он не мог найти работу по душе и в конце устроился охранником в ночной клуб, мы стали видеться ещё реже. В то же время я решил написать тебе. — Бежавшая реплика оборвалась на ноте неуверенности. До того, как Чонгук попал в компанию он действительно получил от брата письмо, в котором сухо описывалась жизнь того в Италии. — О том, что улетел в Неаполь, но, говоря откровенно, — Чимин тяжело вздохнул, он выглядел подавлено. — Я работал в Мадо. — Чонгук словил лёгкую дрожь и всмотрелся в собеседника. Вот оно что. — Не знаю, замечал ли ты как там устроено освещение и акустика. Моя работа заключалась в контроле того, чтобы все работало исправно. Я, признаться, видел тебя и раньше, но взять и подойти не мог. Не получалось. Все же поэтому я и нашёл тебя с такой лёгкостью. — Теперь все стало понятнее, — выдавил из себя Чонгук, указательным пальцем разглаживая скатерть. — Не легче, конечно, но понятнее. Значит, обо мне ты знаешь немало. — Лишь то, что ты практически сразу пытался внедриться в бизнес структуру и спустя пару лет стараний встретил Кима. — За те пару лет я работал в сфере услуг, — признался Чон, — за ресепшеном небольшого отеля и снимал комнату, чуть больше той, что у Жюли… Не хочу об этом говорить. Прости. — Я и смотрю, ты что-то без настроения, — перевёл брат тему. — Больше, чем обычно. На работе что-то? — Намджун не отвечает. — Может, в очередной раз трахается с вашей секретаршей? — Нет, это на него не похоже. Скажи… — Чонгук только сейчас заметил, что не притронулся к еде. — У вас что-то было? Чем дольше Чимин молчит, тем важнее становится выбор между враньем и правдой. Он — гадалка, что одной вытянутой картой способна определить исход событий. Верить или не верить — вот в чем вопрос, и ответ может быть лишь один: — Нет. — Чимин допил чай и встал. — Нам пора.***
Кладбище должно вселять ужас. Не тот, что испытываешь за просмотром соответвущего жанра, не тот, что настигает молниеносно в момент аварии, а тот, что приживается при рождении и не отпускает до самой последней минуты — ужас бренности и неизбежности — постоянный, как сердцебиение. Камни блестели после прошедшегося накануне ленивого дождя, а оставленные тут и там цветы играли некими необычными красками — яркими, едкими почти на фоне серых плит, просто потому что в последний раз и тоже перед увяданием. На их фоне одетые в невзрачные плащи Чимин и Чонгук выглядели ещё более невзрачными. Брат прошёл несколько метров прямо, при каждом неровном шаге сумка на его плече билась о таз, затем завернул вправо (думалось, он мог проложить путь с закрытыми глазами) и остановился возле одного из погребений. Чонгук подошёл к нему и тоже замер. Он не бывал здесь с самих похорон, и многое успело измениться: прутья забора, что уже не казался столь высоким, покрылись ржавчиной, земля полностью обросла сорняками, камень истерся и надпись на нем открывалась исключительно острому взору. — Вот здесь она лежит, — сказал Пак. — Так странно это представлять… и страшно. Но странно, скорее, даже больше, чем страшно. — Мозг не способен осознать свою кончину, ему того тоже не хочется. — Чон вынул из внутреннего кармана упаковку фиников, она приковала к себе удивленный и ощутимо благодарный взгляд Чимина. Мама их, помнится, съедала как жаренные семечки: один за другим. — Подари ей. Коробка янтарных фиников сорта Медина Мебрум тихо опустилась на каменное покрытие. Теперь Чонгук отчетливо понимал зачем они нужны были здесь. Без этой ничтожно незначительной на первый взгляд детали все было бы совсем по-другому. — Как думаешь, — нарушил долгую паузу брат, — что бы она сказала если бы узнала, что с нами стало? — Думаю, если бы она была жива, с нами все было бы иначе. На одном человеке столь многое держится. Стоит ему перестать существовать в этом мире, как все звенья, плетущиеся за ним, начинают медленно, но безвозвратно разбиваться на части и отлетать кто куда. — Мы бы выросли счастливыми детьми с отцовской закалкой, — предположил Чонгук, — ели бы в закусочной у заправки каждый четверг, праздновали бы Чусок, выезжали бы на Жёлтое море весной, а самое главное… — Самое главное, — подхватил Чимин, — были бы друг другу братьями: рассказывали бы какие девушки нам нравятся; возможно, даже поругались бы из-за одной; женились бы, водили детей на одни и те же занятия в дом культуры. — У нас всегда были слишком разные вкусы. — Мне так жаль. — Чужой голос треснул, как тонкое стекло в стиле меллифиори. — Мне так жаль, мама. — Брат провёл ладонью по Чонову предплечью не в знак поддержки, а сыскивая ее самостоятельно — робко и стеснительно, и чем теснее он припадал, тем интимнее выглядела эта сцена, ибо братья так друг друга не касаются. Но отстраняться нельзя было ни в коем случае. Запрещено. Чимин