Смерть между его рёбер.

Ему снится старый, забытый Пик Сишен. Снятся дорожки из камня, ярко-зелёная трава и весёлый гул учеников. Словно он бежит рядом с кем-то, широко улыбаясь, то и дело оборачиваясь. — Мой младший брат такой медленный! Мэнмэн, догоняй! Это его голос. Ещё не сломанный, юный и беззаботный. Мо Жань чувствует, как ещё едва ощутимой болью покрывается грудная клетка, когда оборачивается и замечает раздражённое лицо Сюэ Мэна. Его брата. Того, кого он так ненавидит. Того, кого не видел уже много лет. Совсем мальчишеское лицо и не сформированное тело. — Я тебя убью, псина! — Мне так страшно, Мэнмэн, давай же, догоняй! Мо Жань чувствует, как спотыкается о камень, не смотря на дорогу перед собой, и вот он уже кубарем летит по склону, подминая под собой высокую траву. На него сверху наваливается тело, то ли пытаясь удержать, то ли ударить. — Глупая собака! Мо Жань, что за выходки? Это словно старые воспоминания. Не его воспоминания. Тёплые, наполненные смехом и светлой радостью. Они летят с братом со склона, успевая дурачиться и шутя драться. Его глаза в тот момент горят счастьем, ведь у него есть дом. У него есть любящий дядюшка и тётя, есть младший брат, невероятно добрый друг и… Учитель, похожий на Небожителя. О большем Мо Вэйюй и мечтать не может. Он падает в траву, коленями на землю, и картинка в миг меняется. Пасмурное небо, затянутое серой дымкой, и на лицо падают крупные дождевые капли. Его штаны впитывают в себя лужу и грязь, он стирает рукавом влагу с глаз, лишь бы видеть. Смотреть-смотреть-смотреть в это прекрасное лицо с мягкими чертами. В эти ангельски очаровательные, строгие глаза феникса. Мо Жань не поднимется с колен, пока ему не скажут, только тянет зонт. — Пожалуйста, позвольте этому Ученику держать над вами зонт всю жизнь, Учитель! И мальчик улыбается до ямочек на щеках, чисто и искренне, до белых показавшихся зубов, до сверкающих глаз. Только вот Мо Вэйюй почему-то видит это со стороны. Видит это холодными глазами, что смотрят сверху-вниз, и понимает, что стоит сейчас на месте своего Учителя. Его сердце почему-то так быстро бьётся, глядя на этого мальчишку. Ребра поражаются нежностью, теплотой, которая так пугает. Он не знает, что сказать, глядя на эту невинную детскую искренность. Ком в горле не позволяет дышать, а чужие мысли атакуют голову стрелами. Что ты нашёл во мне? Почему хочешь быть моим учеником? Я ведь так… Так ужасен. Мо Жань пугается собственных мыслей, закрывает глаза, но когда открывает тяжёлые веки, то стоит уже по колено в снегу. Ноги дрожат от мороза и влаги, не слушаются. По его венам течёт мощнейшая духовная сила, но внутри всё разрывается от боли. Он был атакован демонами и злыми духами. Нет, не он. Его Учитель. Ведь Мо Жань его кофейными глазами сейчас видит самого себя повзрослевшего, падающего лицом в грязь. — Ха… Ты уходишь… Ты, бесчувственная деревяшка… Я-то думал… Ладно… Проваливай! — его лицо некрасиво искажается в злобном смехе, а кровь льёт изо рта. И Мо Жань рвётся вперёд, к самому себе, не потому что хочет этого, а потому что это чужие воспоминания. Или же сон? Реальность мешается, накладывается на другую, изводя его мысли и сводя с ума его разбитое сердце. Тасянь Цзюнь и сам бы никогда не кинулся помогать этому злобному ребёнку, орущему проклятия! Но он рвётся вперёд, чувствуя, как точно у него ломаются ноги, подгибаясь. Его… Нет, вовсе не его тело! Тело Учителя словно сейчас развалится, превратится в прах, и это было бы лучше, чем та мучительная боль, покрывшая каждую клетку его тела. Смерть казалась сейчас благословением, ведь ему вдруг так страшно… Страшно до ужаса на холодном ранее лице, страшно до горячих слёз и рыданий, застрявших в горле. Страшно до бабочек, что рвутся наружу. — Не засыпай, — шепчут его дрожащие губы. — Не смей засыпать, Мо Вэйюй, иначе я откажусь быть твоим Учителем! Смерть была бы лучшим исходом, нежели эта горячая, до агонии сильная любовь, заставившая его подняться на ноги, закинув на себя еле дышащее тело. И снова тот сон. Снова лестница, облитая багряной кровью. Только теперь он — не сторонний наблюдатель. Тасянь Цзюнь ощущает на себе тяжесть своего же тела, пока карабкается, умоляя не засыпать и оставаться с ним. У него стираются в