382 год Круга Скал. Талиг. Оллария.
– В юности я также бывал несдержан, – торжественно объявил Райнштайнер. «Правда стали, ложь зеркал»
Полковник Дюваль выглядел непривычно строго. Рано поседевшую шевелюру прикрыла шляпа, знакомого гнедого мерина сменил белый линарец. Жеребец сердито мотал головой, пока на увитой кедром и гвоздиками галерее усаживались придворные. Под зычный голос герольда среди них улыбался король. Полковник не глядя успокоил жеребца, ещё раз обвёл взглядом замершие на чёрно-белых плитах фигуры, убедился в последний раз, что всё в порядке, и сообщил зевакам и почтенной публике, что прибывшие с ним юноши ждут приказаний и готовы служить. — Двадцать девять доблестных дворян предлагают свою жизнь, честь и шпагу тем, на чьих плечах держится королевство. Кто из Лучших Людей Талига изберет их в оруженосцы? Один из доблестных дворян, черноволосый и растрепанный, несмотря на унарскую стрижку и утренний туалет, повернулся к другому. А вот светлые, будто выгоревшие на солнце волосы его соседа были аккуратно приглажены. Лучший из фабианцев и второй в списке, лишь ему и уступивший в фехтовании, еле заметно, но весьма ехидно ухмыльнулись друг другу. Ойген знал — Мишель Эпинэ просил отца не договариваться о том, кому будет служить. И вроде бы маркиз Эр-При обещал подумать над просьбой сына. Но лучший из всех, да ещё и внук Повелителя Молний… Им обоим было, по меньшей мере, интересно, кто назовет его имя. Мишель поёжился. День был ясным, но ветер с Данара, влажный и пронизывающий, наверняка донимал уроженца солнечной Эпинэ. Парадная форма унаров не предполагала тёплых плащей, в отличие от нарядов гостей, которые наблюдали за ними с галереи. В Лаик Мишель не жаловался, но любви к холодным стенам унарских комнат и промозглым коридорам определённо не питал. Ойгену, понятно, и куда более неприятная погода была бы нипочём, и его улыбка стала заметно шире. — Я, Генри, граф Рокслей, прошу и выбираю Марселя, виконта Валме. Ну, насчёт этого наверняка сговорились. Сам он тоже не выглядел удивлённым. Хоть Рокслей и полковник, но до настоящих военных, как и до их опыта, ему далеко — он предпочитал отсиживаться в столице. Ойген покосился на друга. Мишель как раз перевёл взгляд с русой головы Валме на молодую даму в жёлтом, жену полковника. Та заинтересованно изучала приобретение мужа. Кажется, воинская карьера оруженосцу Рокслея не грозила. Ойген поднял взгляд на чужого эра, опустил — на поднимавшегося унара и кивнул Мишелю: эти двое отлично подойдут друг другу. Представить Марселя как в сражении, так и просто на зимних торских перевалах мог только человек с очень богатым воображением. Вроде самого Марселя. Мишель в нарушение всех правил посмотрел на отца. Маркиз Эр-При потянулся было к усам, но, не закончив движения, принялся отряхивать невидимые соринки возле застёжки плаща. Тоже переживает, подумал Ойген, и как бы не жалеет, что исполнил — теперь уже понятно, что и вправду исполнил, — просьбу сына. Маркиз вдруг выпрямился: полковник Себастьен Шарли, командир прославленных «вороных», уже какое-то время ловил его взгляд. Уверившись в том, что маркиз не будет против, Шарли подался вперёд, набрал воздуха в грудь... — ...