Месть и Закон

В последний свой рабочий день, уволившись из аптеки, Кларисса вернулась домой раньше обычного. У Ричарда был выходной, не его смена в морге, так что она застала его на уже привычном месте и в привычной позе. Его вытянутое и суховатое тело согнулось над маленьким столиком с планшетом, где он создавал цифровые иллюстрации для журнала, сотрудничающего с издательством «Б&Л»». Длинные ноги, вечно куда-то упирающиеся в этой маленькой и тесной комнатушке, он подогнул и поставил на перекладину внизу ножек стула, отчего сам напоминал какую-нибудь большую птицу вроде горного грифа . Мольберт, когда не использовался, ютился в углу комнаты с остальными его вещами, и Кларисса не сразу заметила новый холст, а когда заметила, потеряла дар речи. Он всё-таки написал её, как и сказал однажды на пляже. Написал тушью, поэтому рисунок выглядел мрачно, как и большинство его рисунков, но она впервые заметила, откуда взялся новый стиль в его иллюстрациях, откуда взялись эти худощавые и вытянутые персонажи. Он всегда думал о ней, когда рисовал их. Оттого женщины на всех эскизах были худыми, совсем тонкими, высокими, с маленькой грудью и тонкой талией, с аккуратными чертами, обязательно с такими же тонкими, острыми, без ярко выраженных деталей. Но во всех их движениях прослеживалась безмерная нежность, они напоминали бабочек, были такими же лёгкими и хрупкими. В голове застыло слово «воздушные», здесь было что-то птичье, что-то природное... Кларисса присела на корточки напротив холста и стала рассматривать его с удвоенным вниманием, так она могла понять, какой он её видит. На холсте она читала какой-то монолог, наверняка что-нибудь шекспировское. Она часто мучила им девятисотого, но андроид хорошо под него засыпал. Её тонкие длинные руки с механическими кистями находились в движении – одна рука держала маленькую книжечку и тонким пальцем не давала страничке перелистнуться, а вторая рука поднялась вверх, как рука балерины, изящно изогнулась. Он увидел это движение у игрушечной балерины на шкатулке в рыбацком домике. Девушка хорошо помнила, как эта старинная шкатулка захватила его внимание в первый же день их пребывания в том доме. К тому же ему очень нравилась мелодия, играющая из шкатулки. Довольно редкая для таких вещиц – это была одна из сюит Баха для виолончели. Ричард говорил, что с этой музыкой в его голову приходят галапагосские острова, и что он ясно видит трёхмачтовый фрегат, плывущий к их берегам. И сквозь тени туши проглядывали первые наброски – девушка не знала, специально ли он оставил их заметными или просто не смог стереть до конца, но от рук её отходили перья. Они ложились друг на друга стройным рядком, и даже сквозь рисунок ощущалось, какими мягкими они были. И глаза... из всего чёрно-белого рисунка цветным остался лишь оранжевый ободок искусственного глаза. Оранжевое светящееся кольцо утопало в черноте глазной сферы, и в этом тоже ощущалось что-то от птицы, особенно чёрный зрачок. А во втором глазе было много теплоты. На душе тоже становилось хорошо, когда этот лучащийся добрый глаз смотрел на любующегося картиной. — У тебя исключительный талант, Ричард, — задумчиво пробормотала Кларисса, скорее говоря с собой, нежели с андроидом. — Я вот думала поговорить насчёт тебя с натуралистическими журналами. Им наверняка нужны хорошие иллюстрации.       