мясо ладони, немеют ноги, но он ползёт выше, боясь не успеть. В какой-то момент его перекидывает в пустую кухню. Мо Жань глазами учителя вновь видит самого себя, искаженного злой гримасой обиды. Его юная версия что-то кричит ему прямо в лицо, пока он, стараясь подавить в себе ком слез и горечи, опускается на носки, собирая упавшие на пол пельмени. Его дрожащие руки в муке, весь он пропах жаром от печи. И душит его шею чувство разбитости и ядовитого разочарования. — Ты — просто бессчувственная подделка, Чу Ваньнин. Ненавижу. Да как он смеет так поступать с моими трудами? Как смеет говорить такое? Мужчина выкидывает пельмени, неаккуратно, но старательно склеенные, в ведро для отходов. Как я посмел сказать такое?.. Его начинает трясти. Мо Жань всеми силами пытается замотать головой, ощущая, как вырывают кусок его прогнившего сердца. Как же хочется открыть глаза… Проснуться. Ваньнин. Император слышит его голос где-то за стеклом, хочется обернуться, но тут же с собственных губ срывается нечеловеческий болезненный вскрик. Точно мечом по всему телу прошлись, рассекая на куски! Ненавижу. Ваньнин. Ваньнин. Мой Учитель. — Ваньнин! Блядь, открой глаза! Ну же! Почтенный Бессмертный Бэйдоу распахивает тяжёлые веки, хватаясь руками за живот, что раздирает изнутри. Перед глазами плывёт, темнеет, а взгляд невозможно сфокусировать. Чу Ваньнин видит только крупный силуэт перед собой, бледное как полотно лицо, на которое тут же опускается собственная холодная ладонь. В какой-то момент боль настигает такой точки, что конечности уже не чувствуются. Только безмятежность и чувство лёгкости. У него даже получается поднять губы в едва заметной улыбке. — А-Жань… — Что ты улыбаешься? Чёртов Учитель! — Мо Жань тянет его к себе, прижимая к груди и покачиваясь. — Что же ты… Блядь, будь ты проклят, Ваньнин. Не смей. Не смей умирать, — точно в бреду шепчет хриплый голос сверху, но Чу Ваньнин почти ничего не слышит, утыкаясь носом в грудь Альфы, вдыхая его свежий запах дождя и крови. Чу Ваньнин отводит взгляд в сторону, когда неожиданно слышит чей-то плач, но перед глазами серая пелена. — Кто… Кто плачет? — одними губами спрашивает Старейшина, пытаясь подняться, но крепкие руки держат его в тисках, не давая двинуться. Мо Вэйюй не слышит его вопроса, поглаживая испачканной кровью ладонью по волосам. — Мо Жань, кто так плачет? — уже громче спрашивает Ваньнин, но Император вдруг оборачивается, и все его тело напрягается. — Скорее сделай что-нибудь, Старый ты дурак! Ну же! — Уважаемый Император, мы… Слова уплывают, становятся дымом от благовоний, а веки почему-то такие тяжёлые, что глаза сами по себе закрываются. Ладонь, опущенная на горячую шею супруга, падает безжизненно вниз. — Мне поебать! Если он умрёт, я отрублю тебе голову! — злой крик родного голоса не внушает Чу Ваньнину ни страха, ни отвращения. Ему так хорошо и тепло, что хочется сжаться комочком. Только вот внизу живота так мокро и больно. — Что… Что с ребёнком? — с последними вздохами спрашивает Гамма. У него нет сил поднять голову, посмотреть, проверить. Он не может поднять онемевшие руки, но глаза его наполняются вселенским сожалениям. Неужели… Неужели из-за его эгоистичного поступка они потеряли первенца? — Не разговаривай. Сохрани силы. Черт, долго там ждать?! Сделайте это! — А-Жань… — зовёт Ваньнин, наконец, добиваясь того, чтобы ему посмотрели в лицо. — Ты ни в чём не виноват… Я никогда не обвиню тебя. Учителю очень жаль, — тихо говорит Чу Ваньнин, не открывая глаз и не видя, как исказилось лицо его любимого ученика. — Эй! Ваньнин! Блядь! Ну же, открой глаза! — Та ветка, А-Жань… Прости меня. Мне не стоило наказывать тебя… — Ветка? — от воспоминаний Мо Женя еще больше прошибает холодным потом. — Я сорвал её для тебя! Кажется, всего на секунду прекрасные глаза феникса распахиваются чуть пошире, совсем живые, но вскоре Ваньнин опять бессильно опускает веки и даже слабо улыбается, чем заставляет Этого Достопочтенного дрожать. — Вот как… Бабочки… Это всегда был ты, Мо Жань. Этому Учителю очень… Жаль. — Не смей покидать этого Достопочтенного! Я возненавижу… Возненавижу тебя, если ты умрёшь, — шепчет над ним стальным голосом мужчина, тряся за плечи, но Учитель Чу даже не пытается ответить. Эти слова