Goldenes Kette

      Барон откинул голову на спинку чёрного кресла и закрыл глаза, прижав по-мужски тонкие пальцы ко рту. Внутри него нечто неприятно свербело, подтачивая изнутри. Самое интересное, что он не мог даже встряхнуться от этого ощущения, зная о том, что его силы хотят подорвать именно в этим. В его груди нечто кипело странным варевом, превращающимся в ядовитый дым. Странный гнев, холодный, но обжигающий.       Анатоль потянулся рукой к краю чёрной накидки на голое и прекрасное в ослепляющих лучах, при дневном свете. Сердце слуги дрожало. Ему хотелось вложить его сразу в прохладные, но нежные руки, заставить замолчать в них тут же, чтобы плоть, бьющаяся в плоти не тревожила его страхом. Причина у него была, но невероятно приятная для Анатоля. Гнев зачастую сочетался в бароне с сумасшедшим желанием. — Барон? — Ты… — тихо выдохнул Трёч и словно прояснился взглядом. — Я здесь, — так же почти беззвучно прошептал Анатоль и едва улыбнулся, не показывая белые зубы.       Видишь? Я не могу скалиться перед тобой. Особенно сейчас.       Он бесшумно пересел на напряжённые колени, очень осторожно держа над ними свой вес, давая барону привыкнуть к своей тяжести на удивление лёгкого тела. Его руки проникли куда-то за чёрную ткань, проползли и, прижавшись, затихли. Сам Анатоль уткнулся лбом в заметную ключицу, замечая перед собой мягкую кожу. Он хотел обвить своего хозяина ногами и руками, врасти в него, стать частью. Его губы беззвучно произнесли одно-единственное слово, которое полностью заставило его исчезнуть: — Папа…       До сих пор он не знал, почему так зовёт барона лишь в истинные минуты нежности. В знак единения с ним, срастания плотью и кровью. Или же в знак преклонения перед ним, как перед особенно и странно-святым. Может быть, он и был таким. Для своего слуги. Своего, родного. Близкого. Для остальных он был скорее Александром VI Борджиа, только намного более утончённо-порочным. Но не сейчас.       Осторожные в этот миг губы накрыли собой другие и принялись поглаживать собой, особо-мягко потирать, проникать внутрь чувствительным языком, как органом удовольствия, касающимся каждой точки, языка, гладких щёк, переползая к нервно раскушенной в кровь губе…       Кровь!       Тотчас же дикий и болезненный укус в губу заставил Анатоля вздрогнуть и зажмуриться от страха, смешанного с неожиданностью. Он вдруг словно потерял само своё тело, стал беспомощным, бессильным, бесплотным и невесомым, даже без возможности сопротивляться этим сильным рукам, тут же опускающим его перед острым краем панели и начинающим сдёргивать с него брюки.       Анатоль задрожал внутренне. Он попался в эти хищные руки, как беспомощная жертва в лапы обезумевшего от крови зверя. Барон рычал за его спиной, впиваясь вмиг закостенелыми подушечками пальцев в мягкие бёдра и ягодицы, неумолимо раздвигая их, обнажая небольшой розоватый вход.       Боль от истерзанных бёдер смешалась с болью от резко растянутых мышц, ноющих, будто разрывающихся. Анатоль сдавленно вскрикнул и прогнул случайно выставленный зад, невольно подставляя его под жестокие руки. Его хозяин, его Папа, не Римский, но гораздо выше его, яростно вбивался в податливое тело, утробно рыча и сминая кожу в пальцах.       Анатоль кричал. Пара слезинок капнула на белый стол, но он чувствовал, как тугой узел в его животе расправляется и вытягивается, накаляясь и накаляясь, его мужское начало тянуло со страшной силой, а зад вдруг пронзило жутко-сладостным ощущением, граничащим с болью, но ни разу им не являвшимся. Он готов был вытерпеть эту боль хоть ещё миллион раз, лишь бы это удовольствие подчинённого не кончалось, лишь бы барон не переставал его мучить. Его яички стали тяжелеть и наполняться мужским соком с невероятной быстротой.       Барон обхватил слугу под грудь и стал толкаться намного сильнее и чаще. Запах, крепкий и сильный, его аромат, стал почти осязаем, на коже, на всём теле, а приятнейшая ярость, то ли пола, то ли мозга, раскатывалась мощными волнами по всему его телу. Держаться больше почти не было сил.       Едва ли не насильно он стал толкаться в уже растянутый вход. Анатоль прогнулся в спине и почувствовал, как его яички привычно, но так любовно сжимает рука, сдавливает и наконец заставляет вылиться горячим семенем себе на ладонь, почти одновременно разряжаясь с бароном и дрожа в единой судороге двух тел, завершивших долгую, но такую приятную пытку…       Слегка туманным взглядом барон оглядел Анатоля. Искусанная непонятно как шея, лиловые пятна на бёдрах, отпечатки целых ладоней. Болезненные цветы удовольствия. — А ты терпеливый… — Я знаю, — слуга слабо улыбнулся и расслабил шею, откинув голову вниз.       Ночная тьма накрывала остров, несмотря на бесчисленные огни домов и улиц. Но она никогда не приносила городу отдыха. Как и тем, кто застрял в нём по воле случая, созданного ими же…