прошу и выбираю Мишеля Эпинэ, лучшего из фабианцев, — хорошо знакомый Ойгену размеренный голос раздался откуда-то сбоку. Мишель, засмотревшись на отца и Шарли, прослушал имя будущего эра и встрепенулся только на собственном. Повернулся в сторону голоса, прищурился против солнца, пытаясь разглядеть цвет перевязи. Опознал оранжевый, и тёмные брови дрогнули в изумлении. Впрочем, он тут же кивнул сам себе и направился к обитым сукном ступеням. Галерея еле заметно, но всё же оживилась. Эпинэ — и в артиллерию! Ойген тем временем удивлялся и улыбался про себя. Он не брался предсказать, как поладит порывистый друг со спокойным дядюшкой. А тем более с тётушкой. И всеми многочисленными детьми, населявшими гостеприимный бергерский дом, — по крайней мере, пока не отправится вслед за эром по военной надобности. Однако рядом с ним Мишелю не придётся скучать. И уж совершенно точно никто не скажет потом, что Эпинэ праздно провёл следующие три года и не вынес из них пользы. Даже если он и не будет ежедневно гарцевать на плацу, покоряя сердца северных барышень. А с новым эром ему и не придётся, найдут чем занять. Курт Вейзель приходился Ойгену дальним родственником со стороны матери, но Ойген с младшими братьями и сестрами с детства привыкли для простоты называть его просто дядей. Именовать его супругу баронессой Вейзель они как раз не возражали. Но вот это категорически запретила тетушка Юлиана, и никто из них не был готов выслушивать её крайне пространное мнение на этот счёт больше одного раза. Мишель уже принёс присягу и встал за спиной у генерала Вейзеля, оказавшись с ним одного роста, уже забрали Иорама Ариго и назвали имя Иоганна Мевена, а Ойген всё ещё думал о своём и жалел, что его не сможет увидеть покойный отец. Высокая, немного сутулая фигура поднялась совсем рядом с королевским троном, солнце высветило чёрно-белую перевязь, и хрипловатый голос, привыкший отдавать приказы, с лёгкостью прорезал негромкий гул площади. — Я, Рудольф, герцог Ноймаринен, Первый маршал Талига, прошу и выбираю в оруженосцы Ойгена, барона Райнштайнера. Нет, сегодня решительно день сюрпризов! Поднимаясь в свою очередь по ступеням, Ойген успел встретиться взглядом с Мишелем, ошарашенно — и радостно! — смотревшим на него. По крайней мере, они не разъедутся в разные концы страны. Хотя Первый маршал, наверное, большую часть времени пребывает в столице? Особенно сейчас, когда даже на северной границе относительно тихо. Впрочем, никогда не узнаешь заранее, что тебя ждёт. Ойген, конечно, предполагал, что его имя назовет кто-то с севера, но Ноймаринен! После смерти Карлоса Алвасете он, тогда ещё маршал, оруженосцев не брал. Наконец Ойген устал думать, пожал плечами и решил больше не загадывать: только сегодня жизнь дважды показала, что её повороты куда замысловатей, чем любые домыслы.***
В особняк Ноймариненов Ойген попал только к позднему вечеру: после окончания церемонии Первый маршал последовал за королем в Ружский дворец и провёл остаток дня там. Новоиспечённый оруженосец, разумеется, был вместе с ним. Донесения, письма, приказы, адъютанты, просто офицеры и — отчёт полковника Дюваля по итогам прошедшего смотра. Всё верно, кому его направлять, как не Первому маршалу. На следующий день герцог Ноймаринен принимал дома, и Ойген добросовестно сопровождал визитеров, исполнял поручения, а после двух пополудни — Первый маршал поднялся ещё до восхода солнца — уехал с несколькими письмами. Вернулся, когда уже вечерело, и обнаружил в общей приёмной друга — тоже в новеньком и отлично подогнанном черно-белом мундире. — Корнет Эпинэ! — раздалось с лестницы. Мишель слетел со стула и вытянулся в струнку, прежде чем Ойген успел что-то сказать ему или собственному начальству. — Зашли навестить приятеля? — Никак нет, господин Первый маршал. Привёз донесение для вас от генерала Вейзеля, — он протянул небольшой футляр тёмного дерева. — Надеюсь ещё увидеться с корнетом Райнштайнером до отъезда. — Отбываете завтра? — кивнул Ноймаринен, забирая футляр. — Послезавтра утром, господин Первый маршал. — Значит, увидитесь. — Он смерил взглядом Ойгена, потом вернулся к Эпинэ. — Корнет… — и махнул рукой. — Эпинэ, служба службой, успеете ещё в Торке