оказываются последними, что Великий Старейшина Пика Сишен слышит перед вечной, пропитанной спокойствием темнотой. Учителю так жаль. Это был ты. Конечно это был он. Он виноват в его болезни. Мо Жань чувствовал эту искреннюю, сильную любовь, что наполняла его тело и заставляло чувствовать лёгкость, а после невыносимую тяжесть. Чувствовал, когда был на месте своего Учителя в тех воспоминаниях. Чувствовал его бесконечную, преданную любовь. Чу Ваньнин не дышит и более не двигается. Мо Жань расширенными глазами гуляет взглядом по безжизненному лицу, по уже не дрожащим пышным ресницам, по приоткрытым изученным губам. Рана, что кровоточит на уровне его сердца, не сравнится с глубиной той боли и потери, что он ощущает в эту секунду. Эта дыра, пожирающая изнутри, этот горячий гнев и просто невозможность ситуации. — Ваньнин… — говорит он одними губами, встряхивая тело в своих руках. Фиолетовые глаза пылают таким безумием, что слуги, окружившие Императора и скончавшуюся Императрицу, попятились назад. Мо Вэйюй прекращает трясти своего Учителя, прижимает его к груди, жмуря глаза. — Это ведь глупая шутка, да? Вставай, Ваньнин, не заставляй этого Достопочтенного ждать… Небольшое помещение, куда он на на своих руках приволок супруга, лишь бы быстрее добраться до лекаря, сначала погружается в мёртвую тишину, а после оглушается таким сумасшедшим смехом, что у каждого в комнате мурашки бегут по спине, пока страх ударяет булыжником по голове. — Ну же. Вставай. Ха-ха, ты обещал приготовить мне кашу, помнишь? — смеётся Император, приглаживая чёрные волосы Гаммы. — Ты же держишь свои слова. Вставай и приготовь мне кашу, Ваньнин. Точно, ты же ужасно готовишь… — смеётся мужчина до сводящей челюсть улыбки, покачиваясь на койке так, словно убаюкивает человека в своих руках. — Ваньнин… Ладно, я сам приготовлю ужин, хочешь? Ваньнин, хватит спать. Ну же. Этот Достопочтенный уже давно проснулся и ждёт. Наследник… Наследник ждёт своих родителей, — хрипит ещё тише Тасянь Цзюнь, чувствуя, как разрывается собственное сознание между прошлым, настоящим и будущим. Как спасательная ветка лозы в его разуме рвется, отправляя его душу в бездонную пропасть. Его душу, соединённую с другой душой, теряющую свою последнюю надежду, свою беду, своё наказание и награду. — Поднимайся… Ваньнин? — он замирает, отстраняясь от тела, но не выпуская из своих рук. Холод бьет по обнажённой коже, но та горит адским пламенем в лихорадке. Почему его Учитель не открывает глаза?! Почему игнорирует его слова? — Я же сказал тебе встать! — кричит Мо, хватая ладонями податливое лицо, пачкая эту чистоту кровью. — Глупый Учитель. Глупый. Как ты посмел оставить этого Достопочтенного и уйти… — он склоняется вперёд, касаясь лбом чужого лба. — Ты… Ты нужен мне, Ваньнин. Позаботься об этом глупом ученике. Тусклая комната вновь погружается в тишину, в которой каждый присутствующий, каждый свидетель этой сцены, боится даже дышать. Не считая только… Детский плач вдруг ударяется эхом о стены. Император вздрагивает всем телом, резко поднимая голову в сторону бледной, дрожащей служанки, что прижимает к себе маленький комочек, обернутый в простыню. Лекари, стоящие рядом в крови, делают шаг назад. Ведь они успели спасти ребёнка. Успели даже зашить живот Чу Ваньнина, что пришлось вскрыть, ведь сам он родить бы не смог. Но не успели сохранить жизнь Уважаемой Императрицы. — Достопочтенный Император… — первым нарушает тишину Старик Лю, у которого разрывается душа от такой картины. Тасянь Цзюнь, все ещё обнимая тело Учителя, смотрит только на плачущего младенца в чужих руках. — Что… — он прочищает нервно горло, дергая руками собственные одежды. — Что прикажете делать с Наследником? Мо Жань переводит в его сторону совершенно равнодушное лицо и холодный взгляд. В голове, что больше не отдаёт терпкой болью, нет ни одной мысли. Пустота звенящая, беспокойная и покрытая густым туманом. Мужчина словно несётся внутри него, не зная дороги, и не видит даже на расстоянии вытянутой руки. Где он? Почему не видит Учителя? Не чувствует запаха цветущей крабовой яблони? Кто посмел отобрать у него этот успокаивающий запах? Мо Жань сглатывает, чувствуя, как дрожат губы. Он отпускает тело из рук, встаёт с койки, пока все молча