«Я с тревогой ждал рассвета: в книгах не было ответа, Как на свете жить без света того, кого уж не вернуть».
Эдгар Аллан По, Ворон.
***
Всегда держать все под контролем не получается, сколько ни вылезай из кожи вон. Нельзя возлагать большие надежды на снисхождение судьбы, даже если не веришь в нее. Нельзя ожидать многого от жизни, слепо видеть лишь яркое будущее без признания возможности неприятных вариантов событий, чтобы быть готовым морально и не сломаться, если вдруг подобное все же произойдет. Чанбин верил, что все у них хорошо будет, что заживут втроем, временами навещая могилу тетушки, нужно только из Кэлюма выйти. Оставалось лишь месяц продержаться, и тогда… Всего-то месяц. Обидно получается, потому как не было даже в мыслях, что подобное могло случиться. Чанбин уверен был, что все пройдет гладко, что они вот-вот обустроят свою жизнь, но все разрушилось в один момент. Он сам рухнул, рассыпался, и нет кирпичиков, которые можно друг на друга накладывать, выстраивая себя заново. Осталась лишь пыль, песчинки, которые лепиться во что-то отказываются, вновь сыплясь на землю. Все видят его подавленность, все чувствуют его боль, потому что многие из них теряли кого-то настолько же близкого. Но для Чанбина Феликс был смыслом всего, то, что он поклялся оберегать ценой своей жизни, но допустил фатальную ошибку, расслабившись и перестав быть в курсе каждого его шага. Он забыл, где они находятся. Забыл, что начеку надо быть каждую минуту. Забыл, что не только персонала надо остерегаться. А еще забыл о Чонине. Он совсем потерянный, постоянно в облаках витает, не знает, что вообще делать. Ощущение, словно не находится в своем теле, а со стороны за всем наблюдает, как во сне. Просто непонятно, когда этот кошмар закончится. Неясно, когда Феликс прыгнет на постель Чонина, радостно засмеется от недовольного ворчания и не прокричит, что вставать пора — тетушка на завтрак зовет. Когда он почувствует запах знакомой еды и увидит до боли любимую улыбку женщины, ставшей для них матерью, а потом Чанбин подвезет на старом велосипеде до школы, пока Феликс будет бежать рядом с ними, потому что так приятнее, интереснее. Но сон не прекращается слишком долго. Он не просыпается, мираж не растворяется в воздухе, железная кровать Кэлюма не меняется на его деревянную. И Феликса по-прежнему нет. Он знать не знает, что делать сейчас, если сердце разрывается, хочется только рыдать навзрыд и гадать, за что с ним так поступили. Но и оставлять Чанбина в таком состоянии без внимания не получается, хотя тот сам на контакт идти отказывается. Перестал посещать занятия, что ему, к удивлению, сделать позволили, хоть и на ограниченный срок, но Чонин ходить продолжает: ему такого разрешения не давали. Но он ведь тоже брат… Ему тоже больно, чертовски сильно больно, грудь разрывает от копящегося горя, которое выпускать себе он не позволяет, но дело не в учебе, не в уроках. Дело в отношении Чанбина к нему. Чонин понимает, о, он прекрасно понимает, каково сейчас его брату, но тот совершенно перестал на него обращать внимания. Перестал говорить с ним, смотреть на него, хоть как-то реагировать. Он думал, что они вместе должны выбраться из этой ситуации, вместе прожить ее, рука об руку, плечом к плечу, но… Чонин перестал существовать для него. И ему так до ужаса стыдно за свои мысли, ведь Чанбину хуже, Чанбину больнее. Словно он сам не имеет права показывать свои страдания, никому сейчас не нужные. Не смеет плакать, когда очень хочется, не может встать и уйти с урока, потому что невыносимо пытаться смести мысли о Феликсе с головы. Да и не хочется. Он, сам того не понимая, запрещает себе прожить эту боль, чтобы потом идти дальше, потому что а куда дальше без Феликса? Он никогда не представлял свою жизнь без него или Чанбина. Но теперь у него нет их обоих. Один никогда больше не вернется, а другой, кажется, предпочел о нем вовсе забыть. Становится вдвойне больно. Джисон, правда, видит Чонина насквозь, потому что упорно продолжает находить в нем свое отражение. Когда его мама умерла, отец так же забыл о нем. Так же перестал на него смотреть, говорить, улыбаться ему — вообще не замечал, потому что папе хуже, папе больнее. И это не прошло само собой. Джисону пришлось оказаться здесь, в Кэлюме, и провести много недель, прежде чем отец соизволил о нем вспомнить. Он видит, как Чонин начинает во всем винить себя, что делал и сам Хан. Брать на себя ответственность за то, в чем не виновен, даже если не хочешь этого делать, но и никто ведь не заставляет. А чувство вины все равно ползет под кожей, пуская корни, вплетающиеся в плоть. Глупо, до безумия глупо, и Джисон это понимал тогда так, как Чонин осознает сейчас, но процесс этот неподвластен им. Сколько ни старайся, а чувствовать себя виноватым не перестаешь. И оно ведь до сих пор Джисона преследует, даже если прошло время, он подрос, бесконечно обо всем думал, взвешивал и теперь знает, что, конечно же, обвинял себя ни за что, но не сказать, что избавился от этого полностью. Стебли он обрезал, но корни не вырвал. А это ведь тот еще сорняк. Поэтому он старается уделить как можно больше времени Чонину, лучше всех зная, как нужно себя с ним вести и в чем тот нуждается сильнее всего. Чанбина он старается не трогать вообще, раз тот открыто дает понять, что у него нет ни сил, ни желания вести с кем-то диалог. Утешения ему тоже не нужны, в них смысла он не видит. А вот Чонину как раз это и необходимо: чтобы он перестал строить из себя взрослого, чтобы его потрепали по голове, обняли и пообещали хорошую жизнь, чтобы он мог хоть кому-то, наконец, поплакаться, не чувствуя при этом себя так, словно не имеет на это права. Но все, что он может, — прикладывать рукав жакета к тетради, когда во время очередного диктанта вдруг слезы полили незаметно, уродуя страницы. Лишь однажды он попросился выйти, потому что понял, что не может себя больше контролировать, и учительница сначала отказывалась его выпускать, но болтавший с ней тогда Лео, зашедший в кабинет всего минутой ранее, сам позволил ему выйти и успокоиться. Он помнит, как ударился затылком о стену туалета, сползая вниз и прижимая ладони ко рту, потому что крик сам вырывается, проглотить не получается, только заглушить. Ему страшно, он понятия не имеет, что делать дальше, как жить дальше, как ему вести себя с Чанбином и что вообще значит, что Феликса больше нет? Это… так странно, так