Диалоги tet-a-tet

«Таем, больше не полетаем Май оказался краем Скоро закончатся танцы над пропастью. Таем, больше не полетаем Грустно, но так бывает Ангелы белыми крыльями в лопасти…»

— Ты знаешь, как это, когда ты будто бы и жив, но точно умер? Совершенно точно умер. Знаешь, как бывает, когда случается то, чего ты больше всего в жизни боишься? — он сидит за столом напротив тебя и невидящим взглядом смотрит сквозь чашку с остывающим кофе. — Это катастрофа, — осторожно произносишь ты, боясь спугнуть вдруг прорвавшуюся у него откровенность. Впервые после попыток утопить свою боль в алкоголе, транквилизаторах, беспорядочных связях, бесполезной браваде и существования под маской «у меня всё заебись». — Личная катастрофа планетарного масштаба. — И что делать — непонятно, — продолжает он. — И нужно ли что-то делать — непонятно тоже. Ты смотришь на него и видишь весь калейдоскоп в его мыслях. Все эти картинки из прошлого — обрывками, ошмётками, разодранными фотографиями. Они осыпаются, кружась, будто листья в осеннем вальсе. Они — каждая — живые. Разорванные объятия, смеющиеся лица, его запрокинутая голова с беззащитно открытой шеей и чужие губы на ней. Переплетённые пальцы рук — держи меня крепче. Постель. Сброшенная одежда. Машина. Танцпол. Их много, они осыпаются, на секунды прилипая к освежеванному сердцу и снова отрываясь. Ты с трудом сглатываешь ставшую вязкой слюну. — Тебе нужно? — снова осторожно спрашиваешь ты. — Нужно что-то делать? — Я ничего не чувствую, — почему-то шепотом произносит он, игнорируя твой вопрос. — Абсолютно ничего. Как будто все просто выгорело. Подчистую. В пепел. — Это нормально, — ты вздыхаешь, зная, что чувствует, прямо сейчас его ломает наживо. А психика блокирует, задыхаясь, но помогая ему выжить. — Нормально в данной ситуации, я имею в виду… — Это нихуя не нормально, — перебивает он тебя. — Это ебаный зомби, ходячий труп, тупая голограмма… — Это защитная реакция, — мягко прерываешь ты его тираду. — Так работают предохранители на технике. Это одна из стадий принятия ситуации. Сначала ты будто бы ничего не чувствуешь. Не хочешь чувствовать. Потому что это убивает. Но тебе лишь кажется, что ты не чувствуешь. А ещё кажется, что это сон, глюки, дурацкая шутка, какое-то плохое кино. Что это всего лишь недоразумение или вообще какая-то идиотская проверка на вшивость.Что это скоро закончится, и всё будет по-прежнему. — Не будет ничего, — он исподлобья полосует тебя воспалённым взглядом. — Не будет. О фазах он мне вещает. Дохуя умный, думаешь? Я переступил уже даже фазу торга. А может и все их. Ещё в процессе отношений. О да, — он злобно усмехается, и кивает, — меня водили этими стадиями, как будто подготавливая к… — запинается, замолкает. — К?.. — К смерти, — он смотрит в упор, и от его взгляда ощутимо прошибает ознобом по затылку. — Ты думаешь, я не понимаю, что всё давно было решено за меня, и мне просто не оставили выбора? — Выбор есть всегда, — ты стараешься, чтобы твой голос звучал тише, мягче, а словесные конструкции не царапали, раня его и так истерзанную, кровоточащую душу. — Даже там, где кажется, что его быть не может. — Херня, — он резко рубит воздух ребром ладони, и тут же его рука безжизненно повисает. Посмотрев на неё с неким недоумением, он кладёт ладони на стол и крепко сплетает между собой пальцы. — Херня это всё. Нет никакого выбора. Мы все — заложники обстоятельств. — Эти обстоятельства мы создаём себе сами, — говоришь ты. — И в заложники, увы, берём сами себя тоже. Всё у нас в голове. — В жопе у нас всё, — он смеётся чужим ломаным смехом, жутковатым таким. Так смеются совсем отчаявшиеся. — По крайней мере, у меня так точно — в жопе. И через жопу. Я не умею, — он разводит руками, продолжая улыбаться, а в глазах плещется боль. — Умеешь. И знаешь об этом. Просто на данный момент ты принял именно такое решение. И у тебя были на то свои причины. — Нет, — он явно злится. — Нет, ты не понимаешь. Зачем я тебе вообще что-то объясняю. Чтобы понять, нужно пройти через это