ожидают его действий. Император аккуратно укладывает Ваньнина, как спящего ребёнка, а затем поворачивается и делает несколько шагов к замершей от страха слуге. Мо Вэйюй осторожно забирает из её рук лёгкий комочек, всматривается во влажное детское личико и теряет на это мгновение способность говорить. Его Наследник… Этот острый подбородок и большие тёмные глаза. Ребёнок уже не плачет, но Мо Жань прижимает его к груди, закрывая плотно глаза. Ему хочется умереть от того, как его сын похож на его Гамму. Мертвая тишина нарушается только задушенным хрипом. Мо Вэйюй, не чувствуя ног, оборачивается и идёт к Старику Лю, с опаской передавая ребёнка в его старые, дрожащие руки, и встречаясь со взглядом, полным сожаления. — Отнеси его в спальню рядом с моей. Где колыбель. Слова звучат пускай и тихо, но твёрдо. Мужчина оборачивается и опускает взгляд на Чу Ваньнина, что словно безмятежно спит. Его красивое лицо не может испортить даже пятна крови и слез. — Уходите прочь. Остается только лекарь. — Достопочтенный Император, этот недостойный целитель не сможет провести столь тяжёлый обряд, — тут же начинает тараторить старик, качая головой и хватаясь пальцами за фартук. Его подмывает убежать прочь из этой комнаты, пропахнувшей железом настолько, что хочется выблевать органы. — Это… Это невозможно. — У тебя нет выбора, — отрезает Император, возвращаясь к своему супругу и теперь сжимая в руках его тело так, будто оно вот-вот пропадёт. Рассыплется в прах, что унесёт ветер из его ладоней. Мо Жань, открыв глаза ещё на своей постели и увидев после всех тех видений истекающего кровью Чу Ваньнина, не знал, что ему делать. Картинки прошлого всё ещё стояли перед глазами, выбрасывая его сознание то в омут громкой ненависти, то убивающей любви. Он инстинктивно схватил своего Гамму на руки, с немалой приложенной силой вскочил на ноги и сразу помчался к целителям, несмотря на рану в груди. Его разум был помутнен чужими воспоминаниями, а в сердце было так пусто, что хотелось выть. Он только чувствовал… Чувствовал этот кусок чужой, невинно-чистой и тёплой души, что растекается по венам, возвращая ему что-то живое и настоящее. Мо Вэйюй видел абсолютно всё со стороны, но до последнего вздоха своего супруга не смог принять то, что тот может быть способен его спасти. Отдать ему свою душу. Свою жизнь. Сейчас же Мо Жань поднимается на ноги, удерживая в руках тело, и, может, это безумие, поглотившее его с головой, а может это и есть та самая, тёмная любовь. Такая же, какой любил его Ваньнин, задыхаясь бабочками. Это всегда был ты. Все эти годы Учитель любил его. Все эти годы он был единственным оберегом на его шее, но Мо Жань сам же сорвал бесценное золото. Ему не хочется плакать, нет давящего кома слез в горле. Только в животе терзает вращающееся ощущение потери. Словно у него отобрали нечто желанное и дорогое, словно его выгнали из собственного дома, оставив истекать кровью под дождём, в грязи. Мо Жань в этот момент не чувствует горя или радости, ведь его злейший враг, наконец, умер. Он ощущает, как разрывается желудок, как рвутся лёгкие. Как с ладоней стекает последнее важное, оставляя его не Императором, а самым ничтожным существом. Тело Ваньнина в его руках раздражающе неподвижное, его сердце уже не бьётся в рёбрах, и у Мо Вэйюя впервые просыпается чувство того, что он обидел весь мир и прощения может не ждать. Даже если бы все моря сейчас высохли, а диск солнца в небе потух, забрав с собой и верного друга луну, если бы все птицы в эту секунду перестали петь и замертво бы свалились на землю, а все люди пали бы на колени перед смертью, Мо Жаню не было бы до этого дела. Потому что человек в его руках более не смотрит сердито и не хмурится, он более не бьёт его по лицу и не пихает в грудь. Его Учитель больше не прячет смущение и тихую улыбку. Он спит спокойно, пока Мо Вэйюй смело решается на необратимое. _______ Эти несколько месяцев оказались самыми спокойными для мирных жителей. Никто не нападает на их деревни, приказов от Императора не поступает вовсе, а это значит, что селяне просто могут заняться своей привычной, рутинной работой, готовясь к урожайному сезону. Слуги во Дворце Ушань слоняются в основном без дела по коридорам, или запираются в своих комнатках. Ведь