неправильно. Не так должно было быть. Они ведь о другом договаривались. Чонин думал, что такого больше не повторится, но вот он снова чувствует, как ком стремительно увеличивается в горле, а ручка, зажатая меж пальцев, не слушается совершенно, выводя несносные каракули. Учительница и в этот раз выйти не разрешила, хотя прекрасно понимала, с какой целью он просит об этом, а Лео, который, возможно, смог бы и в этот раз ему помочь, в кабинете не было. Поэтому Чонин просто встал и ушел. Уже не страшно ни от чего, мысли о последствиях не сверлят стенки черепа, руки, пестрящие от зеленого до фиолетового, не волнуют совершенно, а новые изощренные — уже отчасти психологические — способы насилия не пугают своим разнообразием и эффектом. Да наплевать уже. И угрозы учительницы не страшат, и цоканье ее высоких каблуков заставляют только обернуться, взглянуть на нее всего мгновение, замечая, как та неуверенно затормозила, и пойти дальше. Нет разницы в том, что с ним будет теперь, потому что он просто не знает, чего вообще желает в своей жизни иметь. Счастье? Наверное, это первое, что пришло бы ему в голову раньше, но если думать сейчас, смеет ли он вообще желать его? Молить о нем, мечтать и стремиться, когда руки опущены, в голове кричащая пустота, а ощущение собственной ненадобности, ровно как и никчемности, твердо поселяется внутри, где-то там, в сердце. Он не знает, где конкретно находится душа, но чувствует, что и там тоже. С надеждой не встретиться в комнате с братом Чонин легко тянет на себя дверь, заглядывая в пустое помещение, и с облегчением проходит внутрь, собираясь лечь на кровать. Но взгляд как назло падает на их общий стол, который больше Феликса, на самом деле. Он чистый, следов мелков нет, а дежурные и вовсе на периодических осмотрах комнат давно перестали его проверять на наличие результатов творчества Феликса. Даже паршиво как-то. Видели, с каким обидчивым видом он рисовал в тетрадях. Чонин садится на стул с грохотом, вытягивая ноги и запрокидывая голову назад, но руки кладет на стол аккуратно, даже трепетно. Он прикрывает глаза, игнорируя слипшиеся от влаги ресницы, и раздувает ноздри, чтобы вдохнуть больше воздуха. Подушечки пальцев оказываются еще чувствительнее, когда удивительно легко получается все внимание перенести до самых кончиков. Рельефной поверхности стола, местами шершавой, со сколами, не сложно всколыхнуть воспоминания, осевшие на дно сознания, так, чтобы те поднялись на поверхность, стали четче, яснее. Он вспоминает каждую веснушку на лице Феликса, рубцы по всему телу, каждый из которых имеет свою историю, а еще большие, извечно любопытные глаза. Проводит пальцами в сторону, к правому углу, где Феликс любил подписывать их имена, почему-то всегда начиная именно с Чонина. Это заставляет его улыбнуться, хоть и криво совсем, нерадостно как-то, но едва слезы касаются губ, улыбка медленно сползает, смывается. Пальцы уже сжаты в кулаки, словно это поможет сдержать рвущиеся наружу всхлипы, а брови заломлены. Чонин подбирает ноги, обхватывая их руками, и зарывается в колени носом, начиная покачиваться взад-вперед и крича громкой тишиной. Он путает волосы, сжимая их и больно оттягивая, чтобы привести себя в равновесие и не плакать долго. Ему повезло, что Чанбина в комнате не оказалось, а у остальных еще идут уроки: он очень не хотел бы, чтобы кто-то его в таком виде застал. Правда Джисону приходилось неоднократно подставлять свое плечо для его слез, за что он безмерно благодарен, но о чем предпочитает лишний раз не говорить. За окном что-то непонятное: то ли мокрый снег, то ли морось, но все равно лучше, чем было все предыдущие дни. В жилом корпусе теплее, чем в учебном, а ночью отопление включают посильнее, потому что большая часть учеников — да и учителей тоже — простужаются. Приходилось даже футболки на головы наматывать, чтобы не заболеть пуще прежнего, и это правда помогало. Сейчас таких хитростей не требуется, хватает одного только одеяла да теплой пижамы, которую им недавно выдали, и все тут. Это вроде радует, должно радовать, они ведь так давно ждали этого, но удерживать долго мысли на чем-то подобном, отвлеченном, совершенно не выходит. Да когда же это закончится?.. За бурлящими в голове мыслями Чонин почти пропускает мимо ушей хлопок двери и моментально принимается растирать по лицу соленую влагу, отчего-то никак не заканчивающуюся. — Да что ж ты будешь делать, — ропщет он под нос, опуская голову ниже и не прекращая вытирать лицо. Чонин слышит неуверенные шаги, приближающиеся в его сторону, и прекращает свои панические движения руками только тогда, когда кто-то мягко их берет в свои. Ему не нужно поднимать голову, чтобы понять, кто это: чуть шершавые, но всегда теплые руки брата он узнает из тысячи. Чанбин сцепляет руки Чонина за своей спиной, а сам сначала робко, совсем нерешительно приобнимает его, но секундой позже сжимает в объятиях: таких долгожданных, крепких, почти душащих. Становится так легко, словно вот оно — то, чего так желали они оба. Хотели тепла друг друга, присутствия рядом, чтобы в любой момент можно было взять за руку и понять, что есть кто-то, кто всегда будет подле. Кто-то, кого ты любишь, кто любит в ответ и горой за тебя. Оказывается, Чанбину это тоже нужно было. А Чонин ведь такое успел себе надумать. — Я так боялся, — всхлипывает он, утыкаясь носом в водолазку, которую Чанбин всей душой ненавидит, и пытается продолжить: — Так боялся, что ты больше не обнимешь меня никогда. — Дурак ты, Нин-и, — выдыхает он с дрожью, сам не до конца понимая, почему назвал его так, как привык звать Феликс. — Прости, что вел себя как придурок. Прости, что заставил еще и о себе волноваться. Конечно, Чанбин в курсе того, как глупо он поступил. Но было так сложно себя взять в руки, перестать таращиться в одну точку и пытаться навести в голове порядок. В том-то и дело, что даже пытаться не хотелось. Вообще ничего не хотелось, жить — тоже. Но если есть ради кого, тогда, значит, и смысл обнаруживается? — Когда теряешь кого-то очень близкого, стоит набраться смелости и отпустить его, чтобы жить дальше, — сглатывает Чанбин, поглаживая затылок Чонина, где волосы почти в узел завязались. — Мне Чан сказал это сегодня утром, когда уходил на завтрак. Знаешь, он всегда говорит такие правильные вещи, что порой мне кажется, что я должен верить в него, а не в Бога. Он смеется легко, тихо, и Чонин это понимает