«А что, если наша земля — ад какой-то другой планеты?» Олдос Хаксли, Контрапункт.
***
Ножницы Джисону сниться начали слишком неожиданно и часто. Не столько тело Киджона, проколотое почти насквозь, сколько именно ножницы. Их синие ручки полностью покрыты кровью, а сами лезвия обвиты черными волосами. Потому что и голова у Джона была изранена. А еще Джисон замечает, что одна пара ножниц из их комнаты пропала. И вот это уже пугает по-настоящему. Их было четыре, одна на двоих, но в ящике стола осталось три. Он поспрашивал у остальных, взял ли себе кто-то эту пару, но получил лишь отрицательные кивки. Где тогда эти чертовы ножницы, если не в изоляционной комнате? Правда, сейчас их уже там нет — выбросили, — да и комната свежестью благоухает, впервые не обделенная влажной уборкой, а Киджона там и дух простыл. Тревожно. Мысли об этом словно хороводом пляшут, обвивая его мозг, с каждой минутой сужая круг и сжимая его в своих цепях сильнее. Скоро он лопнет, если не остановится. Мало ли, может, кто-то ножницы потерял, а сознаваться не хочет. Нельзя разводить панику на пустом месте и выставлять себя параноиком. Много всего эмоционально тяжелого, грузного произошло за последнее время, и Джисон откровенно переполнен мыслями. Он правда чувствует себя так, словно скоро взорвется, если его не усмирить, дать волю чувствам и выплеснуть из себя всю эту дрянь, чтобы не отравляла больше изнутри. Поговорить, правда, не с кем: Чанбин и Чонин сами на соплях держатся, как бы ни старались выглядеть нормальными, разум Хенджина ни на секунду не утихает, вечно держа в себе мысли о Сынмине, которого, в свою очередь, не стоит вообще ничем негативным беспокоить — ему бы лучше что-то хорошее рассказать, отвлекающее. С Чаном можно было поговорить, но Джисон буквально осязает, сколько груза ответственности за них тот тащит на своих плечах, опекая, следя за их целостью и сохранностью и не подпуская всяких персон, недалеко от Киджона ушедших в своих моральных принципах, какие только они могут у них быть. Не хочется обременять его еще сильнее. А Минхо… Откровенно говоря, Джисону стыдно. Минхо всегда с ним, когда ему плохо, постоянно рядом, если Хан в этом нуждается больше всего. В обществе Минхо ему настолько комфортно находиться, что он порой диву дается, как такое вообще возможно. Ему хочется быть рядом с ним как можно чаще, видеть его, слышать его, чувствовать его. Джисон правда нуждается в нем. И ему за это стыдно. Потому что рядом с другом невозможно чувствовать себя так. Но ему даже думать страшно о том, как именно. Он метет и метет эти мысли из головы, просто наслаждаясь времяпрепровождением со своим очень хорошим другом, который по умолчанию стал лучшим, насколько бы Джисон ни был и с остальными близок. Ему страшно, что он попросту станет зависимым, что не сможет без него жить. — Хватит, хватит, все… Джисон взъерошивает свои волосы, сжимая их между пальцев, и задерживает дыхание, словно это что-то изменит. — Сон-и? Ты в порядке? Голос слишком уж ему знакомый. Тот, который он, кладя руку на сердце, услышать сейчас хотел больше и меньше всего. Просто еще не совсем определился. — Минхо? — он отнимает руки от головы, прослеживая взглядом друга. В комнате пусто. Только заправленные кровати, чистый стол, шкаф в углу и Джисон наедине со своими мыслями, которые вдруг магическим образом отметаются появлением в комнате Минхо. — Что «хватит»? Что-то случилось? «Ты случился», — хотелось бы ответить Джисону, но вместо этого прикусывает себе язык. Он сидит на своей кровати, опершись спиной о стенку и придвинув колени к груди, словно пытается защититься от всего того хорошего, к чему он безбожно начинает привыкать. От Минхо. — Я… Нет, я просто… Он пытается упираться ровно до момента, когда поднимает глаза на Минхо. Тот сел рядом, стараясь поймать скрытый челкой взгляд, и встревоженный весь такой, что Джисону еще совестнее становится. — Пожалуйста, Хан-и, — просит Минхо, немного хмурясь, — не лги мне, ладно? Ты же знаешь, что можешь со мной всем поделиться? Да ведь? Джисон громко сглатывает, легко кивая, и взгляда не может оторвать от лица напротив. Да он так с ума сойдет. — Просто столько всего навалилось, — наконец вздыхает он, расслабляя бывшие чересчур напряженными мышцы. — Никогда Киджон не нравился, но странно понимать, что за пару часов до смерти человека вы даже разговаривали. — Да уж, я его еще и ударил, — смешно поджимает губы Минхо, неловко потирая ладони о ткань черных штанов. — Некрасиво как-то вышло. — Дурак, — издает тихий смешок Джисон, стукая костяшкой пальца по плечу Минхо, который, в свою очередь, улыбается, увидев уже не такое неспокойное лицо. — Я устал. Если с остальным они еще справлялись, то смерть Феликса их сильно подкосила. Джисону и представлять страшно, как чувствуют себя Чанбин с Чонином. Время течет, но душевные раны затягиваются туго, хуже