Дворец чист как никогда, никаких мероприятий не случается, и они могут выдохнуть со спокойной душой. Только в западной части здания нарушается вся мирная атмосфера, сотрясаемая громким криком и хныканьем. Никто и представить не мог, что маленький и совсем безобидный комочек, в свои-то несколько месяцев, смог поднять на уши столько народу. Наследник в свои первые дни жизни оказался весьма избирательным в еде, и таким же недовольным в сторону посторонних людей и запахов. Это не было удивительным, ведь ребёнок не чувствовал ни присутствие отца-альфы, ни отца-гаммы. Однако, едва ли кто-то мог поспорить с тем, что юный капризный наследник затмил своим детским личиком луну. В ту ночь Мо Жань, ослабленный после операции, перенёс своего супруга в Павильон Алого Лотоса, но и там, опустив тело на холодную постель, он замер, оставаясь в одном положении с минуту. На кровати Чу Ваньнина скомкано лежали его, Тасянь Цзюня, вещи. Он хорошо помнил, что своих одежд в Павильоне не оставлял, да и последнее время в принципе появлялся здесь редко, перетащив Учителя в свою спальню во Дворце. И это осознание, это воображение, что Ваньнин каждый раз засыпал здесь, кутаясь в его вещи и ища его запах, заставило Мо Жаня осесть на колени перед постелью. В голове одна за другой крутились мысли, но сердце, пережившее сегодня такую операцию, болезненно сжалось. У его Учителя давно под белыми одеждами хранится старый шрам, в области сердца. И теперь Мо Вэйюй разделяет с ним эту ношу. Месяцы шли неделями, недели днями, а дни — минутами. Время текло то слишком быстро, то вязко и медленно. Император, подарив своему народу спокойные дни, всё это время находился в Павильоне своего Учителя, ожидая и залечивая раны. Он не появлялся во Дворце, о состоянии ребёнка узнавал только со слов служанок и кормилиц. Что-то не позволяло ему выйти за порог этого дома, что-то, что крайне сильно было напугано. Вот Мо Жань уйдёт и пропустит пробуждение Чу Ваньнина, или же не заметит, как тот исчезнет. Императора днями била лихорадка, пока разрез на груди не начал заживать. Как и у Чу Ваньнина, что, наконец, задышал. _____ Солнце скрывается за серыми облаками, что сгущаются, пряча за собой своё ценное, тёплое золото. День стоит очень тёплый, почти жаркий, но поднимающийся ветер и цинично хмурящиеся тучи не обещают что-то хорошее. Зато запах… Запах перед грозой стоит свежий и приятный. Мужчина в белых одеждах кутается сильнее в тонкую накидку, выходит на улицу и тут же недовольно хмурится, ища взглядом две свои беды. Чу Ваньнин только тяжело вздыхает, когда всё же находит, и двигается в сторону невысокого, толстого дерева, стараясь не наступать на лужи и грязь, появившееся после ночного ливня. — Давай аккуратней, а то ты его порвешь… — Я стараюсь, Дада! Ваньнин сводит брови к переносице, слыша негромкий разговор, и подходит ближе к этим двум. Один, сидя на корточках, то и дело спускает смешки. Высокий, с крепкими плечами и массивной спиной, укрытой дорогой накидкой. И второй, сидящий рядом с ним и кажущийся ещё меньше обычного. Юный Наследник так увлёкся своим занятием, что не заметил, как наступил прямо в лужу. — Давай, клади его сюда, — негромко говорит Мо Жань, указывая куда-то пальцем, и мальчик старательно кивает, делая, как было сказано. — Чем вы тут занимаетесь? Строгий голос звучит как гром средь ясного неба. Оба тут же подскакивают на ноги, и оба сразу же наступают дальше в огромную лужу. Разница в их возрасте почти тридцать лет, а улыбаются они совершенно одинаково задорно и хитро. — Нян! Мы… Мы спасали дождевых червей, — лепечет ребёнок, заводя руки, в одной из которых грязная палка, за спину. Его аккуратный носик и ушки тут же заливаются краской, но Мо Ю Шу быстро исправляется, гордо поднимая подбородок. Пускай и взгляд его немного косит в сторону Альфы, ища поддержки. — Так точно, Ваньнин. У этих Достопочтенных крайне важная операция, — уверенно кивает Мо Вэйюй, и Чу Ваньнин бросает в эти блестящие глаза и весёлую улыбку строгий взгляд. — Шу-эр, немедленно отойди от лужи и ступай во Дворец. Тебе нужно переодеться. Пускай голос Гаммы и пропитан сталью, но Ваньнин не может удержать в себе прилив теплоты и сердечности. Он наблюдал такую же картину много лет назад, стоило