самому. Решили как раз за меня. И без меня. — А ты где был в это время? — ты отпиваешь  глоток кофе из своей чашки и тихо ставишь ее на стол, стараясь не издавать резких и громких звуков. — Где ты был, когда за тебя принимали это решение? Почему ты позволил принять его, если не хотел? Почему не принимал участия в совместном решении? — А у нас не было никаких совместных решений, — он ухмыляется. — У нас всегда было так, что меня ставят перед фактом. — Я думаю, ты ошибаешься, — тщательно подбирая слова, произносишь ты. И бросаешь пробный шар. — Может, тебе было просто комфортно, чтобы именно так всё происходило? Подсознательно. Удобство зоны комфорта. Некий дзен, который всегда находит травмированная психика. — Вот давай сейчас ты не будешь мне о травмах застегивать, — он снова злится. — О меня просто вытерли ноги. Использовали. И выбросили, когда надоел. — А ещё ни во что не ставили, — подхватываешь ты, — не считались с твоим мнением, не давали права голоса… — Да! — выкрикивает он. — Именно так. Да! — Давили на тебя… — Да! — Заставляли делать какие-то неприемлемые вещи… — Да! Именно так все и было. — Угу, — ты недолго молчишь, — напомни, сколько лет длились твои отношения? — ты прекрасно помнишь, сколько, но тебе нужно задать этот вопрос. — Три года, — он говорит, будто стреляет в тебя этими словами. — Три грёбаных года. — Рекорд, м? — Абсолютный, сука,  — он шумно выдыхает и скрежещет зубами. Ты знаешь, что это от боли. Тебе самому больно вместе с ним. Но нужно дать осознать следующий этап: — Тебя сейчас захлёстывает злость, — ты начинаешь издалека. — И это тоже нормально. Это позволяет тебе проявлять эмоции, потому что печаль, тоску, страдания ты себе позволить не можешь. — Если я и злюсь, то только на себя, — говорит он, игнорируя окончание фразы. — Это меня нельзя к людям подпускать, потому что это я всегда всё ломаю. — Без разницы, какой объект злости ты выберешь, — продолжаешь ты, — здесь сам факт важен. И это хорошо, потому что ты не зависаешь на одной фазе. Но вот на самобичевании тоже не стоит зависать. Если бы ты был таким плохим, разве тебя выбрали бы для таких длительных отношений? Разве продлились бы эти отношения настолько долго? Разве в них были бы только те, перечисленные нами обоими и утрированные, негативные стороны? — Я много думал, — он водит кончиками пальцев по кромке своей чашки. — Очень много. Ещё когда всё не было окончательно разорвано. Я очень старался. Но у меня нихрена не получается. И потом я начинал думать о том, что любые попытки снова закончатся провалом. И будет ещё хуже. Для обоих. Я прикидывал, а что,  если… Затем будто бы уже окончательно примирялся с ситуацией. Но любая всплывающая мысль тут же отбрасывала меня в начальную точку. И по новой. Я так устал от этого. Так устал… — Зачем ты мучал себя? — ты приподнимаешь бровь, задавая этот вопрос. — Зачем отравлял себе и, могу предположить, что не только себе, жизнь? Ведь ещё ничего плохого не произошло. А допуская такие мысли, погружаясь в иррациональный страх, ты моделировал ситуацию, перенося негатив на то хорошее, что у тебя было.  Ты был счастлив в этих отношениях? Или они тяготили тебя? — Был, — он горько вздыхает. — Очень. — Но когда всё спокойно, кажется, что так долго не продолжится? Что ты недостоин чего-то хорошего? Что где-то есть подвох? Или эмоции притупляются, и нужно их искусственное подстёгивание, чтобы до кровавых брызг? — Тебя послушать, так только я виноват в свершившемся пиздеце, — он хмыкает, снова игнорируя важное и концентрируясь на второстепенном. —  Исчадие ада просто. Хотя, ты прав. Я, действительно, виноват. — Нет, — ты качаешь головой. — Мы не ищем виноватых,  это заведомо неправильно — перекладывание вины и поиски виновника, — ты отпиваешь ещё глоток, смачивая пересыхающее горло. — В отношениях ты был не один, и каждый вносил свою лепту в их развитие. Мы пытаемся разобраться, что привело к пиздецу, а не кто в нём виновен. — Зачем? — он смотрит с таким отчаянием, что ты и сам вдруг задаешься этим