физических, иногда начиная кровоточить. Как, например, сейчас, после смерти Киджона. Они все его не любили. Они его ненавидели ярой ненавистью после того, что он сделал с Феликсом. Но Джисон все еще не нашел эти чертовы ножницы. — Я понимаю, — кивает Минхо, пододвигаясь ближе и забираясь на кровать с ногами так, чтобы усесться плечом к плечу с Джисоном. — И это нормально. Хан утыкается вдруг ставшей тяжелой головой в плечо друга, макушкой разок потираясь о теплую шею, что щекочет Минхо, который в отместку зарывается носом в его волосы и издает такой звук, будто сейчас укусит. На шее Минхо отчетливо виднеется небольшой шрам, случайно оставленный стеклом, которое Чанбин сжимал в руках и направлял на сторожей, в чьей виновности он был уверен. Думал ведь в первую очередь о том, что это они такое с Феликсом сотворили, вот и потерял голову, пока друга случайно осколком не задел. — Ты не мог не устать после всего произошедшего, — продолжает Минхо, подцепляя отброшенное в сторону одеяло и накрывая их по пояс, чтобы ногам холодно не было. — И если ты чувствуешь, что не можешь все в себе держать, тогда не нужно так делать. Для этого у тебя всегда есть я, — он опускает руку на Джисонов висок и проводит неспеша по волосам, как всегда спутанным и лохматым. — Знаешь ведь, что выслушаю и сделаю все, чтобы ты чувствовал себя лучше. Поэтому, пожалуйста, не мучай себя понапрасну. Когда Джисон шмыгает, это становится удивлением даже для него самого. Он не понимает, почему вдруг начинает воспринимать все в разы отчетливее, сильнее, ближе, почему каждое слово Минхо хочется вышить у себя на сердце белой нитью, почему так до нехватки воздуха желает, чтобы его обнял именно он. Крепко, чтобы все-все ребра переломались, разрезали вечно работающую мышцу, которая вдруг забилась сильнее, и чтобы Джисон перестал себя чувствовать настолько хорошо рядом с ним. Неясно, почему слезы текут ручьем, а остановить весь этот поток нельзя, не получается, сколько ни вытирай влагу и ни терзай глаза. После разговора с Хенджином Джисон понял, что Минхо ему нравится. Довольно сильно, похоже, раз он тут сейчас почти воет, пока растерянный Минхо спрашивает, что вдруг заставило его так перемениться в настроении, и притягивает к себе ближе, наконец-то обнимая. Джисон знал, все понял, но принял ли — вопрос другой. — Эй, ты чего? — отстраняется Минхо, чтобы заглянуть в заплаканные глаза и попытаться найти в их глубинах ответы, но пугается, когда слышит, как плач вдруг становится еще громче, надрывнее, а сам Джисон сжимает в руках его свитер. — Обними, — всхлипывает он, больше не пытаясь вытирать слезы. — Обними меня и не отпускай. Ему страшно. Не Минхо в этом виноват, не чувства к нему, а неизвестность. Она всегда была его злейшим врагом. Все навалилось разом, смешалось в кучку, которая по отвратительно гладкому склону целилась ровно в Джисона, а тот, как бы ни старался, от нее убежать не смог. Все пережитое просто вывалилось из него, а страх симпатии к Минхо лишь стал спусковым крючком. Эйфория от удивления и осознания своих чувств пропала как-то слишком незаметно. — Хан-и, пожалуйста… Минхо хотел было продолжить, но Джисон так остервенело начинает мотать головой в разные стороны, что он просто решает выполнить просьбу: обвивает руками сжавшегося Хана, прижимает к себе с силой и утыкается носом пульсирующий висок. Если он не готов ничего говорить, то Минхо остается только ждать. — Я просто устал, — говорит едва внятно Джисон между всхлипами, — от всего устал. Устал бояться, трястись каждое утро перед выходом в коридор, на еженедельном осмотре комнаты, на занятиях, в столовой, во дворе, в спортзале, даже в душевой. Я устал бояться своих чувств и их последствий. Но мне стыдно за это, потому что не я один страдаю. У Чанбина и Чонина, вон, брата родного убили, но они ведь справляются. Даже они. Даже четырнадцатилетний мальчик, понимаешь? Чонин… — Тебе-то самому сколько, Джисон? — Скоро шестнадцать, я в любом случае старше, так что… Его прерывает короткий вздох, заставляющий остановить свой поток мыслей. — Невелика разница. Вы оба дети. Все здесь дети, давай уж честно. Но я не это хочу сказать, — Минхо берет в ладони щеки Джисона, слегка сжимая их, и смотрит, кажется, прямо в душу, когда говорит: — Даже не думай винить себя за то, что тебе тяжело, понял? Что другим хуже, что они не жалуются. Все жалуются. Потому что это нормально. Если они не говорят об этом тебе, это не значит, что они молчат. А даже если и молчат, то это не признак силы духа или еще какой чепухи. Ни о чем хорошем это не говорит: люди просто не могут довериться кому-то настолько, чтобы раскрыть свою душу, оставляя себя на съедение собственных чувств. Потом будут очень-очень плохие последствия, слышишь? Не делай так, — добавляет он уже тише. — Перестань винить себя за каждое проявление слабости, черт, ты имеешь на это