хранил больше воспоминаний о матери и именно оттого ему было больнее. — Разве не так? — обратился он к Чону. — Почему у тебя такое лицо, словно тебе все равно? Он прижимает его к себе, как прижимают замёрзших бездомных котят в лютую стужу; прижимают, чтобы обогреть, подарив часть своего тепла. — Потому что если мое лицо будет выражать жалость, все сломается. — Уже сломалось, — возразил Чимин. — Осталось совсем немногое, что стоило бы сохранить. Чимин оторвался от плаща младшего и посмотрел тому прямо в глаза. Его взгляд как бы говорил: «Как раз об этом»: — Ты когда-нибудь смог бы относиться ко мне не как к брату? Как к другому человеку? — Не думаю, — сухо произнёс Чонгук нарочито нечитаемой интонацией. — Зачем мне другой человек? «Мне нужен мой брат» — аксиома. Их тотем. Их табу. Преодолев чугунные ворота с позолоченной лозой их обвивающей они вышли с территории кладбища и бездумно направились в сторону города. Между двумя пунктами располагалось колоссальных размеров открытое поле площадью в несколько акров. Сюда можно было вместить, по меньшей мере, три футбольных стадиона, и в это особо верилось, оглядываясь на возвышавшиеся со всех сторон горы. На тех располагались остервенелые болельщики. «Вперед», — кричали они. — «Так держать!». На поверхности земли тут и там виднелись залысины, в которых трава уже не росла, и утомленный ходьбой брат остановился у одной из них. Чимин вынул из внутреннего кармана исхудавшую донельзя пачку Данхилл, а из неё косую, словно кривая береза пред наступлением зимы, сигарету. Щелкнула зажигалка, напомнившая о Намджуне, и по белой бумаге побежал оранжевый ободок, оставляя за собой невесомый пепел. Какое-то время он курил, а Чонгук смотрел на горы. Плащи легонько развевались на ветру, ударяясь о иссохшие редкие кустарники. Зажимая в зубах сигарету, брат запустил руки в бездонную сумку и вытянул (Чон даже поначалу не понял что именно) характерно звучащие четыре кассеты. Странный они издают звук, будто бы кто-то живет внутри и дёргается в попытке размотаться. — Это последние, — Чимин внимательно рассмотрел истертые надписи на торцевой стороне, но, судя по образовавшимся над переносицей морщинам, так ничего и не разобрал, — я проверил. Конечно, вне дома их в разы больше, но из тех, что мы можем сжечь — лишь эти. — Он снова юркнул в карман и достал зажигалку. — Наверное, это будет полезно. — Может, — остановил его Чонгук, — что-то ещё можно сделать? На какую-то секунду — ничтожно короткую долю времени, но вместе с тем небольшую вечность — ему поверилось, что ещё можно исцелиться, можно рассказать правду тому, кому она обязательно окажется нужна; тому, кто протянет свою руку и рывком (болезненным и грубым, но спасительным) вытянет их из подвала. Однако… оглянувшись вокруг и посмотрев вслед ушедшей секунде, становится кристально понятно, что никому эта правда не сдалась, она будет попросту некстати. Подрывать чужой авторитет и сажать под арест было уже некого, а продлевать существование тех, кто этого не заслужил, на деньги законопослушных налогоплательщиков откровенно не хотелось. Все эти кассеты и то что они хранят на свей скрипучей ленте окажется для каждого лишь костлявой вставшей поперёк рыбой — ее даже отплюнуть некому, как некого доставать из-под земли, ведь если смерть с кем-то прощается, то это, несомненно, навсегда, и даже если у пресловутого «Навсегда» есть крайность, ни Чонгук, ни Чимин никогда ее не достигнут. Интересно, у «Никогда» она тоже имеется? — Что, Чонгук? Что можно сделать? Чимин ждёт, но Чон качает головой — делать уже было нечего. Пламя касалось пластика, ненадолго на том задерживаясь и соскальзывая по пленке к хворосту не подходящему для костра, но достаточно податливому, чтобы поддержать желанную иллюзию. Оранжевые блики поначалу незаметно, а затем яро расползались по тухло-коричневой конструкции, и в воздухе образовался противный запах жженого пластика. — Мне всегда нравилось наблюдать за огнём, — начал Чимин, смотря на костер, — как пламя медленно колышется, забирая в себя все секреты. Можно подумать, человек способен управлять столь разрушительной стихией, но по-прежнему остаётся до смешного уязвимым и по отношению к ней, и вообще… — Он швырнул дотлевший окурок вслед за кассетами. — Остается бессмысленной массой мяса на косточках, которая все носится по кругляшку земли и ищет способы избежать этой своей уязвимости. — То есть, бегут от самих себя. Секреты сгорали, поднимаясь к небу, и не было больше доказательств. Не было больше ничего, лишь воспоминания, которые никогда уже не облачить в форму. Что-то вместе с тем сгорало и в Чонгуке. Им, этим мальчикам на полупрозрачных изображениях, не больно. Нет…возможно, и больно, но совсем по другой причине. Может, оно