вопросом: «А действительно, зачем?» — Чтобы не повторять этих ошибок в будущем… Он прерывает тебя очередной порцией инфернального хохота: — О каком будущем ты говоришь? Что это такое? Зачем оно нужно? — Будущее — это то, что произойдёт завтра. То, что происходило сразу после того, как твой мир рухнул. Это сегодня оно стало прошлым, но тогда —  было ещё будущим. Это и все то, что уже было у тебя, и всё то, что ещё будет. — Не будет, — он упрямо сжимает губы. — Ничего у меня уже не будет. — Что, так легко сдашься? — ты слегка улыбаешься. — Всё у тебя ещё будет. Это не навсегда. Вот это, что ты сейчас чувствуешь — не навсегда. Нужно просто пережить. И я хочу помочь тебе в этом. — Я не хочу жить, — он говорит это так обыденно, что где-то даже ужасает. — Не хочу я так жить. Не вижу смысла. — Смысл и есть в том, чтобы жить, — ты не произносишь многое из того, что хотел бы сказать. И о жизни, и о ее ценности, и о том, что понимаешь это в полной мере только тогда, когда теряешь. Очень много теряешь. А иногда  даже теряешь вообще всё и за очень короткий промежуток. Но ты ничего из этого не говоришь. Сейчас для этого неподходящее время. — Я хочу тебе помочь, — повторяешь ты единственно нужную сейчас фразу. — Тебе-то это за фигом? — он нервно дёргает плечом. — Из чисто альтруистических побуждений, — ты улыбаешься шире. — Считай, что это карма у меня такая. — Ну а у меня, значит, вот такая, — он снова разводит руками. — Когда через жопу всё. — У тебя ведь были не просто обычные отношения, м? — ты рискуешь задать этот вопрос. Более того, ты рискуешь и на продолжение. — И тебя ломает ещё и от недостатка, ну, скажем, определённых эмоций, действий, которые ты не можешь получить в другом месте и с другим человеком. Потому что никто на это не способен, как тебе кажется. — Без комментариев, — он снова сверкает глазами. — И ничего мне не кажется. — До него тебе казалось так же, пусть и не о том же, — ты смягчаешь фразу тоном. — Если не ещё хуже казалось. Дело не в людях, которые встречаются на твоём пути… — Естественно, — перебивает он, — дело во мне. Я тебе об этом и говорил. — Ты говорил не совсем в том разрезе, в котором стоило бы осознавать это. Ты сгружал на себя вину всех поколений за всё происходящее на планете, даже за вымерших динозавров, прикручивая это к своему мироощущению. Клеймил себя всякими нехорошими словами. А стоило бы всего лишь вспомнить, когда ты впервые почувствовал эту обязанность быть хорошим и достойным того, что априори даётся по умолчанию. — В смысле? — он действительно не понимает. — Все наши инверсии, чаще всего, родом из детства. И чаще всего им подвержены люди, которые по каким-то причинам не сепарировались полностью от родителей. В большинстве случаев… — Вот только родителей трогать не нужно, — не дав тебе договорить, шипит он. — Они меня любят. — Я и не отрицаю, что любят. Как умеют. Желая только добра. Но в силу собственных инверсий, делая это отнюдь не безусловно. Вспомни, когда это случилось в первый раз. Когда ты почувствовал эту несправедливость, что люди, которые априори должны тебя защищать, поддерживать и любить, отвергли тебя? Что это была за ситуация? Испачканная тобой во время игры на улице новая одежда? Порванные кроссовки? Разбитая ваза? Нежелание делать что-то,  что тебе не нравилось или не хотелось? Отношение к тебе как к чужому, какому-то подкидышу даже, за совсем незначительные вещи, что преподносилось ими как «воспитание»? Когда ты впервые почувствовал, что тебя будут любить только когда ты будешь «хорошим» для единственного в то время авторитета в их лице и станешь соответствовать их представлениям об этой хорошести. И как пронзительно больно было тебе в эти моменты. Настолько, что твоя психика предпочла перестроиться, формируя нарциссическое расстройство личности. Не когда ты перенёс эти ощущения на остальную жизнь и окружающих, а когда это произошло впервые. И стало закрепляться повторами. Он молчит, но мыслительный процесс явно отражается на лице. Происходит даже некий