право так же, как и любой другой человек. Ты имеешь право быть услышанным, понятым и принятым. Ты меня понял? Джисон моргает заторможенно, рассматривая сквозь слипшиеся от слез ресницы серьезное лицо Минхо, который явно ждет ответа. Не торопит, просто ждет, не отнимая рук с его щек. Это тепло. Обычно руки у Минхо не бывают такими горячими, либо же просто лицо у Джисона холоднее привычного. Даже немного покалывает. — Ты нравишься мне. Взгляд Минхо ожидаемо сменяется на растерянный, когда Джисон вместо ответа выпаливает такое. А тот, на самом-то деле, и не хотел говорить о таком вслух, более того, он даже подумать об этом не успел, как вдруг открыл рот. Джисон чувствует себя не менее удивленным, чем Минхо, но выглядит так, словно собирался сказать это. Однако… — Как человек, как друг. Ты мне как-то говорил это, помнишь? — Хан поднимает брови вверх, бегая взглядом по большущим глазам напротив, а когда дожидается мелкого кивка, продолжает. — Ты… Ты прекрасный друг, правда, я и не смел желать о таком. Спасибо, что ты есть. Спасибо, что ты всегда рядом. Честно, спасибо. Не знаю, как бы я был без тебя. — Хан-и… Джисон улыбается слабо: сил осталось мало. Ему полегчало, но вместе с травящими эмоциями вышла и вся оставшаяся энергия. Он роняет голову на плечо Минхо, надежное плечо, которое для него всегда расправлено. Он помнит об этом. Минхо поглаживает по волосам со вздохом немного печальным, наверное, жалеющим, а поток воздуха Джисон кожей головы ощущает. Минхо позволил ему высказаться. Обнял, накрыл одеялом, поцеловал в макушку, уткнувшись мягкими губами в лохматые волосы, совсем немного вьющиеся на затылке, и услышал, понял и принял. Джисон в порядке. Сейчас он в лучшем состоянии, в коем мог быть после всего случившегося. И все это благодаря Минхо. — А ты… — шмыгает он, полностью успокоившись. — Как ты себя чувствуешь? В ответ Минхо пожимает плечами, задумчиво промычав. — Неплохо, на самом деле, — говорит он, почесывая за ухом Джисона, который склоняет голову в погоне за касанием. — Я долго и много разговаривал с Чаном вчера, стало легче. В голове все как-то устаканилось, если до этого там какая-то каша была. Так что не переживай за меня, ладно? Он берет в свои руки ладони Джисона, отчего-то пылающие, и смотрит в глаза неотрывно. Хан кивает несколько раз, растягивая губы в улыбке, и даже издает тихий смешок, когда видит широкую улыбку Минхо. Сейчас ему тоже стало легче. Он не уверен, что такой наплыв не повторится, что он не будет вновь кусать губы в надежде не быть услышанным, что сможет полностью пройти через это. Сможет вытерпеть, сможет выпустить все травящее из себя и зажить новой жизнью, где больше не будет боли. Не так много. Но он не хочет расставаться с друзьями, когда они сбегут из Кэлюма. Не хочет отпускать Минхо. — Мы же… Спросить, будут ли они видеться там, за стенами, Джисон не успевает: дверь в комнату вдруг распахивается, а внутрь заходит взволнованный Чан. — У директора день рождения. Чан говорит быстро, пытаясь отдышаться, и подходит ближе, всего секунду с каким-то блеском смотря на их сплетенные руки и мельком улыбаясь. — Они организуют праздник, — добавляет он, садясь на кровать Джисона и поднимая на нее одну ногу. — Будет выпивка. Будет много, очень много выпивки, и нам необязательно придется ждать новогодних праздников, чтобы пойти копать. — Стой-стой-стой. Минхо поворачивается корпусом к нему, в одной ладони все еще сжимая руку Джисона, и хмурится. — Ты серьезно? Это правда? — Да! — смеется Чан, выглядя таким счастливым, каким Джисону не приходилось его видеть. — Мы наконец-то уйдем отсюда. Я так переживал за Сынмина, он с каждым днем все хуже и хуже себя чувствует. Все выходило из-под всякого контроля. — Чан, как думаешь, — зовет волнительно Джисон, — охрана будет достаточно ослаблена? Чан потирает ладони друг о друга и выдыхает: — Ох, Джисон, не знаю, — но быстро оживляется, произнося: — Думаю, что да. А почему нет? Такой праздник ведь, — закатывает он глаза под смех друзей. — Директор себя очень любит, так что торжества в такой день не пожалеет. И это правда. Мужичок тот действительно маленько перебарщивает с самовлюбленностью. Но Чан все равно выглядит каким-то встревоженным. У них правда есть все шансы подойти к яме и попытаться вырыть хоть что-то: доступа к инструментам у них нет, работать придется собственными руками или какими-нибудь палками да ветками. Ключ от мастерской всегда находится при Лео. Просто нереально у него их стащить, он не из тех, кто легко теряет вещи. Конечно, за одну ночь — точнее будет сказать часа два-три — они вряд ли успеют справиться с такой сложной задачей, но это поднимет общий дух и приблизит их к цели. Это будет значить, что в новогоднюю ночь они точно смогут сбежать, если все пойдет по плану. — А когда у него день рождения? — спрашивает Минхо, взявший со стола свои очки и тетрадь с ручкой, чтобы набросать заметки. — Завтра, — отвечает Чан, наблюдая за тем, как Минхо пишет. — Не знаю, правда, отменят ли они уроки, раз до сих пор молчат, но праздновать будут по полной. Вы бы слышали, как директор визжал от предвкушения. — И кто тут еще ребенок, — вздыхает Джисон, играясь с пальцами Минхо и периодически массируя их. — А Сынмин знает? — Да, все остальные тоже. — Представляю, как он рад, — облегченно расплывается в улыбке Хан, поднимая взгляд на Чана, — и другие ребята. Чан улыбается в ответ так же тепло и радостно и говорит: — Конечно, Сон, конечно.***