и к лучшему? Освободить их — дать им возможность пожить в чистом-вечном, вместе с матерью. Все слёзы утекли вчера, и оставался теперь лишь колкий ком в горле. Горы постепенно переставали сливаться с утренним небом и громоздкими сводами нависали над Чорьян — пора было уезжать. Однако, какими бы внушительными и устрашающими те ни казались, они все равно успокаивали: большие и мудрые, безмятежные, никому не подвластные; просто стоят и наблюдают. Не страдают. Поэтому Чонгук их так любит, и если можно было… Если бы действительно можно было попросить бога о перерождении, он бы, несомненно, стал частью горного массива — спокойный, недосягаемый Чон Чонгук. Чимин же, надо полагать, стал бы огнем — неуловимым, буйным и нигде не задерживающимся. — Не оставим же мы это так. — Чонгук следил за тем, как искры медленно пожирали листья и переползали на сухой рогоз. Собиравшийся было уйти Чимин, хитро улыбнувшись, развернулся: — Ты прав. В степи раздался резвый звук пробежавшейся по молнии на ширинке железной собачки. Чимин расставил ноги на ширну плеч, словно готовился к исполнению гимнастической разминки, но на на самом деле принялся бесстыдно тушить разбегающийся по жухлой траве огонь выпитым утром чаем.***
Спустя несколько десятков минут они вернулись в город. Их без энтузиазма встретили все те же, что и вчера, улицы-дома; все те же столбы и почтовые ящики; все те же редкие объявления на тех. Существуют такие места: заброшенные больницы, обросшие слоем мха, оставленные правителями замки и ненужные никому больше парки аттракционов и спортивные стадионы. Чорьян отличается от них лишь тем, что здесь чаще можно заметить людей, но, увы, не более. — Во сколько самолет? — раздалось голосом брата чуть поодаль. — Через три часа и двадцать две минуты. Взгляд зацепился за распечатки вдоль деревянного ограждения. Фотографии пропавших несмело пробивались через объявления о продаже земельных участков и бытовых предметов, как острые лучи солнца пробиваются сквозь тучи. Черно-белая фотография миниатюрной девушки повешена на этом самом ограждении только потому, что именно за ним находится дом семьи Квон, именно из этого дома исчезнувшая выходила каждое утро на занятия. Она смотрела на него с фотографий и что-то хотела сказать. Таким образом совсем скоро Чонгук будет считать себя спиритуалистом, но ее выражение лица так и шептало: «Почему мне никто не помогает?» — немой вопрос, столь явственно различимый даже на краске принтера. Вдоль дороги стоял серебристый минивэн марки Мерседес с броской надписью на боковой стенке: «K-reporter». Чимин и Чонгук переглянулись: Чорьян никогда не был популярен среди репортеров. Из дома вышла молодая девушка в вязанном костюме в стиле Шанель. Темный приталенный пиджачок с отделочной каймой из позолоченной косы плавно перетекал в почти идентичную юбку. В руках она сжимала компактный дипломат цвета божоле. Заметив двух мужчин в плащах, девушка особенно довольно заулыбалась, как если бы выряжалась именно для них. Преодолев передний двор, низкие каблучки остановились напротив. — Меня зовут Ванесса Вон. — Она протянула свою тоненькую ладонь то ли Чимину, то ли Чонгуку. Чон, заметив нежелание брата взаимодействовать с внешним миром, украдкой пожал поданную им кисть. Следом за девушкой никто не вышел, надо было полагать, что на государственные новостные каналы она не работала, а минивэн — не более, чем маскировка. — Я веду частное расследование в связи с пропажей дочерей семейств Квон и Чои. — Мы ничем не можем вам помочь, — тут же отрубил он. — Я хочу надеяться на обратное, ибо случайности не случайны. — Указательным пальцем она подправляла сползающие с переносицы очки, за узкой оправой сложнее всего было понять причину ее интереса. — За годы службы на этом поприще я убедилась в этом в самой что ни на есть большей степени. Именно они и приводят на должный след. — Слишком много переменных, которые вам стоило бы учитывать, — возразил Чонгук. Крышка дипломата с щелчком отворилась, и недолго в том покопавшись, Ванесса вытянула и протянула Чону белоснежную карточку: — Моя визитка… знаете, на всякий случай. Никогда не знаешь что тебя ждёт. Тем более, — она снова подправила очки, — у каждого в подвале свои секреты. Махнув на прощание своим дипломатом, она юркнула в минивэн, и тот, недолго раскачиваясь и тарахтя, уехал прочь. — Ванесса… — произнёс брат, пробуя иностранное имя на языке, — чужой среди своих и среди чужих, — он помедлил, — тоже чужой. — Здесь жили Воны, помнишь? — Чонгук неожиданно вспомнил то, что ни при каких обстоятельствах не всплыло бы в памяти само по себе. — У меня была одноклассница по фамилии Вон. Но это была не она. — Даже если, — Чимин смачно зевнул и потянулся к небу, — что с того? Всю среднюю