наслужиться. Райнштайнер, свободны на сегодня. Идите попрощайтесь с другом, вы задержитесь в столице на некоторое время. Завтрак в девять. Эпинэ очень старался не улыбаться слишком широко, и у него даже почти получилось. — Благодарю вас! — запоздало спохватился Ойген. — Ладно, веселитесь, — напутствовал их Ноймаринен уже с лестницы. Выйдя на улицу, оба прыснули, а потом расхохотались от души. — Куда? — с любопытством обернулся к Мишелю Ойген. До Лаик он не бывал в Олларии и своими знаниями о столице был обязан другу. Мишель на мгновение задумался и решительно тряхнул обросшей головой: — «Две куропатки»! — и ухмыльнулся: — а потом заглянем ещё в одно место. Эпинэ не в первый раз заводил этот разговор — ровно с тех пор, как пару месяцев назад отпущенные в город унары засиделись в трактире, и после очередной бутылки кто-то взялся разглагольствовать о своих любовных похождениях. Они успели перескочить на другую тему, прежде чем обсуждение стало слишком сальным. Но на обратной дороге Мишель вынул из примолкшего Ойгена душу и добился признания — никогда, ничего и ни с кем. Он добродушно высмеял попытку прикрыться тётушкиными внушениями о первой и единственной, которые Ойген попытался выдать за свои: — Да никто ж не говорит, что нужно, как Валме толковал! Любой девушке нравится, когда к ней ласково и с обращением, а не только на сеновал. На сеновал она кого угодно найдёт. Но кто же тебе мешает на других смотреть и за ними ухаживать? А если согласны — так и не только ухаживать, пока свою единственную не встретишь? На протяжении всей тирады Ойген старательно удерживал на лице безразличное выражение. Мишель покосился на него и фыркнул: — Ладно, как тогда по-твоему? Встретил, женился. И вот у вас первая ночь — и что? Что ты будешь делать? Ну как я могу уехать в Торку и оставить тебя такого? Всё, ничего не хочу слышать, поехали! — он пришпорил коня, и Ойгену волей-неволей пришлось последовать за другом, чтобы не отстать.***
В особняк с коронованным волком на воротах Ойген вернулся далеко заполночь. Мишель оказался прав. Хорошо посидев в выбранной им таверне, они переместились в небольшой уютный особняк, где их немедленно окружили очень милые барышни. Мишеля там, судя по всему, неплохо знали. Ойген спрыгнул с жеребца, стер со щеки след помады, улыбнулся собственному упрямству — было и было. Ничего такого, но хорошо вышло, что уж тут. Ему не давало покоя странное чувство, которое прочно обосновалось под ложечкой часа полтора назад. Очень хотелось ото всех спрятаться. Не просто закрыть за собой дверь, а прямо залезть под одеяло, а лучше под кровать. И потом уже — под одеяло. Ойген настороженно покрутил головой: он привык доверять ощущениям тела, но это было совершенно непонятным, хотя зудело всё отчётливее. Он нарочито медленно поднялся на крыльцо, прошёл по притихшему коридору, аккуратно прикрыл за собой дверь комнаты. Зажёг свечи. Сбросил плащ и перчатки на сундук у входа, расстегнул и пристроил на кресле колет. Шагнул к зеркалу: пока он доказывал телу, что с ним всё в порядке, оно словно взялось спорить с ним, и теперь Ойгену сделалось совсем не по себе. Стекло отразило белевшую в полутьме рубашку, бледное лицо, волосы, которые растрепали девичьи руки и взъерошила сорванная шляпа. Ноги окончательно перестали его держать; он опустился на кресло рядом и уставился в зеркало, силясь понять, что происходит. И внезапно всё разом исчезло. ...