А есть ли смысл? Хочешь убежать, а бежать некуда, но как только появляется возможность, сил за нее бороться не остается. И смысла, кажется, тоже.«Каждый на свой путь, как на иглу, нанизан»
Сынмин ненавидел эту надпись, начирканную криво с внутренней стороны обложки в учебнике географии, который ему выдали в школе. Каждый раз на уроке он видел ее, сетовал и не понимал, какой идиот решил портить ему все дни, когда бывал его любимый урок географии. Он не хотел верить в то, что у каждого есть своя судьба. Не хотел думать, что от него ничего не зависит, что не он решения принимает, не он свою жизнь строит, а все придумали за него другие. Это выводило из строя, нервировало, заставляло много, очень много думать. Сынмин вообще всегда был человеком быстро вспыхивающим, но четко знал границы. Он мог обозначать полосу, за которую человеку переходить не стоит, чтобы не провоцировать его, но он не ввязывался в конфликты, если такое вдруг случалось. Он просто махал рукой и уходил, бросая напоследок, что обо всем предупреждал и обещал уйти, если вдруг его комфортом будут пренебрегать. Сейчас он себя в руках держать не может совершенно. Дело не в том, что именно люди его выводят из колеи, нет. Сынмин бесится из-за всего. Что заснуть снова не может, что опять галлюцинации слуховые его обманывают, что уроки никак не заканчиваются, еда как всегда отвратительная и воздух вообще не тот. Спертый, тяжелый, с осадком в легких. Он словно все время каким-то дымом дышит: с каждым днем все сложнее. Но, с другой стороны, иногда он не чувствует ничего совершенно. Ни ярости, ни печали, ни чего-то хорошего. Вообще ничего. Пусто. И это уже не было чем-то удивительным или просто необычным — для Сынмина это стало совсем обыденным явлением. Для его друзей тоже, потому они давно перестали спрашивать, все ли в порядке. Знают, что нет, а еще знают, что Сынмин соврет, улыбнувшись. Он много размышляет, но одновременно с этим не думает ни о чем. Словно застрял в одном дне, в одном мгновении, когда вдруг понял: единственный выход отсюда — наверх. Когда и красная Луна вдруг отвернулась, подражая Солнцу. Он чувствует себя таким одиноким, находясь среди людей и видя заботливых друзей, оказывающим ему поддержку. И Хенджин, он… Сынмину до слез жаль, что он такой неблагодарный; не может принять все то хорошее, что ему в огромном количестве преподносят. Ему жаль, что у него нет больше сил. Под подушкой лежит уже забытая веревка, которая стала ненужной сразу, как он понял, что не справится с ней. Значит, он выберет другой путь.***
В Кэлюме, как бы необычно это ни было, с радостными лицами ходят многие, поскольку занятия следующего дня все-таки отменили в честь праздника по случаю дня рождения директора. Решили в это время устроить по полной подготовку, а вечером уже начать празднество. И ученики от уроков отдохнут, и учителя помогут с украшением актового зала, где и будет эпицентр всего веселья. Как, впрочем, и всегда. А пока они могут только с ожиданием переживать последний вечер перед внезапным выходным. У многих хорошее от этого настроение, атмосфера непривычной раскрепощенности витает даже в воздухе, с кислородом добираясь до легких и расслабляя напряженные мышцы, выветривая из головы все ненужные или плохие мысли. Время ужина уже подходит, но все в тридцать седьмой комнате уже чувствуют себя достаточно сонливыми, хоть и договорились не пропускать этот прием пищи сегодня. Они занимаются каждый своим делом: Чан валяется на кровати Чанбина, загребая того в охапку, и беседует с Минхо и Чонином, развалившимися на постели последнего, а Хенджин с Джисоном решили обсудить какое-то событие из параграфа в книге по истории, которое через день им придется пересказывать на уроке. История всегда легче понимается и запоминается в компании. Сынмин же валяется на полу, вытягивая перед собой книгу, которую ему посоветовала тетушка Ивонн, а когда руки устают держать ее над головой, он роняет книгу на лицо так, чтобы нужная страница не потерялась. — Сынмин, фу, — морщится Чонин, — убери книгу с лица, она такая же грязная, как деньги. Паразитов понасобираешь и кожу свою испортишь. Сынмин в ответ что-то невнятное мычит, не двигаясь ни на миллиметр, в то время как Чонин лишь тяжело вздыхает, продолжая беседу с друзьями и свою