школу за соседней партой с ним сидела хрупкая на один лишь вид девочка с округлыми и оттого бесповоротно грустными глазами. Звали ее не Ванесса, да и с журналисткой, как виделось, ничего общего не имела… Разве что фамилию, но искать между ними сходство, полагаясь на три несчастные буквы, было равно тому, чтобы использовать ложку и вилку по одному назначению потому лишь, что сделаны они из одного материала. Но, действительно, даже если, что с того? У бокового выхода местного дома культуры их уже ждало такси. В этом самом доме культуры каждое лето по субботам проводились провинциальные дискотеки: Чимин звал на медленный танец самых симпатичных девушек, а Чонгук наблюдал за ним, сидя на подоконнике за раритетными колонками. Они, жители этого города, не помнят ни-че-го. Эти люди полны эгоизма и гордости, и даже если повезет, и они почувствуют стыд, то, хоть тресни, никогда не скажут как им жаль (никогда и не было). Но что тогда делать тем, кто не может так просто стереть боль из памяти так же легко, как делают это они? А если и пытаются, то бьются о скалы, ведь тело все помнит. Тело помнит всё. — Ты долго ещё? — спросил Чимин, оперевшись на открытую дверь автомобиля, левая нога уже упиралась в салон. Не дождавшись ответа, он залез полностью и дверца хлопком отдалась в дневной тиши. Чонгук обернулся: он не может впредь и дальше предавать того парня на подоконнике; что-то наивное и потому святое должно сохраняться в его сердце. Ему не следовало об этом забывать. Они доедут до отеля, заберут багаж и выедут в аэропорт, но уже без прежней, столь очевидной ненависти в сердце Чонгука. Ненависть смывается, и остаётся лишь страх. Страх за себя, за брата, за таких как они.***
В кафе международного аэропорта Кимхэ играла композиция «River Flows in You» южно-корейского японца по имени Юрима. Чимин сидел поодаль, как если бы находился не в кафе близь зоны ожидания, а на званном ужине в честь рождения нового гения медиа индустрии и не хотел иметь к тому ни малейшего отношения. Чонгук же наблюдал со стороны, чем этот одинокий перфоманс окончится. Наступало второе действо: молодая ещё совсем девушка лет девятнадцати то и дело бросала на брата интригующие взгляды. К середине осени все внутренние рейсы выкупаются авиакомпаниями на основах чартерных договоров, и стоят многим дешевле, чем билеты на поезда и междугородние такси, потому аэропорт и это самое кафе в зоне ожидания были почти под завязку заполнены пассажирами, провожающими и их неизмеримыми сумками. Диспетчер же своим холодным голосом объявила о начале регистрации на перелет с направлением в Ульсан: кто-то спешно засобирался и удалился в сторону терминалов. Разговоры (тихий шепот, амбициозные выкрики, младенческий плач) и передвижения людей здесь, под вездесущими динамиками, сливались в общий гул. Словно по команде режиссёра на съёмочной площадке, девушка оторвалась от своего места и, кокетливо пройдя вдоль стойки, остановилась возле Чимина. Тот приподнял на нее поначалу удивленный, но затем непосильно усталый взгляд, обернувшись, легонько взглянул на Чонгука (на полсекунды их взгляды пересеклись) и снова уткнулся в свой бокал. Судя по движению губ, девушка представлялась. Будь она мужчиной, а Чимин — девушкой, сцена полноправно могла бы считаться домогательством. Чонгук поморщился: все же охотники бывают разные, а наблюдение за этой картиной вызывало то же чувство неудовлетворения, как у ребёнка, на долгожданный десерт которого посягала назойливая муха. Ее бестактность медленно допекала Чона и, не понимая нормально ли сравнивать брата со сладким, он встал и через отделявшие его от того столики направился к стойке. Где-то в глубине Чонгук понимал: он направляется к ним даже, вероятно, не оттого, что не доверяет взрослого парня (почти мужчину) в руки молодой девушки, а потому, что находится не на её месте. — Он уже занят, — шершаво произнёс он, опускаясь по левую сторону от Чимина. — Да? — издевательски приподняла бровь охотница. — И кем? — Глаза упали на замшевые мокасины Сантони и по светлым холщовым брюкам, а затем и по плотному свитеру поднялись к лицу. По тому, что ни один мускул на лице не дрогнул по мере ее осмотра, было понятно: ее привлекали исключительно субтильные парни с длинными крашенными волосами. Те, над кем она могла бы доминировать. — Тобой, что ли? Такой вид людей с особым трудом отдаёт отчёт своим действиям. Сложный механизм нейронных связей где-то сломался и уже не подлежал восстановлению. На девушке была растянутая вязанная кофта нарочито изодранная на груди, за паутинной темной ткани пробивались амулеты, монеты и прочие побрякушки, название которых может знать лишь, пожалуй, шаман племени Хамера, где сохранился принцип «управляемого насилия»: каждый