больше по потоку воздуха, направленного в его макушку, чем от каких-либо звуков. Он отрывается от грубой водолазки и поднимает взгляд на лицо Чанбина, в котором неожиданно видит удивление и испуг. — Бин?.. — зовет он неуверенно, но тот вздергивает подбородок выше, в сторону, чтобы смахнуть слезы и попытаться улыбнуться, что выходит, откровенно говоря, отвратительно. — Что случилось? — Я… Я чуть не убил Киджона. Голос у Чанбина неровный, слова отрывисты, а сам он выглядит так, словно вот-вот поддастся истерике. Чонин хмурит брови, тихо переспрашивая, и сжимает в руках ткань водолазки. — Помнишь, как наказывали Минхо за то, что он окно в спортзале разбил и Лео до потери сознания душил? — когда Чонин кивает, он продолжает: — Киджона сейчас тоже голодом морят в той же комнате, где и держали Минхо. Я случайно про это узнал, когда спросил у дежурившего около той двери о том, кто там сидит и за что. Он сначала не хотел отвечать, но сказал потом, что находится там Джон. За… — он шумно сглатывает, прежде чем набрать в легкие воздух. — За убийство Феликса. За что? Глаза Чонина моментально расширяются, а челюсть непроизвольно свисает. Кто-то специально убил его? Он даже и подумать не мог, что такой вариант вообще можно предполагать, потому что верил в то, что сторожевые псы, оставшиеся без присмотра, почему-то напали на Феликса, раз тот был весь разорван когтями и клыками. Да, раньше при них такого не было, хотя животных нередко оставляли одних, без хозяев, когда те хотели поспать не на посту или поиграть друг с другом, что случалось нечасто, но все же. Каким боком тут вообще Киджон? — Что… — Он спустил на Феликса собак. Я не знаю, как и почему те послушались, мне этого не рассказывали, но… Но он виноват. Это он все затеял. Чанбин опускает руки на плечи брата, когда тот хочет встать, и шепчет усталое и молящее «не надо». — Откуда они узнали про это? — спрашивает Чонин, врезаясь ногтями в свои бедра. — Киджон не один был, а со своими друзьями. Один из них и рассказал: говорит, что не хочет нести бремя ответственности на себе всю оставшуюся жизнь. — Да чтоб они… — Чонин. Он сжимает плотно зубы до режущего слух скрежета и может выдавить из себя только: — Что ты сделал? — Через время сказал тому дежурному, что его срочно вызвал директор, а этот тупица поверил, потому что директор — мужик до удивительного ленивый, — фыркает Чанбин, проводя мягко по напряженным плечам Чонина. — Я был словно… в оцепенении. Зашел в комнату, пару раз ударил Киджона, который орать начал, хотя выглядел так, словно помрет через минуту от истощения, и поэтому собирался действовать быстро, пока никто на крик не пришел. Схватил его за волосы и хотел было уже ударить виском об угол стола, но… Той секунды, в течение которой я замешкался, хватило, чтобы меня силой оттащили от него. — Чонин слышит, как он скрипит зубами, уже тише добавляя: — Это животное не пожалело моего брата, а я пожалел его?.. Идиот, что за идиот. — Но ты ведь… Ты правильно сделал, хен, — он поднимает полные слез глаза на Чанбина, который не перестает водить подрагивающими пальцами то по его плечам, то по волосам. — Нельзя… Нельзя убивать людей, это неправильно, даже если в порыве и не такое с ним сделать хочется, даже если заслужил, — тараторит он, громко всхлипывая. — Самосуд — это плохо. Тетушка так сказала, помнишь? Она никогда не говорила ничего неправильного. Чанбин качает головой, вздыхая глубоко, и обхватывает руками Чониновы щеки, чтобы тот взглянул на него. — А еще она говорила, что нужно уметь прощать, — хмыкает он едва слышно. — Ты сможешь его простить? — Ни за что на свете. Ответ приходит сразу же, без какой-либо паузы, и Чанбин знает, что брат не врет. Тогда и он врать не будет. — А я… Я тоже. Чонин вбирает в легкие больше воздуха, качнувшись на стуле, и говорит спокойно, но с толикой шутливости, пытаясь скрыть свою ненависть: — Я буду танцевать на его могиле. — Дурачок. Чанбин слабо улыбается, убирая ладони с чужих щек и слабо тыча в ребра под возмущенное кряхтение. Чонину стало легче. Словно тяжкий груз, прикованный к его лодыжкам медной цепью, наконец спал, исчез, растворился в воздухе. Сейчас, когда он видит, что Чанбин не собирается уходить в себя, теряя интерес к жизни и к близким людям, а готов жить дальше, даже осознавая, насколько это будет нелегко преодолеть, в душе стало тише, буря миновала, оставив после себя лишь разгромленные чувства. Осталось только прибраться, навести порядок; трудно одним лишь веником да мокрой тряпкой исправить весь этот хаос, заполоненный кучами стекла, мусора и грязи, но Чонин ведь не один. Никогда не был один.***
На ужине в столовой тише привычного. Как минимум так кажется Джисону, который проглатывает пищу, более несъедобную, чем она бывает обычно, и пытается морально настроиться на следующую ложку. Сложно есть, сложно пить, и не только от ангины, преследующей его несколько дней, но уже изжившей себя. Просто глотка словно в один миг стала совсем узкой, что похуже комка в ней будет, и кушать правда непросто, но Джисон продолжает. Потому что видит, что и остальные едят, хотя явно этого делать не хотят. О виновном в смерти Феликса Чанбин после занятий сказал как-то совсем буднично, безмятежно. Конечно, мало кто из них удивился тому факту, что это не просто собаки злые, как думали Чонин с Чанбином, но и в другом дело. Не ожидали, правда, что этим «другим» Киджон будет, но тем не менее. Информация далась тяжело, особенно когда в последнее время они только и делали вид, что все с каждым из них в порядке, что это не они днями напролет думают о случившемся. Они мало говорили между собой о смерти Феликса, и уж тем более не обсуждали это все вместе, разве что только один на один. Но услышать это в комнате после уматывающих уроков, когда сил нет ни физических, ни эмоциональных, а они еще и полным составом находились, стало ударом. Своеобразным напоминанием о том, что это не бред сумасшедшего, не сон, а реальность. Та реальность, в которой они лишились Феликса. Мало о чем они говорили после, лишь таращились каждый в разную точку и думали о своем: об одном и том же, на самом деле, но о таком разном. Да и на ужин зачем-то пошли, хотя знали, что потом будет только хуже. Джисону описать свои чувства сложно, ровно как и остальным ребятам, наверное, поэтому они и не поднимают волнующую тему, если забыть о том, что просто боятся даже говорить об этом. В голове