Красная нить

Дождь бьёт ему в лицо, но ничуть не остужает горячую голову. От злости чернеет в глазах, и губы хищно дрожат. Аслан страшно взвинчен и совсем себя не контролирует — дикий голод рвёт его изнутри; голод, который заставляет тигров клыками вспарывать плоть и обращать живое в мёртвое. Какая удача, что никто не пытается разнять потасовку. Боец давно не сопротивляется, не упирается Аслану в грудь, когда тот без контроля силы вбивает его в дерево, схватив за грудки. Кровь из его опухшего носа, явно сломанного, хлещет Аслану на пальцы. Он уже не уклоняется от ударов, превращающих лицо в кровавое крошево, не прячет голову от кулаков — висит в его грубой руке безвольным мясным мешком. — Сукин сын. — Наконец Аслан сплёвывает кровь сквозь зубы и обтирает ладони о мокрые штаны, разжав разбитые пальцы. Соперник с влажным шлепком падает навзничь к его ногам, увязшим в раскисшей земле. Аслан жмурится до искр перед глазами. Легче ему не становится. Он не находит в себе сил обернуться и опустить взгляд. Она там, за его спиной, в сырой осоке, примявшейся под весом распластанного тела. Пропитанная кровью, грязью и водой, её ночная рубашка задралась и обнажила по-оленьи хрупкие колени. И тяжёлый меч, брошенный у её ног. Аслан всё ещё чувствует тепло её дыхания в центре ладони — и прячет его во вновь сжимающемся кулаке. Её звали Рэй — больше Аслан ничего о ней не узнал. Никогда не узнает. Отчего она ноет в нём фантомной болью, как отнятая рука? — Что здесь происходит? — Он заставляет себя обернуться на возмущённый окрик старшего брата и задевает взглядом рукоять меча, утонувшего в глубокой луже, и частокол тонких изрубленных стволов, которыми девушка пыталась отгородиться от преследователей. — А вы что пялитесь на него как стадо ишаков? Хоть бы один вмешался! — рявкает брат в толпу бойцов, обступивших мёртвое женское тело. В предрассветной темноте Аслан почти не видит лица старшего брата, но догадывается, какое на нём проступило выражение — злое и по-бычьи туповатое. Разительный контраст с аристократичностью черт: если Аслана какой-то небесный скульптор наспех вырубил из куска скалы, то над Гектором определённо трудился несколько лет, обтачивая мрамор по миллиметру. — Если этот парень не выживет, пойдёте под трибунал с ним вместе. А ты, — обращается он к Аслану, — изволь объясниться. Аслан опускает глаза — тонкая красная нить от его ноги всё ещё тянется к женской щиколотке, не оборванная даже самой смертью. Безнадёжно. На его поникшие плечи обрушивается нечеловеческая усталость. — Он убил девушку, — произносит он. Собственный голос кажется ему далёким и чужим. — Из племени листвы. — И что из этого? Гектор давит сапогами грязь, а затем, склонившись над телом, расплывается в сальной ухмылке. Он рывком сдирает с шеи крошечный медальон и швыряет Аслану в грудь, как доказательство преступления. — Вот, полюбуйся. Это старшая дочь вождя. — По-твоему, можно убивать безоружных людей лишь за факт их происхождения? Этот ублюдок, — Аслан кивком указывает на тело бойца под деревом, — убил беззащитную девчонку. Она пыталась убежать, а он мечом проломил ей голову. Какая разница, чья она дочь? — Большая разница, брат. Вождь племени листвы вздумал заключить против нас военный союз и благословил помолвку этой девчонки с единственным сыном ныне почившего владыки металла. Ты ведь знал об этом? Поэтому этот так называемый ублюдок защитил будущее нашего народа! И за это будет представлен к награде. Что делать с тобой — вот в чём вопрос. Аслан выдыхает в кулак ледяной смешок. — Тебе смешно? — Ещё как, — язвит Аслан. Смешно и дико от самого