Сначала Ойген ощутил, что чем-то накрыт. Не иначе одеялом, к которому так стремился. Но нет, ткань была слишком тонкой, и сквозь неё сверху, над головой, проглядывали огоньки свечей. Сверху? Он поворочался, выпростал из-под рубашки, которая только что была на нём, правую… лапу? Снова бросил взгляд в зеркало, и не поверив своим глазам, резко шагнул к нему. Нет, не шагнул. Неуклюже прыгнул вперёд. Зацепился за одежду, потащив её за собой, потряс лапами, скидывая зацепившиеся ботфорты. И оказался на свободе перед всё тем же зеркалом. Оно хоть и почти доставало нижним краем до пола, но теперь сделалось для него слишком высоким. В темном стекле отражалось белое тельце, пушистый встопорщенный хвост, уткнувшиеся в стекло любопытные глаза и нос. Белый мех — даром, что на дворе был разгар весны, невпопад вспомнил Ойген. В детстве Хильда, нянька, рассказывала перед сном сказки его сёстрам. Ойген считался уже большим, ему исполнилось десять. Но он всё равно пробирался в спальню к младшим, устраивался на шкуре у камина и слушал. Петух и курица в орешнике, прожорливая кошка, Фрикк-коротыш и его скрипка, морской змей и находчивый Ганс… Иногда Хильда рассказывала и другие сказки. Про горных ведьм, троллей, что прячутся в пещерах, и прочих чудовищ. Анне с Ингрид натягивали одеяла на носы, едва выглядывая наружу. Ойген, понятное дело, хорохорился, смело выпрямлял спину и задирал нос. Но и ему порой делалось не по себе — не одна Хильда болтала с ними о колдовских созданиях. При детях слуги говорили свободно. Если не обращать на себя внимание, можно было услышать много интересного и на конюшне, и в людской. Ойген быстро понял, что есть сказки — а есть то, во что люди верят. И во что верит он сам. Тогда, поздней осенью, почти перед Изломом, о чём-то шептались егеря, вернувшиеся из леса. Они зло шугнули дворовую девку, крутившуюся рядом, — не твоего ума дело, мол. А нянька вечером рассказывала: есть обычные звери, а есть твари закатные. Седоземельские песцы, а может, и какие ещё, кто ж их, тварей, знает. Притворяются людьми, прячутся, а в нужный момент превращаются в зверей… Кроха Ингрид, видно, устав бояться, спросила, чем могут навредить пушистые лисицы. Прежде чем Ойген успел вмешаться, Хильда рассердилась: — Девочек маленьких едят! Вот таких недоверчивых! И прямо в кровати! Малышка Анне немедленно расплакалась, и утешать её кинулись все втроём. Выходя из комнаты сестёр, Ойген, прежде чем вернуться к себе, ещё успел услышать сердитое шипение няньки снизу: — Вот сам им и объясняй, чтоб понятно было! Он тогда загорелся мыслью тихонько пробраться в лес, хотя бы до ближайшей опушки — ясно же, егеря нашли что-то в чаще, и няньку упросили их постращать. Он непременно встретил бы ту закатную тварь, того зверя. И победил бы его, если б не отвлекся на что-то! Отвлекся, а потом и вовсе позабыл. По рассказам Хильды он представлял себе, как страшно превращается оборотень, как выворачиваются кости и мышцы, утробно воет от боли зверь, рвется одежда. Нет — все случилось очень быстро, и он, выбравшись из-под вороха вещей, видел в зеркале желтые глаза, нос на вытянувшейся морде, вставшие торчком уши. И словно нахлынувшей с приливом волной, его накрыло воспоминаниями. Егеря искали закатную тварь. Зверя. Это он был тем зверем. Ему было десять, и он проснулся посреди ночи — словно от толчка. Сначала стало неудобно на кровати, и он спрыгнул-соскользнул вниз, на скамейку у изножья. И тут же увидел собственные лапы. Оглядел белое пушистое тело. До зеркала на стене он точно не дотянулся бы — то есть не допрыгнул — и решил, что это, разумеется, сон, и презабавный, а значит, надо повеселиться как следует, пока не разбудили. Он помнил, как тихо выбрался из комнаты, спустился с лестницы. Даже скорее скатился, с трудом дотягиваясь до следующей ступеньки. Прополз мимо отвернувшегося Маркуса у ворот. В ночном лесу он дал себе волю. Бежал, проваливаясь в сугробы, втягивал черными ноздрями зимний воздух и тысячи