царствует полный бардак, в сердце — отрицание, нежелание верить. Вмиг стало трудно дышать, словно воздух поплотнел, загустел, и не отпускает до сих пор. После новости о том, что сотворил все это Киджон, только хуже стало. Зачем вообще ему это надо было? Чтобы отомстить? Больше всего он не ладил с Чанбином, Чаном и Минхо, а в последнее время и с самим Джисоном, но, видимо, именно первого на дух не переносил. Потому что Бин не позволял ему распускать руки, бить за каким-нибудь углом более слабых, не способных себя защитить, да и в целом часто с ним собачился. Понятно дело, что и Чан с Минхо поступали так же, но как-то так вышло, что Чанбину удавалось надавить на больные точки Киджона, на его собственные слабости, используя для этого только слова. «Бей, а потом побью я». Но если вспомнить, за что Киджон в Кэлюме оказался, все само собой на места становится. Убийство соседского старика, в котором он единственный подозреваемый. Очередной глоток воды из стакана, стоящего почти впритык к тарелке, дается еще сложнее, чем прошлый. «Но ты меня все равно обидел, знаешь? Поэтому я тоже обижу тебя, но уже позже». Он планировал это убийство. Киджон целенаправленно похоронил Феликса, выбрав такой изощренный способ избавиться от него. Он настоящий убийца, совершивший злодеяние не один раз. Джон мечтал заставить Чанбина невыносимо страдать, поэтому и убил Феликса, а не его самого. Чонина было бы сложно втянуть в эту авантюру: он самый мнительный из всех них, — а вот Феликс самый доверчивый. Он не видел зла, был слеп на зло, не замечал плохих умыслов и не искал подводных путей. Он верил в то, что ему говорили. Всему. Феликс хотел привнести в мир как можно больше добра, стать ветеринаром и лечить животных, но все, что он получил — незаслуженную смерть. Джисон опускает с шумом ложку, не имея больше сил есть эту гадость, и кривит в боли лицо. Болит и голова, и сердце, но не ясно, отчего гримаса уныния полезла. Он разобраться в этом не пытается, только поднимает взгляд с тарелки в некрасивый цветочек и встречается им с Хенджином. Тот смотрит понимающе, с точно таким же выражением лица, пока остальные и бровью не ведут на шум, не поднимая головы, и было бы смешно, если бы не так грустно. Вдруг по столовой разносится звуки помех, после чего раздается короткий кашель: директор всегда так делает перед любой своей речью. В какой-то момент это перестало резать слух. — Доброго вечера, дорогие студенты. Для начала пожелаю вам приятного аппетита, который, надеюсь, не потухнет после новости, которую я объявлю. Да этот болван издевается, всегда все самое плохое объявляя именно за едой. Будто Джисон не догадывается, о чем тот сейчас скажет. — Я знаю, о чем многие из вас говорят в последние дни, — продолжает директор, словно распевая, смакуя каждое слово, поскольку какой бы проблемой для Кэлюма смерть Феликса ни была, этот недалекий шанса повеселиться, наблюдая за хмурыми детьми, не упустит. — До недавнего времени мы не знали, кто действительно виноват в смерти хорошо известного большинству из вас мальчишки, Феликса, но теперь правда раскрыта. Ужасающая правда, которая ошеломила меня, но послужит вам уроком. После раздраженного вздоха Сынмин хлопает по столу, шумно вставая, и уходит из столовой, даже не убрав за собой тарелку. Хорошо, что не разбил. В своем не самом лучшем состоянии он мог бы это сделать. — Не хочу это слышать, — на грани слышимости говорит Чан, наблюдая за вскочившим Хенджином: тот о недоеденной пище горевать не будет, зато за Сынмином пойдет, потому что оставлять его одного сейчас не самая лучшая идея. — Чонин, идем. Чонин сразу же поднимается на ноги, сожалеюще смотря на Чанбина, но тот только кивает, жестом показывая, чтобы тот уходил. Чан заметил, как плохо мальчишке стало, и, конечно же, игнорировать это не стал. За столом остаются лишь трое: Джисон, Минхо и Чанбин. Зачем? Они и сами не понимают: еда отставлена в сторону, о новости они все знают, то есть делать им здесь больше нечего. Но вот пошевелиться все еще не могут. Вероятно, это и называется беспричинным ступором, который на самом-то деле обоснован вполне понятно. — Подробности разглашать не буду, но одно скажу: виноват в смерти Феликса всеми вам известный Квон Киджон, который о причинах не спешит говорить. Но все мы знаем о том, почему он сюда пришел, верно? — слышно, как мужчина ухмыляется и говорит уже с улыбкой: — Убийство. Он совершил его однажды, стоило ожидать, что подобное повторится. Феликсу просто не повезло. Чанбин стискивает зубы, сжимая руки в кулаки, и раздраженно цокает, когда директор чересчур неправдоподобно издает печальный стон. — Однако не думайте, что проказник останется безнаказанным! — Проказник? — шипит Чанбин, начиная терять контроль и жалея, что не ушел с Чонином. — Я ему глаз на пятку натяну. — Чанбин, сядь, — заламывает умоляюще брови Джисон, цепляясь за широкое запястье. — Пожалуйста. — Не воспринимай его слова всерьез, — просит Минхо, облокачиваясь локтями о стол, — ты же знаешь, какой он тупой, с таким дело иметь себе дороже. Да и с тобой ничего хорошего после этого не будет. Не надо, Бин. Чанбин нехотя кивает, присаживаясь на место, но прекрасно видно, что он на взводе. Чиркни — взорвется. — Он отбывает свое наказание в комнате, охраняемой дежурным, и морится голодом и жаждой, — продолжает директор свою речь, явно зачем-то заготовленную заранее. — У него достаточно времени, чтобы подумать над своим поведением и сто раз пожалеть о содеянном, — слышится короткое хмыканье. — А завтра до начала занятий рекомендую пройти в моем сопровождении к комнате, в которой находится Квон Киджон, дабы узнать, что будет с тем, кто поступает неправильно. Рекомендацией это является на словах, истинно означая, что присутствие более чем важно. Им придется пойти, если они не хотят хлопот. Прихотям причудливого директора приходится следовать, как бы они не уставали от этого. Они ли тут дети — еще вопрос. — Остальные же соучастники, — мычит недолго директор, — также отвечают за свой поступок: мы распределили их по корпусам, где они будут держать в тонусе жизнедеятельность интерната. Грязная работа, знаете? На этом все, желаю всем добрых снов. Мужчина заканчивает свою речь, оставляя после себя столовую почти в гробовой тишине, нарушаемой редкими перешептываниями. — Почему всем так на нас наплевать? Джисон говорит это вслух неожиданно для себя, но решает продолжить, когда