перенос по трансферу времени: расширенные зрачки, остановившийся взгляд. Он будто наблюдает сейчас одну из сцен своего детства, а после и отрочества, и ранней юности. — Это не твои желания. Не твои рамки. Не твои обязанности, — ты продолжаешь. — Это навязанное тебе поведение. Ты воздвиг на недосягаемый пьедестал свой идеальный образ, слепленный из чужих мнений,  коему изо всех сил пытаешься соответствовать, чтобы быть «хорошим», быть достойным —  любви, жизни, чего угодно. Ты отчаянно нуждаешься в этой безусловной любви ещё с детства. Той самой, которой тебе недодали. А теперь мальчик вырос, и знает, что ничего в этом мире безусловного нет, да? — А что, есть, что ли? — будто очнувшись, бормочет он. — Нет и не будет. Таких как я не любят. — Нет и не будет и таких как ты — это и есть та самая установка, образование которой ты только что наблюдал, — ты говоришь резче, намерено возвращая его в воспоминания. — Психика человека устроена так, что со временем забывается всё плохое. Люди делают вывод, осознав, почему так происходило. Или не осознав, и тогда ситуация повторяется. Именно для того, чтобы понять. Но не зависнуть. Тебе взрослому нужно в реальном времени пережить этот первый момент, когда ты почувствовал «хочешь, чтобы тебя любили — делай так, как тебе говорят. Будь таким, как от тебя ожидают». Пережить и понять, что ты волен выбирать. Тогда ты был ребёнком и не мог ничего противопоставить. Но ты не был никому ничего должен. Ты просто хотел чувствовать поддержку. Ты можешь сейчас, глядя на меня и представив на моем месте себя маленького, сказать ему все то, что тебе хотелось бы ему сказать. Поддержать его. Давай, сделай это прямо сейчас. — Я не могу, — он тушуется и сникает. — Не могу я. Это тупо. Что за дичь вообще? — Что бы ты посоветовал себе маленькому? — ты не сдаёшься. — Сейчас, с высоты опыта. Неужели нечего сказать? — Ну,  — он мнётся, — ну ладно. Короче, это… выбери ту сферу, куда на самом деле хотел пойти, то, чем хотел заниматься, что было по душе и без престижностей всяческих. И не слушай никого. Тебе жить эту жизнь. Она твоя. Только твоя и ничья больше. И если ты не хочешь, ты не обязан дружить с теми, кого тебе навязывают. И ходить туда, куда ты не хочешь. И ты тоже можешь, как и все, и прогулять, и почудить, и не быть идеальным.    — Мне сейчас плохо, — начинаешь ты. — Мне сейчас очень одиноко, больно и горько. И я не понимаю, почему так происходит. Почему мне говорят, что я что-то должен, если я и так стараюсь изо всех сил. А мне говорят, что я только разочаровываю. Что делаю все не так. Я чувствую, что я никому не нужен со своими увлечениями, своими рисунками, своими поделками. Я хотел порадовать, а мне говорят, что это ерунда и я должен заняться делом. Я не понимаю. Скажи мне, что я должен делать, чтобы меня любили? Чтобы ты любил меня? — Да ничего ты не должен, — он взрывается и повышает голос. — Никому ты ничего не должен. Ты ребёнок, который не понимает этого и не должен понимать. Когда ещё ошибаться, если не в детстве? И даже будучи взрослым, ты не должен корить себя за ошибки и промахи. Если ты поступил как-то, то значит, что на тот момент ты не мог иначе. Просто не мог, в силу отсутствия опыта или обстоятельств. Но это не значит, что ты хотел сделать что-то плохое, что ты плохой. И тебя можно и нужно любить просто за то, что ты есть! — Но мои родители говорят, что нельзя, — продолжая, ты внимательно отслеживаешь его реакции. — Они говорят, что если я не буду делать, что должен, дружить с теми, с кем нужно, учиться так, чтобы им не было за меня стыдно, из меня никогда ничего не получится. Я не вырасту нормальним человеком. А вдруг я не вырасту совсем и навсегда останусь маленьким? — Это бред, — кипятится он, — Слышишь? Бред это всё. Все всегда вырастают, это природа, так в мире устроено. И ты обязательно вырастешь. И станешь тем, кем ты хочешь. А не тем, кем решили за тебя. — Но они же лучше знают. Всегда так и говорят, что им виднее. Они же взрослые. Они мои родители, я должен их уважать и считаться с их мнением. — Уважать и считаться с мнением ты станешь, когда вырастешь. Осознанно. И благодарен им будешь. И проживешь свою жизнь. Ты не должен жить так, как придумали они. Это только твоя жизнь и ничья больше. И будешь благодарен за подаренную жизнь. Подаренную, а не изломанную, слышишь?  