маленькую борьбу за территорию своей же кровати с Минхо, который уходить и место уступать совершенно не собирается. Джисон замечает начавшего отвлекаться Хенджина в самом разгаре их совместного пересказа, который они воспроизводили достаточно громко, чтобы и Сынмин краем уха слышал: повторить никогда не будет лишним. Хенджин бесконтрольно переводит взгляд на своего парня, кажется, через каждую секунду, поэтому Джисон жестом предлагает ему поговорить с Сынмином, если ему вдруг так захотелось. — Читай пока без меня, — говорит Хенджин, сползая с Джисоновой кровати к лежащему на полу парню. Хан послушно утыкается носом в учебник, поднимая подушку так, чтобы можно было поясницей упираться в нее, а не в железное изголовье кровати, и задумчиво дует щеки. Он растворяется в буквах так сильно, что все звуки начали казаться словно под водой, а приближающегося в свою сторону человека замечает только тогда, когда кровать проминается под его весом. — Меня Чонин прогнал, — оправдывается Минхо, устраиваясь рядом удобнее, плечом к плечу, и заглядывая в учебник. — Помощь нужна? — Хорошо знаешь историю? — Дедуле не с кем было обсудить что политику, что историю, поэтому он рассказывал все мне, — кивает с умным видом Минхо, улавливая смешок в свою сторону. — А вот книг, помимо школьных учебников, на эти темы не читал. Сегодня он бессовестно перед ним рыдал, но ему абсолютно комфортно сейчас. Нет никакой неловкости или еще чего, что обычно с другими людьми у Джисона бывает. Он смотрит на Минхо с любопытством, неторопливо разглядывая черты лица вблизи, и мычит перед тем, как спросить: — Веришь дедушке на слово? — А ты веришь книгам? Он улыбается, когда Минхо даже секунды не выжидает перед встречным вопросом, и отводит взгляд в сторону, туда, где Хенджин всеми конечностями обвил Сынмина. Кажется, они о чем-то шепчутся, но Джисон старается не улавливать их тихий разговор, дабы не было потом ощущения, что он подслушивал. — Кому-то верить в нашем мире всегда рискованно, — наконец отвечает Джисон, провожая взглядом вставшего на ноги Сынмина. Хан немного столбенеет, когда видит, как он быстро касается губами губ Хенджина, не менее удивленного сейчас, но старается сделать вид, что ничего не видел. Наверное, остальные и не заметили вовсе. Раньше они подобного перед ними не делали, хотя, кажется, никто против не был. Сынмин хрустит шеей и направляется в сторону выхода, скрываясь за дверью. В коридоре вряд ли уже стоят дежурные, следящие обычно после ужина за тем, чтобы дети не выходили из своих комнат. Пускают только в туалет, особенно проблемных детей провожают туда лично, чтобы дел не натворили. — Наверное, это правда, — съезжает ниже Минхо, чтобы уложить свою голову на плечо все еще держащего книгу Джисона. — Но и никому не верить тоже сложно. Хан вскидывает бровь, пытаясь заглянуть в глаза, скрытые темной челкой, и спрашивает: — Думаешь? — Правда сложно. Ну представь, — ерзает Минхо на месте, поднимая взгляд на внимательно слушающего Джисона так, чтобы не пришлось отпрянуть от плеча, — ты живешь в мире, в котором никому не можешь доверять. Разве это не грустно? Джисон задумчиво поджимает губы, обводя взглядом потолок, а затем возвращая его на подозрительно прищурившегося Минхо, и еле сдерживает улыбку, когда говорит: — Ты прав, звучит грустно, — но все-таки не сдерживает легкий смех, когда получает тычок в плечо. — Нет, честно, я думаю, ты прав. В ответ Минхо лишь хмыкает довольно, поднимая голову с чужого плеча и наблюдая за бурно что-то обсуждающими Чаном и Чанбином, над которыми хихикают бок о бок Хенджин с самым младшим. — Конечно, жить как на иголках, — продолжает Минхо, не отрывая от них взгляда и краем глаза замечая, как Джисон в конце концов закрывает учебник, загнув страницу, будто собираясь уделить все внимание разговору со своим другом. — Так и болячки с головушкой заработать можно. — Нет уж, хватит, — машет рукой Джисон с нервным смехом, — нам своих достаточно. — Вот и я о том же. Глухой стук привлекает внимание Минхо, который видит, как Хан пару раз в раздумьях ударяется затылком о стену. — Есть кто-то, кому ты доверяешь? Спрашивает он на самом деле неожиданно, Джисон и сам об этом знает, но понятия не имеет, что хочет услышать в ответ. Минхо открывается, только когда понимает, что новый человек является безопасным местом, можно позволить себе расслабиться. Но комфорт не равно доверие. Это что-то куда более глубинное, тяжелое для добычи. — Чан, — тут же отвечает Минхо. Конечно, это Чан. Сколько лет они знакомы? Может, вообще всю жизнь. Джисон и сам Чану доверяет, на самом деле. Иногда — даже то, что себе самому бы не доверил. Оно и ясно: Чан самый надежный человек из всех, кого только ему приходилось встречать, и последнее, в чем можно сомневаться, — в его надежности. — Ты тоже. Не сразу Джисон улавливает смысл слов, будучи погруженным в свои