ему покинуть свой домик и найти на лестнице невысокий сгорбленный силуэт. Мо Ю Шу, маленький кричащий комочек, к которому первым делом прибежал Чу Ваньнин, едва почувствовав, что может встать на ноги. Ребёнок впервые за те долгие первые месяцы успокоился и смог смиренно заснуть, прижатый к груди отца-гаммы. Ваньнин как сейчас помнит те минуты, когда тёплые маленькие ладошки хватали его за подбородок, а носик утыкался в его одежды, вдыхая родительский запах. Мужчина тогда был настолько поражён беззащитностью ребёнка в своих руках, настолько был растроган и взволнован, что не сдержал ком слез в своем горле. Его глаза сияли от ощущения прекрасного и хрупкого, от счастья, что он смог выносить и родить что-то настолько мягкое и нежное. Даже если всё закончилось его кончиной. Ваньнин предпочёл бы умереть ещё множество раз ради момента, когда ещё ничего не понимающие глазки пытаются найти его лицо, а с губ младенца то и дело срываются забавные звуки. Старейшина Юйхэн умер бы ещё раз, лишь бы вернуться в тот момент, когда он встал с кровати, едва не падая из-за подкашивающихся коленей, но сразу же почувствовав сильные руки. Он тогда отскочил сразу, упёрся спиной к стене, точно загнанный зверь, и смотрел так отчаянно зло, как будто у него были силы впиться в чужую шею. Ваньнин, несмотря на покинувшие его силы, готов был защищаться до последнего, все ещё не понимая, почему он здесь… В этом мире. Только вот, как ему казалось тогда, самая настоящая Угроза, что выше его на голову, куда сильнее в телосложении и духовных силах, лишь… Лишь упала на колени перед ним. Ваньнин не слышал, что ему говорят, трепетно, очень быстро и тихо, ведь чужой лоб уткнулся ему в живот, а руки обняли ржавыми цепями за талию. Мо Жань шептал слова яростно, чувственно, зарывался носом в его одежды, дышал-дышал-дышал. Поглощал его запах как самую вкусную пищу, ластился, как побитый щенок, сжимал пальцы на его коже то зло и грубо, то терся щекой о бедра, моля о ласке. — Ты можешь ругать меня, Учитель. Ты можешь бить меня, но Этот Достопочтенный просит твоего прощения. Прости меня, Ваньнин. Прости. Я больше никогда не солгу тебе, не сделаю больно, только не уходи, — всхлипывает щенок, трется мокрым носом. — Пожалуйста, не уходи… Я прошу невозможного, но люби этого глупого Ученика. Не покидай… Чу Ваньнин не смог тогда выдавить из себя ни слова, слыша все эти пережёванные слова сквозь толстое стекло. Он только опустил свою дрожащую ладонь на чужую макушку, зарывая пальцы в густых волосах, и этого хватило Императору, чтобы замолчать. Старейшина Юйхэн ещё долгое время не мог узнать, что же стало причиной его возвращения. Что же вытолкнуло его из вечного покоя, вернув к сыну и супругу. И Мо Вэйюй до последнего ничего не говорил на эту тему, словно скрывал самую важную тайну. Он только посматривал на него взволнованно, так по-детски заинтересованно. Пока Чу Ваньнин сам в один из вечеров, разглядывая шрам на груди рядом лежащего Мо Жаня, не вспомнил древние письмена. Этот шрам, украшающий крепкие мышцы груди, был не только его рук делом от удаления Цветка Ненависти. Он был свидетельством того, на что пошёл Тасянь Цзюнь, не смирившись с гибелью своего Гаммы. И Чу Ваньнин не просто так чувствовал прилив ци в своих венах, даже если такой маленький и почти незаметный. Письмена гласят о том, как истинные могут разделить друг с другом одно золотое ядро, связывая друг друга не просто меткой, а одним сердцем. И это, в тот спокойный вечер, так сильно напугало Ваньнина, что он практически свалился с кровати, вызывая недоумение на лице почти заснувшего супруга. Мо Жань. Его Мо Жань, которого он освободил от чёрного проклятия, его Ученик, что долгие годы только огорчал, держа при себе. Его супруг и причина древней болезни в лёгких, которая вдруг исчезла, оставляя после себя лишь рубцы. Его Альфа. Мо Вэйюй отдал ему часть своей силы, часть своего ядра. Разделил с ним не просто метку истинности, а всё свое существо. — Ты… Ты сделал это. Поэтому я жив, — прошептал тогда одними губами Ваньнин, хлопая ресницами практически в ужасе. Он даже и думать не смел о том, почему исчезли его мучительные бабочки. Ему было слишком страшно грезить о таком. Мо Жань тогда только растянул губы в