запахов, зарывался в снег мордой, потявкивал от суетного, восторженного возбуждения. И вдруг сказки не стало. Резкий лязг, его собственный непроизвольный визг и задняя лапа, на которую обрушилась отчаянная боль. Ойген очень быстро понял, что не вырвется. Его не брали вместе с егерями в лес, но здоровые тяжёлые капканы, которые они приносили с собой, он видел и помнил. И всё же, останавливаясь передохнуть на минуту, две, десяток, не мог сдаться — пытался расшатать зубья, надеясь на тонкость щенячьей лапы, упирался остальными тремя, старался протиснуть застрявшую вперёд. И плакал, безостановочно плакал, подвывал и не мог перестать. Он не поверил, когда в ясневшем просвете деревьев увидел взрослого зверя. И только поняв, что тот такой же, как он сам, наконец сопоставил пушистые белые лапы с образом с картинок. ...маленький Ойген никогда раньше не видел вживую песцов, даром, что был бергером; только подбитый густым, длинным мехом плащ матери да пышные воротники и муфты, оторочки поверх накидок других дам. Ещё через мгновение он осознал, что неожиданный гость полянки не просто выглядел так, как он сам — он и был таким же. Не просто зверем. Он не взялся бы сейчас описать, как это понял — просто знал, что это было так. Почувствовал. И разом кончились силы, и он опустился в изрядно утоптанный и перепачканный кровью снег. Дальше всё слилось в смазанную историю без начала и конца: сердитая возня взрослого песца у капкана, подтащенный сук. Внезапное острое ощущение кого-то другого за спиной и изменившийся запах. Снова, как за несколько часов до того, раздался ржавый лязг. В уже занемевшую лапу сотнями колючек вгрызлась боль, и он, хрипло взвыв, наконец освободил её, поджал под пушистый живот, окончательно перепачкавшись кровью. И тут же его подхватили сильные руки, подняли высоко, на несколько мгновений прижали к живому телу, погладили по спине и ушам — и опустили обратно. — Всё, малыш, надо выбираться, пока не рассвело и тебя не хватились. Слова незнакомца прозвучали как-то непривычно, чуждо. Уловить странность слух смог, а вот измученное сознание не поняло и не запомнило, что именно не так. И дальше рядом снова был зверь. …наверное, какое-то время они бежали вместе — и откуда только силы взялись! — но после Ойген запомнил, как мотался в его зубах, как потянулся всем телом к знакомой двери, едва завидев. Его бережно опустили на порог, подтолкнули носом. Как он забрался по лестнице, как прятался от людей в просыпавшемся доме, как запрыгнул, снова пискнув от боли в лапе, на кровать, как уснул — уже не помнил. И не помнил ничего из этого, когда проснулся, и вспомнил только сейчас! Но раз никто в доме не поднял крик, наверное, он проснулся уже человеком? Человеком. Он вдруг понял, что снова стоит на ногах и смотрит на пол и одежду под ногами с высоты привычного роста. Воспоминания теснились в голове; он как был, обнаженный, осел в кресло, сгрёб с пола и потянул к себе белье, сапоги, принялся натягивать обратно рубашку, пытаясь хоть как-то собрать мысли в кучу. И вдруг понял ещё кое-что. Наутро никто не высказал никакого удивления, глядя на него, — ни слуги, ни мать, ни отец. Потому что он встал с кровати как всегда, оделся при Уве, спустился вниз… Как обычно. А разодранная до кости нога? То есть лапа? Его никто не перевязывал и не лечил — ни дотащивший незнакомец, ни тем более он сам — в десять-то лет. Но ведь не осталось ни-че-го. Он даже не хромал. Тогда всё можно было списать на сон и его выверты, но сейчас-то увиденное в зеркале такую возможность опровергало. Так выходит, что?.. Ойген скинул уже надетую было рубашку, оглянулся на стол. На дубовой поверхности лежал длинный, на медведя, доставшийся от отца кинжал.