себя, сколько он заплатил, чтобы называть это больное чучело родным братом. — Представить к награде — его? Одолел в честном бою беспомощную девчонку, хорош вояка, ничего не скажешь. За что ещё ты планируешь своих бойцов награждать, а, Гектор? За изнасилование калек, четвертование стариков? Или, может, за кражу домашней утвари? Да это же дурацкие подачки, чтобы они потом не считали себя подонками, учинившими расправу над безоружными людьми. Мама была права. Отец вконец обезумел, если всерьёз опасался, что народ листвы пойдёт на него войной. Гектор пялится на младшего брата в оцепенении. Выше Аслана почти на голову, хоть и уже в плечах, он выглядел бы внушительным, не будь таким ничтожеством. — Ну, допустим, не безоружными. Мои бойцы обнаружили склад мечей в подвалах под зданием правления, — наконец отмирает он. — Мы оба видели телеги с мечами, кого ты надеешься обмануть? — цедит Аслан. — Отец закупил эту партию нового оружия, чтобы затем привезти её в город — якобы отсюда, и предъявить её нашим людям в оправдание тех ужасов, которые наши бойцы тут устроили. Но мы-то с тобой оба знаем, что никаким упреждающим ударом здесь и не пахло. Впрочем, врать самому себе — вполне в твоём духе. Ты та ещё трусливая сука, Гектор. У тебя даже нет яиц признаться самому себе, что ты из себя представляешь. Повторяешь ложь снова и снова, чтобы поверить в неё самому. Ты изо дня в день лил мне в уши бред про то, что все маги листвы — наркоманы и торгуют своими детьми, и я оправдывал тебя некоторой степенью кретинизма, ведь ты вроде бы искренне верил в это. Но ты не верил, правда же? — Аслан смотрит на Гектора снизу вверх, но не отступает ни на шаг, когда тот, сдвинувшись с места в его сторону, угрожающе кладёт ладонь на рукоять меча. — Ты не верил, но пытался заставить себя поверить всеми возможными способами. Чтобы потом не маяться чувством вины за учинённые зверства, следовало как следует расчеловечить этих людей. Приписать им парочку смертельных грехов — и вот, они теперь не очень-то и люди, убивать их — не такое уж преступление. Тяжело нависнув над братом, Гектор выдыхает через раздувшиеся ноздри. Аслан безразлично хмыкает, приметив раздувшуюся венку, пересекающую бледный лоб. Так пусто внутри, что ни терять, ни бояться нечего. — Ты что себе позволяешь, сопляк? Вздумал позорить меня перед моими людьми, — Гектор понижает тон до гневного шипения, чтобы никто из его бойцов, ошарашенных драматической сценой, не расслышал его угроз. — Думаешь, тебе сойдёт это с рук? Не надейся. Уж я постараюсь. Посмотрим, как ты будешь смеяться, когда тебя прогонят пару-тройку раз через строй солдат. Если, конечно, не сбежишь. — Не сбегу. Кто-то же должен рассказать людям, что ты и сволочи вроде тебя подразумевают под защитой будущего нашего народа. Получив толчок в грудь, Аслан не сдвигается с места. — Ты самоубийца, — выплёвывает Гектор, отстранившись. Не такой уж тупой старший братец прицельно бьёт младшего в уязвимое место, и на этот раз его сложно уличить во лжи: — Ты такой же, как мать. Почти. С той лишь принципиальной разницей, что, в отличие от неё, даже не можешь выбрать, чью сторону принять. Поливаешь грязью вождя, но харчами с его стола ни разу не побрезговал. А стоило своими глазами увидеть, какой ценой оплачены эти самые харчи, так сразу напялил на себя белое пальто. Как будто не знал. Но ты знал — ты ведь помнишь, почему мертва наша мать. В этом ты весь. Всю жизнь болтаешься, как дерьмо в проруби. Может, пришло время положить конец твоим метаниям? Возразить ему нечего. — Может быть. Где-то же должна быть черта, которую невозможно переступить.