мысли, но когда делает это, кидает удивленный взгляд на стушевавшегося Минхо. Его глаза немного бегают, хоть он и старается выглядеть невозмутимым, и Джисон не посмеет даже дразнить его за это. Он прекрасно знает характер Минхо и то, что ему показывать сложно, а что — нет. — Я? — переспрашивает Джисон, тыкая себе в грудь пальцем, наполовину спрятанным в рукаве темно-синего свитера. — Ты не говоришь это только потому, что боишься обидеть? Все в порядке, если это не так, ты ведь знаешь? — он улыбается, пытаясь придать уверенности своим словам, и говорит: — Я не настолько ребенок, чтобы не понимать таких вещей. Минхо сначала хмурится, готовый спорить сразу, как Джисон закончит говорить, но на последнем предложении вдруг улыбается и произносит игривым тоном, поднимая брови: — Правда? Хан-и уже взрослый совсем? — Ну Минхо-о, — тянет Джисон, смущенно пихая своим плечом чужое. — А вот и взрослый! Он дуется, пытаясь сдержать улыбку, когда слышит веселый смех прямо у уха, а после него: — Хорошо, не спорю. Но, — уже серьезнеет Минхо, кладя руку на бедро Хана, чтобы тот взглянул на него, — я говорил правду. Я чувствую, что могу доверять тебе. Я хочу доверять тебе. Джисон смотрит неотрывно в глаза напротив всего несколько секунд, но создается ощущение, словно проходит куда больше времени, если уж не утрировать и не называть это вечностью. А Джисон назвал бы. — Верю, верю, — он опускает голову, раздумывая перед тем, как продолжить. — Я тоже. — Тоже? Минхо привычно хитро улыбается, прекрасно понимая, что Джисон имел в виду, но добивается своего, когда тот со вздохом поясняет: — Тоже доверяю тебе, вредный хен. — Я так и думал, — расплывается он в улыбке, словно кот, получивший свою порцию любимого корма. — Но это не значит, что с остальными у меня такого нет. Есть, просто не так, не настолько, как с вами двумя. Чанбину, например, тоже, и я знаю, что мне нужно совсем немного времени, чтобы говорить об этом с полной уверенностью. — Я понимаю, — пожимает плечами Джисон. — Я тоже всем вам доверяю. Честно, очень, — он обводит взглядом шумных друзей, останавливаясь на разглядывающем его лицо Минхо и добавляет то, что говорить не хотел, но все же невольно вырывается: — Просто с тобой комфортнее. Какая-то скованность после этих слов охватывает его движения, а взгляд тупится на собственные руки, уже полностью спрятавшиеся в рукавах свитера. Жаль, лицо он так спрятать не может. По нему ползет адское смущение, хотя ничего поразительного он не сказал. Однако между ними в воздухе витает почти осязаемый блеск откровенности, словно да, Джисон, ты непроизвольно начинаешь обнажать душу перед тем, кто ее точно будет оберегать. Хочется верить, что будет. Но ему все еще очень страшно от самого себя и своих чувств. Реакции его сердца, тела на Минхо порой пугают, а удивляют и подавно. Хочется убежать от них и где-то спрятаться, чтобы никто больше не видел, чтобы в одиночку попытаться все это подавить, но в то же время до головокружения хочется поддаться. В нем нет столько смелости для подобных действий, поэтому он приходит к выводу, что лучше бежать. Легче бежать. — Мне тоже. Голос Минхо совсем обыденный, будто то, о чем он говорит, должно было Джисону давно известно быть. — Я чувствую себя рядом с тобой свободно, — мнет Минхо затекшую шею с легкой улыбкой на губах, — так свободно, как только могу. И вдруг скованность исчезает, позволяя расслабить тело и опустить напряженные плечи, а нежная улыбка сама на лицо цепляется, когда Джисон смотрит на него и понимает, что Минхо не врет. Он вообще никогда не врал ему, если уж быть честным до конца. — Подъем, — зовет поднявшийся на ноги и потягивающийся Чан, — на ужин пора. Джисон оглядывает комнату, вспоминая, как несколькими минутами назад вышел Сынмин, и думает о том, что тот мог уже занять им столик в столовой, а если нет, то сам поймет, где искать ребят, если вдруг обнаружит пустую комнату. Коридоры уже прилично забиты людьми, направляющимися в столовую, а по стенам, обвешанным старыми и местами потертыми картинами, отскакивают голоса и усталый смех. День каким-то напряженным был, видимо, не только у Джисона. В воздухе проскальзывает ненавязчивый пряный аромат с мускусными нотками, заставляющий принюхиваться, но источника запаха он не находит. Теплый свет лампочек не напрягает глаза, которые и без того закрываются от накатывающей сонливости, от чего Джисон привычно встает за Минхо, предварительно хлопнув его по плечу и давая знать, что собирается снова идти с закрытыми глазами, полагаясь исключительно на свой слух и звуки шагов старшего. На лестнице, правда, такой трюк не срабатывает. Когда они спускаются на первый этаж, Джисон еще на лестнице видит вставшего с кресла холла Сынмина, который, вероятно, их не заметил. Но направляется он почему-то в противоположную от столовой сторону. — Мин-и? Джисон поворачивает голову к