А сейчас ты их просто любишь, просто потому, что они родные твои люди, которые тебя поддерживают, которые рядом с тобой. Твоя опора, твоя зашита. И они тебя просто любят, потому что ты их сын, их продолжение, а не за достижения. Это нормально, так и должно быть. Именно так, так, а не иначе, — его заметно потряхивает. — Но если я буду плохим, то меня никто не будет любить. Плохих ведь не любят. Никто не любит. И не полюбит никогда. — Любят не за хорошесть или плохость, любят просто так, по умолчанию, понимаешь? Плохие поступки — это всего лишь действия, но это не ты сам, слышишь? Ты можешь ошибаться и даже совершать какие-то не очень вещи. И отвечать за них, да. Но это поступки, а не твоя личность. Ты и не станешь намерено ничего плохого делать, если тебя будут любить просто потому, что ты есть. Если тебя не сломать. Тебя любят просто за то, что ты есть. Я тебя люблю просто потому, что ты есть, — последнюю фразу он просто выкрикивает. — Стоп, — ты накрываешь  его руку ладонью, а он дергается, высвобождает свою кисть и резко умолкает, ошарашено глядя на тебя. — Выдохни. Ты молодец, все правильно сказал. И тем самым закрыл свою детскую потребность в безусловной любви. Прежде чем пытаться любить кого-то, нужно научиться любить себя и видеть свои недостатки, адекватно реагируя на них. Нет идеальных людей. Но это не значит, что неидеальные любви недостойны. И чтобы тебя любили, вовсе не обязательно стремиться к идеалу. Ты можешь это делать, чтобы порадовать, чтобы выразить чувства. Но ты не обязан. И быть любимым заслуживать не нужно. Это, опять же, нюансы какие-то. Например, поиграть в сексе, когда такие вещи возбуждают. Но мы сейчас о другой любви, ты же понимаешь это. О той, что по умолчанию. — Только это ничего не поменяет, — констатирует он, слегка опомнившись. — Ни-ху-я это не меняет. — Ничего не происходит и не меняется по взмаху волшебной палочки, — ты пытаешься не нарушить те хрупкие предпосылки равновесия, к которым он смог прийти. — Это всего лишь один из шагов к принятию себя, да и тот ещё стоило бы доработать с грамотным психологом. Но мы нашли основную причину, на которую намотано всё остальное. Путь к ответу на тот самый вопрос «почему всё так?». Сейчас ты переживаешь свой личный апокалипсис, и мы попробовали на повышенном скроллинге пройтись по всем стадиям от отрицания до депрессии и принятия, чтобы ты понимал, что выход есть. Что это не навсегда. — Что ты можешь знать о депрессии, — это с его стороны даже не вопрос, а констатация факта. — Что ты вообще обо мне можешь знать? — Всего лишь то, что ты мне показываешь, — ты улыбаешься. — И немного глубже, понимая причины этой демонстрации. Главное не то, что я знаю, главное, что ты о себе знаешь. И что, видя возможные пути исхода, ты не зависнешь в стадии депрессии на долгие годы. Я хочу, чтобы ты знал, что вот это, что сейчас — это не навсегда. И из этого есть выход. Такой, как ты решишь сам, не оглядываясь на условности и обстоятельства. Такой, как захочешь. Если захочешь. Стоит изменить свой взгляд на происходящее путём понимания причинно-следственных связей, осознания себя, как и ситуация вокруг тебя  начнёт меняться. Это всегда так было, есть и будет. — Кто ты такой вообще, — раздражение в его голосе. — Кто ты, нахрен, такой, чтобы сидеть здесь умничать? Что ты вообще понимаешь? Может, мне хорошо в моей депрессии — темно, спокойно и никто не заёбывает. Может, мне там нравится. — Сомневаюсь я, что нравится. Чем глубже погружаешься в бездну, тем ярче выглядят проблески жизни. И ради этого ты, как наркоман со стажем, можешь себя загонять в самый омут. Где даже селфхарм, чтоб почувствовать себя живым, кажется наивысшим кайфом, да?  