***

Скрестив ноги в грязных сапогах на полу, Аслан приваливается к стене, стараясь занять поменьше места и слиться с мрачной обстановкой, чтобы не привлекать к себе внимания. В холодных камерах сыро, несёт гнилью и плесенью, но то, что они битком забиты людьми, ожидающими военного трибунала, греет само по себе. Только офицеров Аслан насчитал семнадцать человек — рядовых, томящихся в охраняемых казармах, наверное, сотни. Сотни людей, отказавшихся убивать, теперь обвиняются кто в дезертирстве, кто — в неисполнении приказа или в государственной измене. Среди них, предателей рода и военных преступников, Аслан странным образом чувствует себя в своей тарелке. — Разжалуют — и хорошо. Не имею удовольствия служить плечом к плечу с этими чурбанами под командованием двинутого психопата, — слышится тихий мужской голос. — Вообразите, мужики, они оправдывают себя тем, что всего лишь исполняли приказ вождя. Можно подумать, от этого они перестают быть убийцами. — Ужас в том, что среди этих вояк есть не только те, кто бездумно исполнял приказы, но и вполне себе идейные дегенераты, — отвечают ему. — Знаешь, что мне заявил один из них? Что поддерживает массовое истребление магов листвы, потому что наш вождь — отличный стратег и не может ошибаться, ведь он привёл наш народ к величию и процветанию. Нестройный гогот прокатывается по низким сводам тюрьмы. — Байки о процветании и величии — это единственное, чем моей бывшей жене пришлось кормить наших детей той зимой после того, как этот отличный стратег вверг нас в нищету грабительскими налогами, а затем продал весь урожай пшеницы за доспехи и мечи. — Быдло оправдывает такие его решения дурным влиянием советников, которые якобы обслуживают интересы внешнего врага. — Бред… Как будто не он лично их назначает. Впрочем, если и так, это его не оправдывает — значит, он либо тупой, либо бесхребетный. Зачем нам лидер, который даже своё ближайшее окружение не в состоянии держать под контролем? — Твоя правда. Слова сокамерников льются на его душу мощным обезболивающим, и с каждым часом Аслану становится легче дышать. — Ну и ну, дожили. Нищета теперь зовётся процветанием, геноцид — защитой клана. Уму непостижимо, какой фарс вокруг творится. Ещё теперь этого козла Уиллема наградят за убийство этих бедных детей, а меня будут судить за то, что отказался, — хрипловатый смех из камеры напротив обрывается кашлем, когда его обладатель, плотный мужчина лет сорока пяти с капитанскими нашивками на плечах сталкивается глазами с Асланом. — Погодите-ка. Умереть не встать. Вы посмотрите, какую птичку к нам занесло. Да это же младший отпрыск нашего славного вождя! — Дружище, ты только сейчас его заметил? — смеются ему в ответ. — И ты ещё грезил о должности в разведке? Н-да, беда у тебя с самооценкой… — Удивительно, — продолжает тот, пропустив шпильку сослуживца мимо ушей. — Сначала мамочку свою укокошил, а теперь, очевидно, кинул через причинное место родного отца. Ну и чем мы заслужили честь околачиваться в одном карцере с особами голубых кровей? Аслан ничего не отвечает — не будет он растрачивать столь ценную злость на людей, с кем, в общем-то, полностью солидарен. — Отвяжись от него, Нейтан. У него такие же причины здесь находиться, что и у тебя. Как и у любого из нас, — вдруг вступается за него один из сокамерников. В своём защитнике тот узнаёт Марса, командующего взводом — одного из вояк, сбежавшихся поглазеть на учинённый Асланом мордобой. Любитель хорошей выпивки и женщин, дебошир, неисправимый повеса, кутила и при этом добряк — и каким-то чудом не имевший ни единого дисциплинарного взыскания; его забойный не по возрасту и слегка аморальный стиль бытия читался по его смешливым глазам, всегда как будто сощуренным, что делало выражение давно уже неюного лица немного азартным. Марс казался мягким — не производил впечатление искусного воина, даже всего лишь волевого человека, и Аслан сказал бы, что столь брутальное имя ему не по плечу, если бы не видел последствий уличных драк с его участием. — Лейтенант, субординации тебя, видимо, не учили? Кинув на Аслана мимолётный взгляд, Марс обернулся к не в меру разговорчивому капитану и обезоружил его мальчишеской улыбкой:  — Что, выжимаешь последние капельки из выгод своего служебного положения? Разница наших чинов — вопрос пары дерьмовых дней, и ты об этом знаешь. Из зала суда все выйдем рядовыми. Но что-то подсказывает мне, что этот парень, — прервавшись, Марс коротко кивает в сторону Аслана, — за свою совесть заплатит больше, чем любой из здесь присутствующих. Он сегодня запорол не только карьеру, но и семью. Что тебе стоит проявить к нему немного