встревоженному Хенджину, провожающему взглядом удаляющуюся спину Сынмина. — Почему он в сторону двора идет? — доносится удивленный голос Чанбина, тоже заметившего их друга. — Может, его кто-то позвал? Он смотрел в сторону выхода и как-то резко встал, — смотрит на них Джисон, наблюдая за начинающим нервничать Хенджином. Перед ними образовалась небольшая пробка из людей, забивших лестницу, и им приходится ждать, чтобы появилась возможность последовать за Сынмином и узнать, куда тот направился. Хенджин даже порывается спрыгнуть через перила, чтобы не дожидаться, пока толпа рассосется, но Чанбин его останавливает, указывая на дежурных. Ему за такое шею свернут. Не то чтобы сам Хенджин о себе волновался, поэтому приходится это делать им. Когда они наконец переступают последнюю ступеньку, за окном первого этажа вдруг раздается какой-то шум, похожий на крики. У сторожей сейчас тоже время ужина, из-за чего на посту стоят всего парочку человек в нескольких точках, поэтому то, что у них там могло произойти, не совсем понятно. Они, конечно, могут спорить о том, кто первый пойдет ужинать, а кто будет ждать, поэтому, в общем-то, объяснение само собой находится, но тревожно все равно: туда вышел Сынмин, а злые сторожи ничего хорошего не предвещают. Они по умолчанию все свое внимание перекинули на Сынмина, забывая совершенно о еде и столовой и пробиваясь сквозь толпу людей к выходу, по пути замечая забежавшего внутрь охранника. Наверное, это все переживания Хенджина влияют на них всех, темной дымкой вокруг него витающие. Морозный воздух бьет в нос, когда они переступают порог входной двери, оказываясь в стылом дворе интерната. В передней части обычно бывает светло, поэтому они сразу замечают источник шума. Им тут же открывается странная картина: Сынмин барахтается в руках одного из сторожей, рядом с ними стоит еще несколько, явно раздраженные, и все кричат и ругаются друг на друга. — Что за… Хенджин моментально мрачнеет, когда видит, с какой силой Сынмина прижимают к себе поперек туловища, чтобы тот не вырвался. Он обходит стоящего перед ним Чана, с каждым шагом набирая скорость и приближаясь к двум охранникам, один из которых пытается удержать Сынмина, а второй расслабленно стоит рядом с ружьем в руках и еще одним на шее. У того, кто ругается на пинающего его Сынмина, ружья нет: видимо, отдал своему дружку, с весельем в глазах наблюдающим за ними. — Хенджин, эй, стой, — Чан хватает взбешенного друга за запястье, когда тот идет быком на красную тряпку, явно намереваясь наделать глупостей. Они все еще не понимают, что здесь происходит, поэтому действовать бездумно будет слишком плохим решением. А Хенджин думать будет вряд ли. На голоса и шум наконец обращает внимание сторож с ружьем, будто специально делая вид, что не замечал их до этого. — На месте стой, — поднимает он оружие, с усмешкой глядя на кипящего от ярости Хенджина. — Пристрелю, если ближе подойдешь. Чан прекрасно знает, что подойдет, поэтому держит крепче инстинктивно вырывающего руку Хенджина. У него глаза выпученные, губы сжаты в тонкую полосу, а плечи дрожат от злости. Все тело дрожит, но даже Джисон, стоящий позади, чувствует, что Хенджин боится. Не за себя — ему, кажется, всегда было плевать на свою безопасность, — а за Сынмина. — Отпустите его, — шипит Хенджин сквозь плотно сжатые зубы, стучащие друг о друга от страха за самое ценное, что есть в его жизни. — Отпустите, блять, его. Сторож подходит ближе, кладя руку на его плечо и наклоняясь, чтобы притворно обидчиво выпятить губу и заломить брови, негодующе произнося: — Слушай, он ведь убежать хотел, — смех вырывается из его рта, когда он видит вытянувшееся в чистом поражении лицо Хенджина. — А ты же знаешь, что будет, если мы его отпустим? Позади них слышится топот, издаваемый тем самым сторожем, влетевшим в холл жилого корпуса, когда ребята выходили во двор, и Лео. Он идет с нахмуренными бровями, на секунду встречаясь взглядом с Джисоном, что смотрит сейчас на него совсем не так, как раньше. До этого в его глазах ничего, кроме истинного презрения и ненависти, сменивший изначальный страх, не было. А сейчас он отчетливо может видеть в бегающем взгляде парня надежду. Джисон видит, как всего на секунду Лео неуверенно тормозит, но возвращает на лицо былую серьезность, когда обращает внимание на развернувшуюся картину, и продолжает идти в их сторону быстрым шагом. — Правда хочешь, чтобы мы его отпустили? — почти шепчет сторож, через плечо Сынмина наблюдая за приближающимся начальником. — Мы так и сделаем. — Нет, стойте… Нет-нет-нет… В какое-то мгновение Хенджин осознает, что Сынмин правда убежит. Он ни разу за все это время на них не взглянул, ни слова не сказал, только рычал как бездомный щенок, сводящий концы с концами и уставший от бродяжной жизни. Сейчас Сынмин не тот, которого он знал. Которого знали все они. И тот взгляд, с