А желание почувствовать хоть что-то никуда не денется, ты же знаешь. Это на уровне инстинктов. — Да пошёл ты, — он яростно сжимает кулаки. — Пошёл ты… — Обязательно. Но только когда ты будешь готов к этому. Рассказать, почему люди с БАР отказываются от терапии? — Терапия такая потому что, — со злостью выплевывает он. — Ну да, жизнь становится слишком ровной. А маниакальные эпизоды сродни MMDA, без которого просто оказываешься в серотониновой яме. И человек изо всех сил пытается снова ощутить ту эйфорию, которая приравнивается им к жизни. А всё слишком однообразно. Иногда так происходит и без каких-либо аффективных расстройств. Человек настолько тонет в беспросветной серости, что согласен и на периоды депрессии, когда ещё хуже, ради тех самых, пусть и коротких,  вспышек яркой, настоящей, как ему кажется, жизни. Вот только забывает, что со временем депрессивная стадия увеличивается, а выныривать всё сложнее. — Я так устал,  — тихо произносит он. — Так устал от этой бесконечной гонки. И тут впервые вот это вот, безусловное, как ты говоришь. А по факту… — По факту никто не идеален, помнишь? — ты отчаянно борешься со внезапно возникшим желанием подойти к нему и обнять, дать физическое ощущение так необходимой ему сейчас поддержки. Но ты не имеешь на это права. — У каждого бывают нелучшие времена. Здесь нужно слушать себя, своё сердце, свои истинные желания. Не решать за другого, не брать на себя роль всемогущего, а слушать себя. И пытаться услышать другого. А для этого — разговаривать. Откровенность и доверие — основные столпы отношений. Ты выберешься, обязательно. Ты знаешь как. И знаешь, для чего. — Уже незачем, — он смотрит прямо на тебя, а в тёмных глазах — инфернальная прозрачность. — Трахни меня, а? — Если бы это помогло в твоей ситуации, то, поверь мне, я бы не отказался, — ты говоришь это, тщательно взвешивая каждое слово. Говоришь правильные вещи, а твое нутро сопротивляется. Но ты умеешь в выдержку. —  Но, видишь ли, это такой же кратковременный наркоэффект, который может даже усугубить. Это тоже, своего рода, попытка замещения. И неосознанное желание. Возврат к злости и отрицанию, попытка что-то доказать себе, ему, Вселенной. Зачем? Вселенная  и так тебя настоящего знает. И ты себя знаешь. Не нужно проваливаться обратно. Нужно выбираться. И у тебя обязательно получится. — Ненавижу тебя с твоей мозгоебкой, — он поднимается из-за стола. — Всю душу мне вывернул наизнанку, сука такая. Ненавижу. — Имеешь право, — ты прослеживаешь траекторию его передвижения от стола к твоей входной двери. Смотришь, как он обувается, как поворачивает замок, открывая дверь. — И вернуться имеешь полное право, — произносишь ему в спину. — Как к нему, так и ко мне, если понадобится. — Да кто ты такой, — он оборачивается, стоя на пороге. — Кто ты вообще такой? Откуда ты вообще взялся? Что я здесь делаю? Ты можешь мне ответить? Кто ты, блядь, такой? — Всего лишь тот, кто появляется в нужный момент. Тогда, когда ты зовёшь. Тот, кого ты позвал. Значит, в этом была необходимость. — Конечно, — он хмыкает, — необходимость, как же. В этой вот разделке наживо без наркоза. В лоботомии, блядь. В мозги он мне лезет. Чтоб ты там понимал. Что ты вообще понимаешь? Ты знаешь, как это бывает, когда ты даже дышишь этим ебаным битым стеклом? Когда ты горишь к ебаной матери в самом эпицентре ядерного взрыва, с той только разницей, что при реальном взрыве все происходит за секунды, а здесь тянется бесконечно. Бесконечно, сука, понимаешь? Ты, ты — такой весь умный и дохуя проницательный — что ты можешь об этом знать? Махнув рукой, он спускается по лестнице, а ты провожаешь его взглядом, пытаясь наощупь найти дверную ручку и мысленно фиксируя свою энергию в его биополе. Закрыв за ним дверь, ты прямо в коридоре  складываешься пополам, сползая по двери на пол.  Нелепо зажимаешь обеими руками особенно отчётливо ощущающуюся сейчас дыру в области солнечного сплетения и пытаешься дышать. Тем самым битым стеклом. «Ты знаешь, как это бывает, когда?..» Ты знаешь.