замечает, как две пары глаз направляются в его сторону: — Почему выпустившимся мальчикам не верят? Конечно, те, кто пережил весь этот ад, оказавшись вне мрачных стен, пытались поговорить с другими людьми, объяснить, что это за место и каким мукам они подвергались, но кто поверит беспредельнику, которого отправили за грехи родные не отбывать наказание, а перевоспитаться? Кто, если собственные родители не верили? А те, кто к детям своим прислушивался, послушно замолкали, когда их дружелюбно об этом просили. Не было больших масс, требующих выяснения правды. Никогда не было, но Джисон слово дает, что, выйди он отсюда, первым делом займется обличением интерната. Почему никто не беспокоится о них? — De minimis non curat lex, — слышится вздох Минхо, тарабанящего пальцами по столу. — О мелочах закон не заботится. Мы ему не интересны. Видят то, что денег стоит. То, что видеть хотят. Ни к тому, ни к другому мы не относимся. Чанбин согласно мычит, уныло укладывая голову на руках. Конечно, кому они сейчас вообще нужны? Как бы печально ни было, но это правда. — Да и, — тянет Минхо, потягиваясь на стуле, — не все ведь рассказывают кому-то, — он ловит на себе вопросительный взгляд друзей и спешит объясниться: — Ну, имею в виду, они боятся, что Кэлюм об этом узнает. Можно крупно получить по шапке, если вдруг придется снова здесь оказаться. Скрипя зубами от негодования, Чанбин говорит, словно шипит: — И все равно я из кожи вон вылезу, но все сделаю для того, чтобы люди поняли, куда их детей отправляют. Сколько могил здесь, сколько детей прописаны пропавшими без вести, а по факту являющиеся убитыми. Я… — Чанбин сглатывает, когда говорить становится сложнее. — Я добьюсь перезахоронения Феликса. Добьюсь перезахоронения всех ребят. Не успокоюсь и не умру, пока не сделаю этого. Потому что Феликса, почти как и всех остальных погибших в стенах этого учреждения, похоронили в небольшом кладбище в задней части интерната. «Почти», поскольку убитых куда больше. Все это знают, но никто об этом не говорит. Большая часть умерших наверняка находится за стенами или вне периметра кладбища. Поэтому надо сделать так, чтобы обыскали прилегающую к Кэлюму область тоже. Нет смысла больше сидеть в столовой: доедать они не собираются, речь свою директор закончил, так что можно уже уходить. Столовая почти пустая, студенты разбрелись по своим комнатам, а в воздухе витает какое-то тяжелое ощущение усталости. Джисон мысленно благодарит себя за то, что сходил в душ перед ужином: сейчас он бы это действие не осилил. По коридорам, более оживленным, чем обычно бывает в такое время, идти становится почти тяжело — настолько клонит в сон. Джисон сосредотачивается на скрипе половиц, оттягивая галдеж учеников на задний план, и прикрывает веки, полагаясь на свой слух и ориентируясь на шаги Минхо, идущего перед ним. Он сейчас ходит ровнее Чанбина, у которого сил, вероятно, раза в два меньше, чем у них обоих вместе взятых. Джисона ведет из стороны в сторону с закрытыми глазами сильнее, чем с открытыми, и сейчас он больше похож на нетрезвого баловника, стащившего из погреба залежавшееся вино, чем на сонного и уставшего от приключений в своей жизни мальчишку. Ему остается только поражаться тому, насколько стабильно ходит Минхо, даже громкость топота шагов которого сейчас не меняется. Вообще, Минхо обычно не топает, он больше ходит едва слышно, из-за чего Чан постоянно ругается, сетуя на то, что тот его без конца и края пугает, когда вырастает за спиной неожиданно. А он говорит, что не специально все это делает, просто походка у него такая. Улыбка лезет на лицо, когда Джисон вспоминает вопрос Минхо о том, почему тот закрывает глаза на ходу. Понимает, что спать хочется жутко, но опасно ведь. Хан ответил тогда, что пытается сконцентрироваться на звуках, и что если кто-то идет рядом, становится легче. Только после этого Минхо начал топать после ужина по дороге в комнату, подозревая, что в это время Джисон сонным бывает всегда. Не прогадал. Когда Хан чувствует мягкое касание к своей талии, а потом и обвившие его руки, он открывает глаза и понимает, что слишком погряз в мыслях, раз не услышал, как Минхо затормозил. Теперь он попытался осторожно остановить Джисона, вопросительно хлопающего опухшими от сонливости веками, и кивает вперед. — Только стоя не засни, соня, — треплет его по волосам Хенджин, а у самого они мокрые, взлохмаченные. — Почему ты опухаешь до сна, а не после? Рядом с ним стоит с такой же мокрой головой Сынмин, в руках которого ютится красиво сложенное белое полотенце. Он выглядит не менее уставшим, но все равно улыбается, глядя на Джисона и теряющего равновесие Чанбина. Тот, похоже, тоже на грани сна и реальности, но все еще с нахмуренным лицом. Все знают, что он почти не спал все это время после смерти Феликса, поэтому тихонько радуются возможности его нормального сна. — И после тоже, — зевает Джисон, даже не пытаясь прикрыть рот рукой. Двигаться вообще сейчас задача непосильная. Он замечает, что встретились они как раз почти у двери их комнаты: Хенджин с Сынмином прошли ее, чтобы пойти к ним навстречу. Из щелей в двери не льется свет, значит, Чан и Чонин уже наверняка спят. Все они утомились: дни тяжелые. Они ведут короткую беседу перед тем, как войти в комнату, потому что там будить никого не хотелось, но Джисон замечает, как лицо стоящего напротив Хенджина темнеет, когда тот уже собирался развернуться и направиться в сторону тридцать седьмой комнаты. Хан поворачивает голову, когда улавливает шушуканье по всему коридору, издаваемое другими учениками, и натыкается взглядом на… …Киджона. Он идет с опущенной головой, пока в конце коридора его взглядом провожает дежурный — неясно, почему не идет до, очевидно, туалета вместе с ним, но из вида не теряет. Можно было подумать, что Киджону стыдно, раз головы́ не поднимает, но когда он устремляет свой взгляд на них, раздраженный, изнеможденный и голодный, становится понятно, что предположение это ошибочно. Когда же Джон цепляется за взгляд Чанбина, он вдруг тормозит, едва спотыкаясь на ровном месте, и поворачивается всем корпусом. Теперь же он выглядит напуганным. Словно загнанная в угол мышь, которой ничего не остается, кроме как с ужасом в глазах смотреть на того, кого страшится. А страшится он Чанбина. Джисон понимает это по тому, как Киджон смотрит на одного только него. Ему страшно, это сразу видно. И тогда