юноша должен избить девушку для того, чтобы стать мужчиной и, чем больше шрамов на ее теле, тем сильнее он ее любит. Таким людям, как правило, нечего терять. — Может, — Чон нагнулся чуть ниже, — и мной. Добрых пару минут она хлопала глазами, словно ей сообщили о предстоящем катаклизме, вероятность которого до этой самой минуты держали в строжайшей тайне от нее одной. На лице читалась очевидная обида. — Пидоры, — выплюнула она и, развернувшись, ушла в самый дальний конец зала. Ее эпизодическая роль в эпопее на этом была, надо полагать, окончена. — К чему спектакль? — спокойно спросил брат. — Это уже третий акт, — не менее спокойно констатировал Чонгук. Какое-то время они сидели молча. Мимо проносились чемоданы самых разных цветов и размеров, управляемые заспанными, но торопливыми кусочками мяса на косточках. — Давай сыграем в незнакомцев. — Нарушил тишину Чимин, и его желание прозвучало совсем как плохая идея. — Думаю, нам не стоит. — Ты слишком много думаешь. Чонгук не хочет соглашаться, он давно не играет в такие игры: водит головой из стороны в сторону, брыкается, фыркает, не дает погладить за ушком, но в итоге, как самый послушный мальчик, все равно сдаётся — потому что сам того хочет — попробовать взаправду то, что до сегодняшнего дня было в самой смелой из его фантазий. Все в системе строится на «общем»: кто-то, обладая им, рождается, кто-то создаёт, а иные избегают. Вот они: незнакомые друг другу люди, ничего общего. И стоило бы воспользоваться случаем и бежать, бежать, бежать как можно дальше, пока кровь не успела снова связать их роковой связью; не успела слить воедино, как Эгейское море со Средиземным, но он все равно подсаживается, чтобы это общее создать. — Привет, ты один тут? — несмело спросил Чонгук, как спрашивают дорогу потерявшиеся школьники. Все его навыки в общении с людьми моментально улетучились. — Нет, — Чимин заулыбался и замахал руками в воздухе, как бы рассеивая Чонов крах на поприще актера. — Это ужасно… давай сначала — А я не знаю, как обходиться с парнями, — признался тот. — Просто будь собой, — ласково подсказывает брат, — не надо обходиться. Чон кивает, делает несколько шагов назад и подходит снова, ставя свой новый бокал подле чужого. — В этом баре лучший Лонг айленд, — начал он наугад. — Здесь его смешивают со стандартным Лондонским сухим джином, но лучше коктейля с джином Старый Том нет нигде. — Где тогда можно найти старого дядю Тома? — подхватил Чимин. Эти их позиции — по меньшей мере, сотню раз ими отыгранные, только немного в других ипостасях. Вот он, брат, в одной из его привычных сред обитания: с кривой, но не легкомысленной ухмылкой, с приподнятыми бровями и любопытно задранным носом. Вот, стоит думать, он, Чонгук: с довольной, но не самовлюбленней ухмылкой, с расслабленными бровями и совсем незаинтересованно опущенным носом под эгидой притягательной усталости. Чонгук разбирается в одежде: в сочетании одной выкрашенной бесполезной на самом деле тряпки с другой так, чтобы вскружить даже избалованному взгляду голову, но сейчас, аккуратными движениями разглаживая складки чужой неизвестного происхождения рубашки, он понимал: дело вовсе не в одежде, а в натуре в неё облаченной. Его родной брат за долгие годы разлуки обратился в эталон, и, если так можно было сказать, в икону. И эта самая икона находится у него под боком. Почему только им суждено быть братьями? Но даже сладостная неизвестность в конце концов рассеивается, как царь Эдип узнает, что жена его — его же мать, а дети их рождены в грехе. — У меня, кажется, был один из немногих экземпляров. — Предлагаешь сразу к тебе? — Нет, я… — он запнулся, — в душе я романтик. Чимин водит пальцем по стойке, напоминая о том дне, когда впервые появился на пороге Чоновой квартиры: — Знаешь, я не против. Я многое умею. Давай я буду перечислять? Отказать ты не можешь. — Не могу, согласен, — соглашается Чонгук непонятной самому себе интонацией. Не может. — Межрассовый секс, секс с использованием посторонних предметов, жэ-эм-жэ, эм-жэ-эм, тройнички, — перечисляет Чимин даже не в рамках игры, а добавляя к своему утреннему откровению очередную правду, — анилингус, писсинг, двойное проникновение, связывание, пытки, удушье… И все это не ради красивой жизни, хотя… — он развёл руками, — это приятный бонус. Чонгук испытывает на себе это самое удушье: — Где здесь кнопка стоп? Прерывая их игру, сообщили об открытии гейта для боинга «Пусан-Сеул». Чимин пригубил свой коктейль, но так и оставил тот недопитым: — Она не работает, я проверял. В том мире, где они не были братьями, Чонгук действительно был бы не знаком со всеми достоинствами Чимина, но в этом… Суть была именно в том, что в этом мире он все-все как раз знает. И, вероятно, он — единственный, кому это есть и будет открыто.***