улыбке, потянул его к себе и прижал к груди так сильно, что дышать было невозможно. Это и не было нужно. Ваньнин, даже если останется совсем без воздуха, никогда более не захочет отстраниться. — Учитель спас этого Достопочтенного много лет назад, — тихо произнес тогда Мо Вэйюй, утыкаюсь подбородком в его макушку. — Этот Достопочтенный совершил слишком много плохого и не заслуживает даже взгляда Учителя. Старейшина тогда ощутил самое головокружительное чувство за всю жизнь. От испуга до принятия, от принятия до горячих слез облегчения. Словно самый тяжёлый камень свалился с его плеч, дав возможность шагать дальше, пускай и осторожно, но куда легче. Словно он вынырнул из омута, и его лёгкие освободились, уступив место желанному воздуху. Да, разум Мо Вэйюя уже давно пострадал от действия Цветка Ненависти, но с каждым днем, с каждым шагом, Император начал вспоминать все больше хорошего, стал накапливать самые счастливые воспоминания. И это всё, чего когда-либо хотел Чу Ваньнин. Каждую ночь, что они провели после вместе, им обоим пришлось учиться новому. Любви и трепету, аккуратности и пониманию. Чу Ваньнин ещё долго думал о том, что неужели он и правду заслуживает такой отчаянной любви? До сорвавшегося голоса, до мольбы в фиолетовых глазах, до нежных поцелуев по всему телу и тихого шепота: — Ты прекрасен, Ваньнин. Учитель такой красивый и хороший… Его кидало в мурашки каждый раз, каждый раз он отворачивал краснеющее лицо и недовольно дёргал супруга за волосы, пряча смущение за злостью. Ещё долго Чу пытался переубедить Мо Жаня, в сердце искренне надеясь, что тот эти слова никогда не послушает. — Я слаб и стар, Мо Вэйюй. — Ты самый сильный, кого я встречал. Самый красивый. Ты выглядишь моложе меня, Ваньнин, — захлебываясь в новых чувствах твердил из раза в раз Мо Жань, не отпуская его тела ни на секунду. — У меня скверный характер… — Этот Достопочтенный не может жить без тебя и твоей злости, Ваньнин. Никто не относился ко мне лучше этого Учителя, — отвечал он, поворачивая к себе очаровательное, смущённое лицо, чтобы покрыть поцелуями каждый сантиметр. От хмурого лба, до зажмуренных глаз феникса и плотно сжатых губ, что так неловко вскоре стали отвечать на поцелуи. Чу Ваньнин мог тогда лишь захлебываться в собственных мыслях и сомнениях, но никогда не отказывал настойчивому Мо Жаню в ласке. Он боялся, но принимал объятья, дрожал, но выслушивал все слова в свой адрес, что покрывали его шею и плечи румянцем. Чу был так испуган этой отзывчивостью, но никогда не запретил бы себя любить. Страстно и желанно, горько и необходимо. Ведь ранее даже в самых тайных желаниях Чу Ваньнин и представить не мог, что на его чувства найдётся ответ. Раньше он и не смел надеяться, что гнев сменится на милость, ведь сам совершил столько ужасного, сам породил эту жестокость к себе. От того, так страшно было принимать обратное — честное, чувственное. А Мо Ю Шу рос. Рос очень быстро и крепко. Быстро начал бегать, поспешно начал лепетать и говорить. В свои пять лет он уже умел строго хмуриться и со знакомыми бесами в карих глазах озорничать. Мо Ю родился полной копией своего отца-гаммы, похожий один в один белой кожей, тёмными глазами и мягкими чертами лица. Только вот с каждым годом его характер всё более походил на характер отца-альфы. Чу Ваньнина часто кидает в воспоминания, где Мо Жань едва головой до его груди доставал, потому что Мо Ю Шу оказался точно таким же проказливым. Наследник не может усидеть на месте более тридцати минут, ужасно пишет кистью, размазывая чернила, спит, когда Ваньнин ему читает и пытается обучать. Он со всей скоростью летит под вечер на улицу, спотыкаясь о собственные ноги, улыбается ярко и весело, ведь отец-альфа уже ждёт его для обучения стрельбе из лука и боя на мечах. Чу Ваньнину остаётся только сесть недалеко от них, укутаться в накидку, и наблюдать за тем, как каждый из них пытается быть упорнее другого. А после терпеть обоих, когда те обращают на него внимание, накидываясь и сжимая в объятьях. Как и сейчас, Мо Ю Шу улыбается точно также, как Император. Так, словно совершили самую большую пакость, но вышли из воды сухими. Но Наследник все же отходит от лужи, хлюпая мокрыми ботинками, надевает на себя маску недовольства, что