которым он поднялся с кресла холла, чтобы выйти во двор, тоже не его. — Не отпускайте… Лепет Хенджина едва слышно, но когда Сынмин больно кусает ладонь сторожа, державшего его, а тот отпускает парня, заметив легкий жест рукой второго охранника, так, словно сделал это случайно. Будто ему было настолько от укуса больно, что не удержал. — Сынмин! Стой, нет! Стой же… А Сынмин вырывается сразу, убегая в сторону задней стены, туда, куда они должны были пробраться следующей ночью. Он спотыкается, падает несколько раз, и снова встает, хромая на одну ногу. Видимо, ударить эти твари его успели. Лео подбегает, выкрикивая ему что-то о том, чтобы он одумался, пока есть шанс. Собаки стоят неподалеку, наблюдая за всей картиной, да и ружья у них есть. Не то чтобы Сынмин правда сможет куда-то убежать, и разве это то, чего он добивается? Лео уже было поднял руку, чтобы резко опустить ее, таким образом подав сигнал стрелять, но за его шерстяную рубашку вдруг с силой вцепляются чьи-то пальцы. Это, ожидаемо, Джисон. — Пожалуйста. Его тон такой умоляющий, каким не был никогда перед Лео. Он не просто молит, он правда лелеет надежду, думает, что есть шанс. — Отцепись. Лео не выглядит злым, уставшим или раздраженным. Отчего-то он взволнован, его взгляд мечется по лицу Джисона, очерчивая его огромные круглые глаза, пухлые щеки и поджатую нижнюю губу. Мужчина выглядит странно. Громкий крик Хенджина, истерично бьющего сторожа, что держит его, вырывает Лео из необъяснимого пока для Джисона состояния. Обессиленный Сынмин уже не бежит, он просто идет. Видимо, нога у него действительно сильно пострадала, и остается только догадываться о том, насколько сильно его ударили. К нему может подбежать любой из них, привести обратно, чтобы больше не творил глупостей, но двое сторожей предупреждающе направили на ребят ружья, грозясь выстрелить за любой лишний шаг, а третий продолжает целиться в Сынмина и ждать приказа. Если бы Лео здесь не было, они выстрелили бы давно. Им это не запрещается. — Не думай, что если я не позволил в день смерти Феликса не убить тебя, его брата и твоего дружка, я спущу с рук побег этому мальчишке только потому, что он для тебя что-то значит. Я не делаю исключений, Джисон. Он впервые зовет его по имени, но все его слова с треском разбиваются, когда Хан отчетливо слышит в них неуверенность. Он понятия не имеет, что с Лео не так, но если это его шанс, он выжмет из него все. Джисон видит метания Лео, но ему так страшно снова застать повторение былой истории и кого-то хоронить, что слезы отчаяния сами собой напрашиваются, кажется, целой рекой уже скатываясь по замерзшим от холода щекам. Во дворе правда очень холодно. — Прошу, пожалуйста, — умоляет он, отцепляя пальцы от чужой рубашки и обхватывая ими мужскую шершавую руку. Он сползает на колени, упираясь ими в мерзлую землю, и безостановочно повторяет: — Пожалуйста, не нужно. Почти падающему наземь Сынмину удалось от них отдалиться не так далеко, чтобы стрелку было слишком сложно в него прицелиться, но достаточно, дабы сторож нервно поглядывал на своего начальника. В какой-то момент, когда Лео открывает рот, отворачиваясь от Джисона и собираясь что-то сказать, он слышит чье-то раздраженное цоканье. — Не стре… Выстрел. Всего один выстрел, притворно виноватое лицо сторожа и его тихое: — Извините, не услышал «не». Под ужасающе громкие вопли Хенджина, которого, наконец, отпустил сторож, а тот помчался к упавшему на землю Сынмину, Лео грозно шипит под нос, в три шага подходя к опустившему голову охраннику, выхватывая у него ружье и с размаху ударяя им по лицу. — Вот же ж мразь, за неповиновение я тебе голову сверну, ублюдок! Звучит так, будто они находятся на гребаной войне. — Но, сэр, это же по умолчанию работает: мы стреляем, если кто-то бежит… — Он едва на ногах стоял! Крик разносится почти такой же громкий, какой секундами ранее издавал Хенджин. — И ты знаешь, что если у нас есть шанс, смерти лучше не допускать, придурок, каким местом директора слушал? А? А слова губернатора тебе ни о чем не говорили? Слухи о том, что он скоро опять приедет, тоже? Сторож безостановочно вытирает льющуюся из носа кровь, лопнувшую губу и ссадины на лбу и щеке, пока Лео приказывает другому охраннику отвести мальчика в медпункт и продолжает ругать и периодически бить провинившегося. Джисон так и остается сидеть на коленях, когда мимо него пробегает мужчина с истекающим кровью Сынмином в руках, а за ними Хенджин, на лице которого смешались всевозможные эмоции. Раздирающая внутренности боль, полное непонимание, огромная вина и стопорящее замешательство. Джисон слышит приглушенный грудью Чанбина плач его младшего брата, слышит до сумасшествия неровное, но громкое дыхание Чана над собой, который абсолютно растерянно тянет его с земли, и видит неестественно бледное лицо Минхо, уставившегося под ноги. Куда они, мать его, попали?