В самолете Чимин спал или же искусно притворялся спящим. Ни другие пассажиры, ни борт-проводники Чонгука не интересовали, он смотрел на неисправно мигающий знак «No smoking» и пытался понять что происходит в фирме, но так ни к чему не пришёл. Должно быть, Хан уже начал медленно воплощать свой план в реальность (даже если план этот был размыт и неясен). Брат поерзал, поудобнее сковывая руки на груди, и Чонгук вспомнил список перепробованных тем видов сексуальных практик. Что только не пришлось Чимину пережить в том, другом мире, где существует лишь грязь и похоть? В такси старший действительно задремал — отяжелевшая голова скатывалась со служившего опорой стекла и, дёрнувшись, поднималась снова. Это зрелище вызывало чувство трепетного умиления, как когда несмышлёные щенята пытаются вскарабкаться на непосильно высокий для них диван. Чон подтянулся ближе и подставил своё плечо. В конце концов… Для чего оно ещё создано? По приезде, стоило братьям выйти из автомобиля, Чимин тут же направился в ближайший супермаркет с просьбой его подождать. Чонгук стоял, рассматривая игравший на Сеульских небоскребах вечер, и впервые за очень долгое время почувствовал, что счастье на этой планете и, кто знает, может, в этом самом городе возможно. Плечо по-прежнему хранило тепло чужой щеки. Он задавался вопросом: неужели он может быть счастливым, неужели он может хотеть жить? И все бы это действительно походило на сказку, если бы не предательское чувство тревоги, что изглодало его теперь не за прошлое, а за будущее; чувство некого предзнаменования. — Покрасишь меня? — вытянул его брат из раздумий; он стоял чуть поодаль и сжимал в руках упаковку с краской для волос. Чонгук улыбнулся, как если бы ему было физически больно, но показывать эту самую боль было нельзя: — Покрашу.***
Барный стул под Чимином то и дело скрежетал, Чонгук, стоявший позади и зажимавший в одной руке миску, в другой — кисточку, то и дело пытался понять, на какую из прядей он уже нанес слой яркой розовой краски. По просторной ванной с темной облицовочной плиткой разлетался едкий запах очередного яда. Аммиак — аммониум, который долгие годы получали в оазисе Ливийской пустыни предводители бога Амона, образуется из гнилого белка и потому не может не является признаком загрязнения. Он поглощает собой тепло, и потому признаком сильного отравления является ничто иное, как обморожение конечностей. — Знаешь, что такое або офо? — доносится из-под миски. — Впервые слышу, — признался Чонгук, нанося и распределяя последние сгустки краски по чужой голове. — Это око тайфуна, — важно доносит брат, — тридцать километров абсолютного штиля посреди бешеного шторма. — И там всегда спокойно? — Думаю, какое-то время, а потом размеры ока сокращаются. — И к чему ты это? — Мы сейчас в глазе бури: пропажа девушек в Чорьян, поведение Намджуна. — Чимин привстал и заглянул в зеркало. Его лицо ни на дюйм не изменилось, и потому было неясно, что он думал по поводу внесенных изменений. Для него, судя по всему, это была самая стандартная процедура. Аккуратным движением кисти он зацепил шапочку для головы и спрятал яркую копну под полупрозрачным полиэтиленом. — Что-то происходит, ты тоже это чувствуешь. — Чувствую, — признался Чонгук, сняв перчатки, те упали в миску и грустно обмякли, — но что со всем этим делать я без понятия. — Или просто боишься? — Чимин уже стоял напротив, облокотившись о раковину. — Ответственности. — Возможно. Даже нет… я не могу не бояться. — Все так или иначе заканчивается. Когда-то казалось, что вечера в подвале будут происходить с нами вечно, что мы никогда не уедем из Чорьян. Раньше казалось, что жизнь закончена, но теперь это все — всего-навсего эфемерная картинка из прошлого, а жизнь длится, длится и будет длиться ещё долго. И пугает теперь именно то, — Чимин посмотрел на запятнанное полотенце в своих руках, а затем на младшего, — что она еще продолжается. — Он замер, зажав это самое полотенце, как вредоносную тварь. Чонгуку стало не по себе, а ванная — казаться теснее. — Хочешь принять душ со мной? Укол адреналина в неизвестное место, в неясном количестве, непонятно — использованной ли ранее иглой. Стоит полагать, это аммиак начал действовать, а Чонгук уже, как назло, не помнит ни одного пути спасения. Холодеют пальцы на руках и ногах, затем кисти и ступни, и вот он уже одна сплошная льдинка. Борясь с дрожью в челюсти, он выдыхает вместе с невидимым паром: — Приму после того, как ты уйдёшь. Он вышел из ванной, бездумно направился на кухню, словно управляемый в дистанционном режиме, и, заварив себе кофе, сел за кухонный стол — следить за изменениями в узоре столешницы… те не предусматривались. Вот так, сидя за столом с неизменной