его игру прервали, и делает уже пару шагов ко Дворцу, как застывает. Они с Мо Жанем были крайне похожи в этом. Как бы Чу Ваньнин не ругался, оба умели отвечать на это улыбкой. Вот и сейчас Мо Ю Шу вдруг врезается в стоящего к нему спиной Ваньнина, чтобы, несмотря на всю родительскую строгость, обнять его сзади и сжать руками. — Не сердись на меня! Я обещаю! Обещаю, что сегодня буду хорошо заниматься каллиграфией! — звонко сообщает мальчишка, а затем отпускает его также резко, разворачиваясь и убегая во Дворец. Старейшине остаётся только растерянно моргнуть, а потом нахмуриться, потому что со стороны слышатся смешки. — Ничего смешного, Мо Жань. Не нужно было разрешать ему играть в луже, он простудится. — Ты слишком строг, золотце, — Мо Жань щурится из-за вечернего солнца, покрывающего его мужественное лицо оранжевой тенью. — А ты беспечен. Вы как две капли воды, — фыркает Чу Ваньнин, складывая руки на груди и поворачиваясь боком. Мо Вэйюй делает шаг к своему супругу, заключая того в объятья, и проводит носом по его щеке, растапливая сердце нежностью. — Он также красив, как и его отец, — говорит Император, утыкаясь носом в лебединую шею и оставляя на тонкой коже обжигающие поцелуи. — Наш сын — явно альфа, никакая простуда его не возьмёт. — Это не значит, что стоит пренебрегать его здоровьем. Прекрати, — Чу Ваньнин отворачивается, чувствуя, как горят уши, и упирается ладонями в плечи. — Не здесь. К тому же, ты сам вчера говорил, что у тебя много дел. — Этот Достопочтенный сам решит, когда заняться этими делами, — отвечает Мо Вэйюй, заставляя закатить медовые глаза, а после подхватывает губами губы Гаммы, чтобы намеренно прикусить нижнюю и провести по ней языком. — Ваньнин… Мо Жань действительно смягчился за эти годы, но то животное начало всегда остаётся с ним. Это мелькает в грубой хватке, лишь бы прижать ближе, слиться в одно, это отзывается в ненасытности. Ведь если Альфа начнёт, то не успокоится, пока не выбьет всю душу из своего истинного. Мужчина будет кусаться, будет вылизывать, будет выпрашивать самые смущающие вещи. — Ваньнин, пойдём во Дворец, — шепчет горячо на ухо Император, и его низкий тембр вызывает мурашки по коже. Чу Ваньнин тяжело дышит, отводя подбородок в сторону, прикрывает глаза, когда чувствует, как скользит широкая ладонь по его пояснице. — Пойдём… Иначе этот Достопочтенный трахнет тебя прямо под этим деревом. — А-Жань! С алеющим лицом и злым взглядом Чу Ваньнин, тут же избавляясь от навязчивых рук, быстро идёт в сторону Дворца, стараясь выровнять дыхание. Старейшина идёт так торопливо, что не замечает, как лицо начинают покрывать крупные капли дождя, что после забираются под одежду. Его небольшой духовной силы хватило бы на создание элементарного барьера, но в ушах все ещё звучит требовательный голос, а перед глазами вовсе пелена. Чу Ваньнин не замечает, как, подходя к крыльцу, наступает в лужу, тут же едва не падая. Чувствуется сильная рука на талии, что прижимает теперь тело к телу. Так, что можно спиной почувствовать жар твёрдой груди, а ягодицами — крепкое возбуждение. Ночного Неба Бэйдоу хлопает пару раз ресницами, а потом понимает, что его накрыла тень и дождя уже нет… Он поднимает взгляд, видя над собой широкий чёрный зонт и хищную улыбку. — Учитель промокнет и снова заболеет. Помнишь, что этот Достопочтенный тебе обещал? Чу Ваньнин не сразу возвращается к старым воспоминаниям, но когда все же находит этот маленький, уютный отрывок из своей жизни, точно прошлой, то тут же смягчается. У него от счастья краснеют уголки опущенных в смущении глаз. Мо Жань помнит. Конечно, помнит. Они не связаны никакой из красных нитей судьбы, что укажет путь обоим в самой страшной темноте. Прикованы друг к другу цепями, припаяны раскаленным железом, намертво друг к другу присоединенные. Несущие в себе одну душу, одно ядро, связанные кровью, любовью и желанием. Клятвами и умением прощать. Чтобы найти друг друга в темноте, им не нужна была карта и изученный путь, им не нужно было освещение, чтобы почувствовать ладони и закрепить в замке пальцы. Даже если после всех грехов они упадут вниз яркими или потухшими звездами, то приземлятся вместе, не расцепив руки и схватив друг друга за кисти, на которых тоже появились метки.