Джисон поворачивает голову к Чанбину, замечая, какие у него сейчас глаза: потускневшие, но полные ненависти, чистейшей ярости и желания. Того, которое он собирался исполнить еще утром, но почему-то не смог. Конечно, Киджон теперь будет так напуган. — Что? — рявкает Джон отрывисто, глубоко дыша: сердце наверняка бешено бьется. — Все еще хочешь услышать ответ на вопрос? Интересно? Вам всем интересно, — крутится он вокруг своей оси, разглядывая других учеников, что с презрением смотрят на него, — почему и как я Феликса убил? Джисон слышит хруст костей, издаваемый Чанбином, и видит, как тот с силой сжимает веки и жует собственную щеку, пытаясь взять себя в руки. Где-то там, в конце коридора, стоит дежурный, облокотившись о бежевую стену. Он просто наблюдает. Не пытается прекратить все это, не пытается остановить Киджона, не пытается отправить всех спать. Просто стоит. На шум, созданный Киджоном, из некоторых комнат высовываются сонные лица, пытаясь понять, что происходит. Проснулся и Чан с Чонином, оба выглядывают из-за двери, а при виде посреди коридора взбудораженного Киджона сон моментально испаряется из их глаз. Но выйти Чонину не дает рука Чана, вцепившаяся в его локоть и удерживающая в проеме двери. — Да, все верно, это я его убил. Я! — повторяет Киджон, сглатывая, когда снова оборачивается к Чанбину и смотрит ровно на него. Безумие, которое плещется в глазах Джона, говорит о многом. — Это я Феликса выманил туда, где позже его растерзали собаки. А знаете, почему те это сделали? — он смеется совсем не естественно, постоянно сглатывая копящуюся во рту слюну. — Потому что я заставил его разозлить их! По коридору разносится громкий хлопок двери, когда Чан тянет начинающего рыдать Чонина внутрь, чтобы тот больше не слышал весь этот кошмар, выливающийся изо рта Киджона. Джисон тоже хочет уйти. Очень и очень хочет, но не решается, когда Чанбин выглядит так. Оставлять его здесь одного — не самая лучшая идея, отвратительная идея, но он не уверен, что сможет его хотя бы с места сдвинуть. — Всучил ему в руки толстенную палку, — говорит Киджон, шумно глотая ртом воздух, когда внезапно начинает задыхаться, — а потом сказал пойти к спящим собакам и ударить их обеих. Пригрозил, что иначе тебя, — тычет он в сторону Чанбина, — и твоего братца этой самой палкой до смерти изобью. Я же не дурак, я стащил свисток собачий, чтобы эти твари четвероногие не потащили Феликса по всему интернату, потому что так меня сразу бы нашли. Но крови было много, — уже тише говорит он, когда тупит взгляд под ноги, — пришлось землей сверху посыпать. Но! Но этот придурок, который меня своим другом называл, а потом сдал всем, что я убил мальчика… Этот идиот принес тот огромный дождевик! Это его идея была! Он принес, он помог замотать Феликса в него и потащить в подсобку, пока никто не видит. Не думал я, что так быстро его найдут, черт. Чанбин делает короткий шаг в его сторону, но быстро останавливается, когда слышит еще более громкое и паническое: — Это ты виноват! Если бы не ты, он бы не пострадал. Киджон отходит назад, упираясь спиной в стену позади себя, когда Чанбин вдруг крупно дергается, и не обращает внимания совершенно ни на кого, кроме разъяренного парня. А стоило бы. Удар прилетает откуда не ждали: кулак Минхо приходится точно по выпирающей скуле, истязая кожу. Киджону приходилось и раньше получать от него, но не так сильно и не с такой злостью. Кровь кипит, угрожая стать совсем вязкой и убить, но Джисон делает выбор быстро: хватает за руку опешившего Чанбина и тянет в комнату, с просьбой в глазах смотря на Чана и прикрывая дверь. Сам не входит, потому что нужно еще оттащить спустившегося с цепи Минхо. Он спокоен до тех пор, пока сам себе не развяжет руки — дальше уже сложнее. — Минхо, — Джисон садится рядом на корточки, хватая его за руку, которой он снова собирался проехаться по лицу Киджона, и на секунду поднимает взгляд: дежурный уже неторопливо идет в их сторону. — Минхо, пожалуйста, идем. Оставь его, ну? Пойдем. Минхо громко цокает, но встает, напоследок пиная Киджона по бедру, на что тот болезненно стонет. В комнате все еще темно: никто не спит, но и в свете сейчас не нуждается. Сейчас легче в темноте.***
Нельзя называть мелочами все подряд. Плохое самочувствие — не мелочь, грустный взгляд — не пустяк, извечно красные глаза и слипшиеся ресницы — не то, что нужно обделять вниманием. И Сынмина игнорировать нельзя. Хенджин знает, Хенджин боится, поэтому глаз с него не спускает. Когда парень хочет остаться наедине со своими мыслями, он не настаивает быть рядом. Но когда Сынмин молчит, не просит уйти, он обязательно остается, обязательно берет за руку и смотрит так, как на Сынмина не смотрел никто: сразу хочется поверить, что это когда-нибудь прекратится. Все это. Он и Хенджину говорил, что верит, и сам надеялся на это. Но все равно сложно как-то, больно слишком, и теперь Сынмин ясно осознает, что не выдерживает. Ему становится только хуже, и как бы Хенджин из кожи вон ни лез, не легчает. И он не хочет, не может винить его в этом. Хенджин правда делает все ради его комфорта даже в ущерб себе. Но если подумать — что вообще он может сделать для Сынмина в такой ситуации? Он и сам не ответит на вопрос о том, чего он желает, кроме как выйти из Кэлюма и стереть это место из памяти. Ничего больше ему не нужно, если не считать присутствие Хенджина рядом. А тот и бывает подле него всегда, постоянно улыбается ему самой милой улыбкой, какую Сынмину только приходилось видеть в своей жизни. Он ведет себя с ним слишком нежно, слишком осторожно, слишком прекрасно. Целует в висок, когда Сынмину вновь хочется выплеснуть свою боль, и обнимает так крепко, что ощущение безопасности заполоняет всю голову. Он вечно готов жить в этих моментах защищенности, вечно готов получать поцелуи Хенджина и чувствовать его мягкие, приятные прикосновения на коже, которая сразу мурашками покрывается, стоит ему дотронуться. У Хенджина руки всегда теплые, даже зимой, когда лица от холода уже не чувствуется. Хотя согревает он не только ими, но и своим присутствием. Своей такой же теплой душой, теплыми объятиями, теплым дыханием у самого уха, когда шепчет слова любви. Сынмин знает, что любит Хенджина так же, как и он его. Знает, что в жизни никого так не полюбит, как его, и отказывается верить, что любовь их когда-нибудь потухнет, словно до этого ярко пылающий костер, который уменьшался