кружкой капучино в руках Чонгук думает вовсе не о его вкусе, а о том, как присоединяется к брату в душевую: как медленно спускает с себя стекающую самовольно рубашку, а брюки на тяжёлом ремне тянутся к полу и становятся бессмысленным куском ткани; как шторка, словно занавес в баре Мулен руж, медленно оттягивается в стороны, демонстрируя лучшую диву показа. И дива эта улыбается краешками губ, медленно размазывая взбитую пену по плечам, спускается к предплечьям и обхватывает талию, а Чонгук, лишь тягуче выжимая шампунь, чувствует: головокружение стало единственным верным его определением. Легкая паровая занавесь проникает в уши, она же тянет его за руку и мочалка в ней бежит по тем самым плечам, предплечьям и талии. Белые линии окутывают косые мышцы и сдерживаться становится невозможно — даже бессмысленно, ведь кроме этой самой душевой уже во всем мире ничего нет, нет ни того, что было до, нет ничего, что будет после. Напряжение пульсирует, отдаваясь ритмом страстного танца в артериях на шее. — Просто не думай ни о чем, — просит его брат, но Чонгук, несомненно, думает. Думает над вопросом зачем они это делают. Он сглотнул вставший в горле ком — теперь ответ становится прост и до ужасного очевиден — потому что хочется, потому что так решено, потому что если этого не случится, то все сломается окончательно. Но ведь он не в душевой. Он на кухне, в той самой реальности, где все имеет значение. Даже температура кофе. Он не в душевой, и это… самое ужасное из заключений.***
Когда его фантазия растворяется в беспросветности ночи, Чимин уже давно вышедший из душа лежит на Чоновой постели, беглые зрачки рисуют узоры на потолке, и оттого кажется, что брат видит на поверхности белой краски что-то неподвластное взгляду простого обывателя. Вокруг головы медленно образовывается пятно розоватой воды и, словно раскрывающийся бутон пиона, расползается все шире. Туловище оголено, джинсы плотно прилипают к бедрам, это видно даже невооруженным глазом. Тем же Чимин замечает появление в дверном проеме младшего; что тот стоит и наблюдает за ним. — Полежи со мной немного. — Брат проводит по пустому пространству рядом с собой, но Чон не соглашается: — Я не могу. — Совсем чуть-чуть. Чонгук попросил его однажды остаться, теперь же наступила пора возвращать долг. Сразу две зоны комфорта снова сливаются в одну после закрывшейся за Чоном двери; после того, как тяжёлое тело опускается на пружинный матрас. Одеяло мягко обвивает со всех сторон, еще немного — и он станет частью этой постели, как кусочек масла, что тонет в жидком тесте. Потолок, однако, остаётся потолком и ничего необычного не демонстрирует. Может, это он не так смотрит? С каждой секундой, несомненно, становится теплее и мягче, но тревожное чувство выкарабкивается из самых глубин и разносится по нервным окончаниям: если двое лежат в одной кровати, между ними, определенно, что-то случится. — Ты бы смог меня поцеловать еще раз? — наконец наносит урон старший. — Чимин, мы не должны. — Заготовленная фраза.Главное, не смотреть в камеру.
— Пожалуйста, — не сдается тот, — я хочу снова это ощутить. — На лице то ли властность, то ли смущение. Ангел и Демон. — Нет. — Ты ненавидишь во мне то, что ненавидишь в себе. Мы — одно целое, разве ты забыл? Хоть весь мир перерой… — начинает Чимин голосом, напоминающим ломкие сучья деревьев. — Не говори этого, — просит Чон. Эти сучья больно ломать. — Но такого второго… — Не говори ее слов. — Ты не найдешь. — Чимин, закрой рот! Главная тема «Тотема и табу» — основополагающее утверждение о постоянстве бессознательного стремления к инцесту и убийству, ведь… «Нет нужды запрещать то, чего никому не хочется». — Пошел вон из моей квартиры. — Убирайся! — басит Чон, но не встает с постели. Он множество раз проходил через это: когда все нутро тянется к исполнению потаенных желаний. Он не встаёт, не бросается одеждой. Все, что у него осталось — лишенные смысла слова — просто, чтобы попытаться отвадить брата, дать тому возможность одуматься, но никак не прекратить этот разгорающийся пожар. Миллиметры между дрожащими взмокшими губами. Миллиметры оставшихся нервных окончаний. Миллиметры до безумия. — Пока я не получу своё, я не успокоюсь, — ставит точку Пак, приближаясь. Как не было уже давно. Завтра наступит новый день — время обнулится, переродится, если так угодно, как мифическая птица-феникс. Завтра снова солнечный свет будет размазывать мысли, а люди искать разницу между умеренными и особенными; снова дела будут опережать заботы. Завтра будет скучно жить. Но вот сейчас, в эту самую секунду, самую реальную из всего перечисленного, лишь желание имеет значение, чтобы не так жаль было умирать и перед самым концом сказать гордо: Я любил.Давай, это работа для идиотов.