сострадания? — Семью, говоришь? Забавно слышать это от тебя, — смягчается Нейтан, — после той истерики, которую закатила твоя благоверная, когда ты вернулся домой не в строю победителей, а под позорным конвоем для трусов и военных преступников. В ответ тот безразлично пожимает плечами и прикрывает ладонью смачный зевок. — Да, умора. Жизнь устроила нам проверку на вшивость, и если мне нужно выглядеть трусом, чтобы иметь право называться мужчиной, то я свой выбор сделал. И она тоже. Когда всё закончится, напомни мне с ней развестись. — Кряхтя, Марс усаживается на пол рядом с Асланом и, заговорщицки подмигнув ему, достаёт из нагрудного кармана отсыревшую самокрутку. Положив на центр ладони, он сушит её магией огня, заключив в небольшое полыхающее колечко, и маленькие горящие язычки пляшут в его сощуренных глазах, заполняя синюю радужку. — Прабабкино наследство… Только на такие фокусы и хватает. — Зажав косячок зубами, он подпаляет его кончик подушечками пальцев и задерживает дыхание после глубокой затяжки. Медленно выдыхает, прикрывая подрагивающие веки. Приторно сладкий дым течёт сквозь его довольную улыбку. Марс улыбается так, будто бог показывает ему горы и лиловый закат, богатый стол с фруктами и вином, дом на берегу океана и детей, играющих на песке. — Берёг для подобного случая… как знал. Будешь? Аслан отрицательно мотает головой — его уму не хватает ясности и без марихуаны. — Как хочешь. Зря ты так молчалив, Аслан. Здесь у тебя врагов нет. Аслан подавляет недоверчивую усмешку, мельком взглянув на офицеров из камеры напротив. Мужчины тихо переговариваются, чему-то едко посмеиваясь и не проявляя к нему никакого интереса. Нейтан, со вздохом опустившись криво сколоченные нары, ругается, занозив ладонь, и, поймав на себе изучающий взгляд Аслана, выдаёт подобие понимающей улыбки. «Нет врагов» — в этом он совершенно не уверен, но поражает их дружелюбие: каждый из заключённых помнит, кто свернул шею последней надежде на лучшую жизнь. — Молчание — золото, — отвечает Аслан. Марс приваливается затылком к холодной стене и вновь затягивается, не открывая глаз, а затем произносит едва слышно: — Жаль, что ты забыл об этом, когда прилюдно поливал грязью этого зазнавшегося придурка Гектора. Придумал бы более политкорректный предлог для драки — никто из бойцов не стал бы на тебя стучать. Сейчас был бы на свободе. А теперь… тебе повезёт, если живым останешься. — Пускай. Промолчать значило бы стать соучастником. Марс скептически косится на него, с сожалением вминая докуренную самокрутку в подошву сапога. — Тебе не кажется, что мыть совесть от грязи в твоём положении слегка эгоистично? У вас, это, видимо, семейное: эффектно сдохнуть тогда, когда вы, несогласные в самом ближайшем кругу, так отчаянно нужны своему народу. Какой прок будет от тебя мёртвого? И главное — ради чего? Ради того, чтобы назвать подлеца подлецом в присутствии людей, которые и без тебя об этом знают. Как же это было глупо — поддаться эмоциям и просрать самым бездарным образом шикарную возможность разрушить эту порочную систему с самой её головы. После той истории с твоей матерью вождь тебе доверял. Полагаю, даже больше, чем любому из твоих братьев. Но теперь у тебя нет шансов ударить врага исподтишка: ты выложил перед ним все свои карты. Такова цена твоей глупости и бесхребетности, — без обиняков заявляет Марс. — Из-за этого ты и огребёшь в итоге — в меньшей степени из-за своей совести, в большей — из-за того, что не умеешь ни вовремя заткнуться, ни начать говорить, когда это необходимо. Хотел бы он чем-то возразить этому, казалось бы, нормальному мужику, но, как всегда, не находит слов в своё оправдание. Столько лет с ним так: мать мертва, и ложь, той ночью прилипшая к его губам, преследует его повсюду. — Что поделать, такой у меня антиталант — быть поразительно неуместным. Женщинам нравится. Они умеют так за меня додумать, что мне бы никакой фантазии не хватило, — Аслан имитирует самоиронию в попытке сменить неприятную тему. Не было у него цели разрушить эту систему изнутри. Он надеялся приспособиться, но не нашёл способа выжить в аду, как это сделал Гектор; слова матери растут в нём терновником почти девять лет после её смерти: «Быть частью этой семьи — значит подписаться под гибелью наших людей своим именем». И Аслан, кажется, впервые её понимает. — Лучше бы поучился на чужих ошибках. Пронести яд тебе в камеру будет некому. — Что ты сказал? — переспрашивает Аслан, смачивая языком пересохшие губы. И не дожидается ответа. Марс неотрывно смотрит на него из-под полуприкрытых век, и смутная догадка прокатывается по спине едва ощутимым холодком. — Откуда… — Молчание — золото.