тем больше, чем сильнее лил дождь. Первая любовь не всегда бывает разочарованием. Не в их случае. Первая любовь — это самое яркое, что происходит в жизни людей, но Сынмин не чувствовал волнения рядом с Хенджином никогда. С самого начала он испытывал лишь разливающийся в груди трепет, который не пугал, а заставлял улыбнуться; нежность растекалась с головы до пят, а спокойствие, которым он наполнялся, было почти осязаемо. Они оба с холодной головой смотрели на свои чувства, и оба знали, что это не мимолетное «показалось». У Сынмина не было бабочек в животе, в нем была лишь любовь, похожая на патоку. Он любил и любит искренне, и ему правда жаль, до боли в груди жаль, что Хенджину приходится из-за него проходить через все это. Ему жаль, что он не может справиться один. Жаль, что он так часто плачет и просто не выдерживает. Ему ведь ни разу не приходилось оказываться в красной комнате, его только лишь пару раз за все время били по рукам, но на этом все. Однако он, так или иначе, много жалуется. В мыслях, конечно, только в собственных мыслях, но он зол, потому что хочется, чтобы пожалели. Чтобы Хенджина стало еще больше в его жизни, чтобы перед ними открыли ворота и сказали уходить куда угодно, чтобы его друзей больше не били. Он помнит въевшуюся ткань пижамной кофты в спину Чанбина; помнит избитого до потери сознания Чана в первый же день их с Хенджином пребывания в Кэлюме; помнит едва дышащего Джисона, пролежавшего без чувств несколько дней; помнит вечно избитые руки Чонина и его разбитую губу; помнит бледное лицо Минхо с желтым яблоком в руках, когда жизненные силы стремительно покидали его; а еще отчетливо помнит сломанный мелок, зажатый между пальцев Феликса, лежащего в луже собственной крови. Он помнит каждого. И Хенджину не раз доставалось, но об этом вспоминать особенно тяжело. Все они так или иначе пострадали, всем было тогда и сейчас тоже плохо, Чанбин с Чонином, в конце концов, родного брата потеряли, но каждый из них умудряется улыбаться, искренне улыбаться. Потому что у них всех есть тот, кто заставляет это делать. Проблема в том, что и у Сынмина он есть, и Хенджин прекрасный человек, потрясающий парень, но Сынмин больше не может. Страшно. Просто страшно. Вздохнуть, потому что вдруг не получится, сделать шаг, потому что вдруг упаду, коснуться любимого человека, потому что вдруг это лишь галлюцинация, ложиться спать, потому что вдруг больше не проснусь. Но он не уверен, боится ли именно смерти. Он боится прожить несчастливую жизнь — это ему известно точно. А еще боится потерять Хенджина. Если он уйдет, все будет казаться ничтожным. Но Хенджин рядом, он всегда находится подле него, заставляя Сынмина чувствовать себя в разы лучше, чем могло быть. У Хенджина теплые руки, а у Сынмина холодно в душе. Он не может справиться со своими демонами, будящими таким холодным, плотоядным взглядом каждую ночь. Он не может их прогнать, не решается продать душу. Не знает, что нужно делать. Не знает, как поступить. Мысли путаются, цепляясь одна за другую, скручиваются, смешиваются, в итоге растворяясь друг в друге, и Сынмин уже просто не может предсказать, сколько протянет. Хенджин постоянно напоминает про новогодние праздники, когда они совершат попытку побега. Осталось потерпеть всего ничего. Совсем чуть-чуть, лишь несколько недель, и тогда они снова станут свободными. Нужно просто потерпеть, как бы больно ни было. Сынмин вряд ли продержался бы до сегодняшнего дня без чудо-лекарства, которое он для себя открыл. Самоповреждение. Физическая боль не избавляет от моральной, никогда не избавит и на долю, но помогает ослабить ее на короткое мгновение. Это как наркотик: попробуешь однажды — не сможешь отказаться. Никто не говорил ему, что приносить себе боль, резать ноги в районе бедер осколками стекла и разбивать кулаки в кровь он будет постоянно, если сделает так хоть раз и это возымеет должный эффект. Никто не говорил, что остановиться так сложно. Сынмин и не спрашивал. Но он видел, как Чанбин недавно кусал запястья. Ему, кажется, не помогло, хоть и крови было достаточно, и сейчас виднеется мельком сильно израненная кожа, когда тот неосознанно тянет рукав вверх. Сынмин даже представлять не хочет, как было бы ужасно, если бы ему это не помогало. — Мин-и, — разносится в тихой комнате, полной спящими людьми, сонный шепот. — Ты уже проснулся? Вставать уже совсем скоро, потом идти на завтрак, затем, как и говорил директор, поглядеть на Киджона и слушать очередную лекцию от мужичка-недоумка, а потом на уроки. День такой же, как и остальные, разве что поход к Киджону будет его как-то разбавлять. — Совсем недавно, — врет Сынмин, поворачиваясь к Хенджину лицом и подкладывая под щеку ладошку. — А ты когда? — Вот только что. Хенджин зевает, заставляя Сынмина скопировать его действие, и коротко смеется, с любовью в сонных глазах глядя на него. — Ты похож на одуванчик, — моргает Хенджин, улыбаясь еще шире, когда лицо Сынмина удивленно вытягивается. — Волосы. Они пушистые. Сынмин медленно растягивает губы в улыбке, цокая и пряча лицо в подушке, от чего Хенджин смеется тихо, чтобы не разбудить остальных раньше времени. Все сейчас плохо спят, так что это было бы не очень хорошим поступком. — Прекрати так делать. — Как? — Смущать меня, когда я с каждым разом думаю, что уже к этому привык. Сынмин мычит в подушку, его едва слышно, но Хенджин все равно с умилением морщит нос, протягивая руку и привставая с кровати, чтобы дотянуться до чужой макушки и потрепать ее. — Люблю, вот и нравится смущать. — Любишь? — Тебя. Сынмин бросается подушкой, заворачиваясь в кокон из одеяла, когда перекатывается по кровати и цепляет край пододеяльника пальцами. Хенджин на это только счастливо смеется, кидая подушку обратно. Он выглядит довольным, явно радуясь тому, что мог хоть на немного, но заставить Сынмина улыбнуться. Искренне это с некоторых пор выходит редко.***