Резким движением Чонгук стягивает ремень сначала с себя, а затем с Чимина; движением настолько грубым, что горят ладони: — Ты этого хотел? Этого? И тот, смотря Чонгуку прямо в глаза — не отводит взгляда, держится — кивает. Хотел. Уже давно. Сопротивляться невозможно. Напряжение уже невыносимое тянет его прямиком Чимину в пах. Упираясь теснее, он ощущает, что там, за тканью брюк его оглаживает та же истома. Если он сейчас снимет с брата его треклятые джинсы, то пути назад уже не будет. Он уже не сможет убрать их в сторону и уснуть под боком. Пути нет вовсе, есть только бескомпромиссное «Здесь и сейчас», он их снимает и все сильнее припадает к чужому возбуждению; казалось, еще немного — и он достигнет пика вот так… просто смотря на блаженные глаза под ним. Он ощущает руки Чимина на пояснице, они медленно, наказывая, спускаются к ягодицам. Чонгук разбивается на мелкую дрожь… в желании целовать родного брата там, где не положено. Делать тому приятно. — Твое тело так изменилось, — шепчет Пак. Не желая слышать подобного, Чонгук прерывает поток искренности из чужих уст своими губами, а пальцами проводит по бледной коже на взмокшей груди, что в ответ податливо наливается кровью, будто возвращает свой родной цвет, и ему на минуту кажется, что он***
Проснувшись, он осознал что натворил далеко не сразу. Понадобилось время, чтобы прийти в себя, очистить разум от излишней копоти и собрать по кусочкам произошедшее ночью. Каждое воспоминание казалось нереальным, как ни крути. Чонгук присел на край постели и протер лицо ладонями. Однако в доказательство подлинности случившегося, тело его было нестерпимо липким от чужого семени и пота на нем. Чимина в квартире уже не было, как не было и любых следов его пребывания, словно брат не останавливался здесь вовсе. Обретшее форму ничто разгуливало из комнаты в комнату, и от его присутствия было не так гадко; создавалось ощущение, что одиночество далеко, но, несомненно, то была лишь жалкая попытка самообмана. Одиночество — единственное, что по-настоящему точно охарактеризовывало Чон Чонгука. Когда белье закручивалось в барабане стиральной машинки, Чонгук уже выходил из душа. Он побрился, нанес щиплющий лосьон и перешел в гостиную. Чимин пришёл и ушел — столь незамысловатое действие, перевернувшее всего Чон Чонгука вверх-дном. Брат, как и принёс что-то свое, так и забрал то, что младший ни за что не стал бы (до крошащихся зубов) отдавать, и теперь все складывалось иначе. Чонгук сам себе казался другим, и потому было неясно, заслуга ли это гештальт-терапии. Явным контрастом к его состоянию жизнерадостно затрезвонил телефон, Чон долго смотрел на дисплей и даже вертел сотовый из стороны в сторону, как бы проверяя работоспособность своей кисти. — Гуд морнинг, Америка! — поприветствовал его Джисон, когда Чон принял вызов. — Сегодняшний день знаменует стать особенным. Просто невероятно! Ты согласен со мной? — Чонгук промолчал: соглашаться с чем-либо не было ни малейшего желания. — В последнее время контора переживала стагнацию, и изменения… они, бесспорно, только к лучшему. Я верю в светлое будущее, как и в то, что мы с тобой должны держаться друг за друга. — Непременно. — Ты когда приедешь? — Уже выезжаю, — соврал он и сбросил, оставив Джисона по ту сторону линии совсем одного, но воодушевленного. Чонгук взглянул в сторону окна, за тем снова виднелся Сеул. Чимин не просто убил хомяка, а хомяка, которого назвал своим же именем, и хотелось старшего найти, хотелось обхватить за руки и посмотреть в глаза. Но он ушел, и это было правильно. Он ушел, как и должен был. Сеул, Пусан, Нью-Гемпшир, Пхукет, Амазонка… Какая к черту разница?***
В конторе его встретила подозрительная вереница довольных лиц в деловых костюмах. Чонгук не подал виду, но он растерялся. Растерялся, как пойманный с поличным карманный воришка. — Доброе утро, господин Чон. Безосновательно кажется, что все (даже с иголочки одетый Джисон) смотрят на него с отвращением, словно на морального урода, будто это он изменяет своей жене и обманывает родных детей; словно это он без доли сожаления идёт на третий оборот. Он всего-навсего, наверное… полюбил. Неважно ведь кого. Они знают. Они знают, что он спит с родным братом. Они, определенно, всё знают, но ни за что не признаются. Эта паника, ее так много, что она заполняет всего Чонгука собой, заливает и льется через края, сквозь все существующие бреши, коих у него немало. Льется и льется. Но не заканчивается. Они принимают его смятение за закономерную реакцию, ведь любому кто делает сюрприз хочется видеть озадаченность на лице поздравляемого; они хотят чувствовать, что их старания оказывают должный эффект, и потому прыгают в предвкушении и украдкой хлопают в ладоши. Из толпы, вызывая бурный галдеж, гордо вырывается: — Наш новый директор — Чон Чонгук! — Намджун ушел, — лепетал Джисон Чонгуку почти в самое ухо, — вот так — взял и ушел. Утром ему подписали увольнительную, это мы ещё с тобой обсудим. Среди людей, имеющих необходимость все контролировать, бытует распространенное абсолютное упущение: жизнь контролю не подлежит. Это мы, ее подданные, даже сами того не ведая, движемся волей ее, как тяги к разрушению, так и сострадания. По ее же прихоти на стол перед ним опускается документ о получении компании со сметой, закрученной подписью Кима и простой закорючкой Хана. Человек по имени Пак Чонгук ставит подпись под чужой фамилией. Он только начал распутывать клубок.