Неумирающий свет

Его даже уговаривать не приходится — Хакон просто включает обаяние, и Эйден откладывает уход до весны. Лоан, конечно же, рада и тут же находит, чем его занять. Подай-принеси, стой тут, иди сюда… Весь этот джазз. Юноша просто окапывается подальше от всех и имитирует избирательную глухоту, когда нет желания идти и что-то делать. А ещё он чувствует себя крайне неловко, оказываясь меж двух огней — пока Лоан пытается навести мосты к близости с ним, Хакон полным ходом пытается реабилитироваться и завоевать доверие и восстановить отношения с Лоан. И учитывая, сколько у них общего — воспоминания, шутки, свои фишки — процесс не то чтобы стоял на месте. Сложно устоять, когда Хакон включает сто процентов очарования и прет катком. Эйден сам делает ставки, когда Лоан оставит попытки сблизиться, и сам же проигрывает — в тот же вечер Хакон и Лоан ускальзывают сразу после ужина. Пилигрим сидит за столом с толпой малознакомых людей и делает вид, что ничего не произошло, но в душе умирает с каждой минутой. Как будто вместо вируса расползается гниль, иссушаюшая в труху. Эйден ощущает себя мешком трухи, изображающим из себя человека. И с чего, казалось бы? Хакон никогда не скрывал свою привязанность к Лоан — так или иначе все его разговоры сводились к ней. Но в этом проклятом треугольнике он один желает то, что не может получить ни при каких обстоятельствах. Предательская мысль уйти из города стухает в зародыше — он уже пытался. Обошёл город по периметру, даже пару раз вылезал наружу, ночевал в сторожке у радиовышки, с мыслью, что уж оттуда-то соберётся и уйдёт. И поскольку у Хакона шестое чувство заточено на закидоны Эйдена, каждый грёбаный раз его голос в рации как маяк вёл его обратно в стены Вилледора. Сегодня Эйден снова выскальзывает в уже проторенном направлении — видит двумя уровнями выше близко стоящих Хакона и Лоан, даёт себе минуту-две отпечатать, зафиксировать реалии в сознании и покидает Сентрал-Луп. Он знает, конечно же, что утром как идиот будет бежать по тоннелю назад, но сейчас… Сейчас он нуждается в сепарации от всего того, с чем его никто не учил справляться. Дорога из Базара в тоннели освещена уфэшками и даже охраняется — из подсобки слышно пьяный гогот Барни, и Эйден ускоряется от греха подальше. Лодка как обычно покачивается на воде, но Эйден перебирается вплавь и с помощью крюка взбирается к вышке. В голове возникает мысль сделать лебёдку для спуска и подъема, раз он так зачастил сюда. По пути юноша собирает ромашку в крошечном садике у заброшенной часовни и сразу же раскладывает сушиться на столе в укрытии. Из радиостанции звучат обрывки диалогов, и под их гомон Эйден засыпает на спальном мешке, выключив свою рацию. Дает себе чуть простора для манёвров с утра. И просыпается утром из-за того, что в комнатке шёпотом ругаются Лоан и Хакон. Предмет спора, конечно же, он сам. Это даже не удивляет. Впрочем, они продолжают спорить, и всю обратную дорогу в город и Эйден хоть убей не может уловить суть спора. Он позволяет себе впасть в меланхолию и лёгкое оцепенение, лишь бы не втянули в разборки. По итогу он слишком поздно обнаруживает, что его решили переселить через стенку от Хакона, под присмотр, так сказать. Чтоб не сбежал, прямо рубит Лоан. — Если я услышу, как вы занимаетесь сексом, я подложу вам голову кусаки под дверь, — отшучивается Эйден и мысленно прикидывает, что нужно для лебёдки и за сколько заходов он в одиночку перетаскает всё необходимое. — Нечего завидовать, — шутит в ответ Хакон, потому что как ещё он может отреагировать, верно? Эйден считает в голове метраж троса и всячески отметает мысли о том, насколько в цель попала эта шутка и как всё внутри оборвалось и укатилось куда-то летунам в пасть. Возможно, поэтому вечером он, вместо того, же чтобы разбирать пожитки, сидит в обнимку с мотком троса и оцепенело смотрит на стену, отделяющую их с Хаконом комнаты друг от друга.