Джисон отчего-то ощущает медленно грызущую тревогу при упоминании похода к Киджону во время завтрака. Они не могли не говорить об этом, обойти тему стороной, потому что поняли: проглатывать все страхи пережитого и предстоящего в одиночку сложно, почти невыносимо. Лучше поделиться этим друг с другом, высказать все, получить поддержку и понять, что есть кто-то с таким же горем, готовый разделить его с тобой. Так легче. Странно, что они не додумались до этого раньше. За откровенными разговорами завтрак пролетает незаметно, еду, к всеобщему удивлению, они почти полностью доедают — если бы хлеб, использованный для бутербродов, был не на грани покрытия плесенью, съели бы без остатка. Директор напоминает о своем предложении наведаться к Киджону, а там уже продолжить свою поучительную речь, от которой, думается Джисону, он вырвет. Очень уж стал противен весь его вид вплоть даже до голоса. В мыслях вновь и вновь проигрывается «Кампанелла», и язвительный голос в голове напоминает, чья это любимая музыка, по чьей воле они слушали звон колокольчиков бессчетное количество раз и кто наказал использовать одну только эту чертову пластинку, когда их избивали в комнате, полной крови и плоти, и когда они прокусывали себе губы до красных пятен на грязной подушке. Им один из дежурных сказал отправляться с директором сразу после завтрака, и теперь, когда они видят, что людей в коридоре не так много, сколько в интернате учащихся, тогда понимают, что, вероятно, директор решил сделать парочку таких походов с несколькими партиями людей. Великий оратор в душе человек, ничего тут не поделаешь. Как бы то ни было, в коридоре все равно тесно, а ребят подталкивают ученики, идущие позади. Впереди них небольшой ряд из детей класса пятого-шестого, мальчики ростом достаточно ниже их самих, поэтому, к сожалению, светящееся лицо директора видно великолепно. — Итак, для начала хочу сказать вам пару слов, — ярко, но совершенно отвратительно улыбается мужчина, от радости хлопая в ладоши. — Можно понять человека по мельчайшим уликам. В «Целомудренных письмах к Луцилию» об этом писал Сенека. Вы наверняка об этом не слышали, злонравные отродья, верно? — Письма нравственные, а не целомудренные, упырь, — шипит под нос Минхо, стоящий бок о бок с Джисоном, пускающим едва сдержанный от неожиданности смешок и пихающим его локтем, чтобы тот был потише. — Этот тупица хоть знает, чем эти понятия отличаются? Джисон тянет его за рукав, безмолвно прося пригнуться, и говорит в ухо шепотом: — Посмотри на его рожу, разве он выглядит как человек, знающий хоть что-то в этом мире? — Отнюдь. Джисон снова смеется, на этот раз прикрывая улыбку рукой, чтобы этот весьма остроумный дядька не разглядел в злонравном отродье поганые умыслы. — Киджон был тем, по кому сразу ясно, что люди не меняются. Никто из вас не изменится. Вы останетесь такой же грязью, какой и являетесь. Но, — вздергивает директор палец, — имейте совесть хотя бы скрывать свою порочную душу, полную низменной морали. Держите ее в клетке, чтобы не натворить скверных дел. Дети — это стадные животные. Даже если вы до этого думали, что неспособны на убийство, вы сможете его осуществить, если будете видеть, как это делают другие. Впрочем, — меняет он тон голоса на более незаинтересованный, выглядя совершенно безразличным, — убивайте сколько влезет, но за стенами этого заведения. Призываю вас быть покладистыми здесь, остальное меня сильно не волнует. Вообще не волнует, чего это я. Директор смеется своим паршивым смехом, больше похожим на вой гиены, и поворачивается к двери, где находится изнеможденный Киджон. — Пятый пункт памятки по правилам поведения в школе: «Не причинять вред остальным обучающимся и персоналу». Он совершил злодеяние, но справедливость восторжествовала. Что ж, давайте посмотрим на то, что с вами будет при непослушании! Торжественно вскинув руки, мужчина распахивает пошарпанную деревянную дверь комнаты, отведенной для Киджона. Джисон слышит тяжелый вздох Чанбина, дышащего ему прямо в макушку, и находит его руку, не поворачиваясь, чтобы взять ее в свою и коротко провести большим пальцем по тыльной стороне ладони. Тот благодарно тычется носом в затылок, явно ведя ожесточенную борьбу с самим собой, чтобы не убежать отсюда сейчас же. Он пытался убить Киджона, после чего этот ублюдок в подробностях описал смерть Феликса, и сейчас он снова должен встретиться с ним взглядом? Джисон ощущает что-то неладное, когда директор так и стоит с возведенными кверху руками, не двигаясь с места, а затем поворачивается на одних лишь пятках, все так же не опуская руки, а на лице его застывшая улыбка вкупе с расширенными глазами отчасти страшат. — Кто это, мелкие вы мрази, сделал? — шипит он сквозь зубы, оглядывая ничего не понимающих детей. — Кто его убил?! Чего? Убил? Дежурный, стоявший до этого рядом с отсутствием хоть капли интереса ко всему происходящему, вдруг подбирается, растерянно оглядывая разъяренного директора, и пытается незаметно заглянуть в комнату так, чтобы мужчина не перекинул на него весь гнев. — Вы только убивать умеете? Дети дьявола, вы что творите? — кричит он, расхаживая из стороны в сторону и толкая детей куда придется. — Следующий кто? А? Выбрали уже? А если бы проверка сейчас пришла? А если бы вместо вас губернатор тут стоял, твари?! Его голос почти сорвался, и Джисон слышит тихий шепот какого-то незнакомого ему парня лет двадцати о том, что о Ване он почему-то так не пекся, хотя убили его после прихода губернатора. И теперь, когда директор ходит туда-сюда, оглушительно крича своим ломающимся голосом, а дежурный с пораженным выражением лица отходит от проема подальше, им предстает это: Киджон, валяющийся в неестественной позе на полу так, что его шея сильнее возможного повернута, конечности беспорядочно раскинуты, а глаза сильно распахнуты. Рот раскрыт, нижняя челюсть чересчур сдвинута вбок, а все его тело, даже лицо, ладони и лодыжки в глубоких ранах, напоминающих не следы ножа, а что-то… Ножницы? В ногах Киджона валяются синие ножницы: они длинные, канцелярские, какие есть у многих. Он весь в дырках, валяется в собственной луже крови и смотрит прямо в душу. Мертвенное лицо Вана с простреленным лбом и близко не пугало так, как изуродованный почти до неузнаваемости Киджон. Конечно, кого-то опять выворачивает, кто-то начинает рыдать, кто-то сползает по стене, кто-то прикрывает голову руками, раскачиваясь на месте от внезапного головокружения, но Джисон чувствует, как перестает дышать. Он оглядывается, в первую очередь дабы больше глаза Киджона не видеть, но еще и для того, чтобы проверить своих друзей. Они удивлены не меньше, если не больше. Джисон цепляется за недоумевающий взгляд Чанбина, за открывшего в немом шоке рот Хенджина, и краем глаза замечает лицо Сынмина. Абсолютно пустое лицо Сынмина, который встречается с ним взглядом всего на секунду, разворачивается и уходит. Что тут вообще творится?