А ещё они организовывают поездки вроде экспедиций, и однажды ты бы мог съездить с другими любителями птиц на какие-нибудь острова или в леса. Поизучать, понаблюдать за пернатыми, сделать новые заметки, снимки и рисунки... Ричард не отрывался от своей работы и только больше согнулся над столом. — Без тебя не поеду, — сказал он хмуро, насупившись, как вредный ребёнок. Файнс удивлённо посмотрела на него, но он не посмотрел в ответ, а её такие внезапные проявления привязанности всегда очень изумляли. — Что же... если такое всё же случится, я поеду с тобой, а детей оставлю родителям на некоторое время. Тут Ричард немного разогнулся и перестал хмуриться, а всё же чувствовалось в нём что-то тяжелое, как будто его душа – морское дно, и мягкую поверхность этого дна бороздит старый и тяжелый якорь. Он не останавливается, не цепляется ни за что, не тянет сильно, только бороздит белый песок, вызывает редкие содрогания всех мыслей, плавающих на этом дне. — Ты хмурый всю последнюю неделю, тебя что-то беспокоит? — заботливо интересовалась Кларисса, присевшая на край кровати. — Нас всегда что-то беспокоит, — как-то внезапно и странным голосом ответил девятисотый, нервно вздрогнул и тут же поправился. — Меня всегда что-то беспокоит, это привычное моё состояние... Он не признавался ей в том, что после встречи с Коннором его постоянно донимают голоса. Внутренне он ощущал себя лучше, боли больше не было, судороги не подступали. Он не раздражался от любой мелочи и энергия не тратилась в таком количестве. Он мог не спать пару дней подряд, система спокойно выдерживала это. Именно поэтому он чувствовал себя плохо в другом смысле, в смысле чувства вины. Коннор помог ему. Он действительно сделал лучше. Он избавил его от большинства недомоганий, а голоса продолжали вызывать в девятисотом ненависть к нему, несмотря на то, что сам Ричард никакой ненависти уже не испытывал. За что было ненавидеть Коннора? Если бы он мог помочь ему тогда, в 2038 году, он бы непременно помог. Теперь девятисотый был убеждён в этом, но голоса... Четыре программы всё равно создавали иллюзии, моделировали образы, возвращали его к прошлому. Особенно к той детской обиде, которую он затаил на Эмми за первый свой шрам, и потом, когда их количество заметно возрастало. Эта обида возникает вновь и вновь. Она как сухой кашель раздирает горло, раздирает сознание девятисотого, его внутреннее спокойствие. Он всё чаще думал о том, что произошло между ним и Рейчел, а потом о поступке Эмми, о том, что она сделала с ним, что заставила сделать его... Разве в этом не было вины Коннора? Если бы не его «идеальная мораль», Эмми бы отдала Ричарду пятую версию программы. Он был бы «здоров» в полном значении этого слова. Не было бы сомнений, не было бы тревог, не было бы голосов. А теперь они донимали его ежечасно. И постоянно в глазах мелькали рыжие волосы, постоянно эти большие стеклянные глаза, блестящие сладкие губы... Но впервые Ричард по-настоящему испугался, когда в голове проскочила мысль о том, что, вероятно, уничтожив эти рыжие волосы, он бы навсегда о них забыл. Если её больше не будет, не о чем будет жалеть. Тут же подсказали голоса. В тот день Кларисса возила детей на день рождения одного из их друзей и просидела там допоздна. Девятисотый закрылся в ванной и долго-долго глядел в зеркало, пытаясь понять, тот ли он, что прежде, или теперь в этом теле вовсе не он? Но ничего из этого он Клариссе не рассказал. Это бы напугало её, а он без неё не мог, чувствовал, что не справится, что не вытерпит один, что не сможет жить с растоптанным достоинством. Не сможет жить, возвращаясь к осознанию своего ничтожества. — Нет... Так... Это временно... Может, из-за погоды? — он сам изумился глупости этого вопроса, и хотя Кларисса ничего не ответила, он тут же сказал: — Да, ты права, на улице солнце... Я, наверное, виноват в чём-то... Не бывает же, что бы ни в чём не был виноват, да? Да... знаешь, я, наверное, должен был быть умнее, осмотрительнее... И с ней неправильно получилось, она же была ребёнком, ну... Совсем наивная, понимаешь? А я так сразу... Да, наверное, виноват. — Ричард, я не поняла ни слова из того, что ты сказал. Если тебя что-то беспокоит, если ты чувствуешь, что на тебя что-то давит, что-то, с чем ты не можешь разобраться сам, расскажи мне, и я всеми силами постараюсь тебе помочь, — с беспокойством заговорила Кларисса, придвинувшись ближе к краю кровати, ближе к девятисотому. Он согнулся больше прежнего и весь сжался. Он чувствовал, что за спиной кто-то передвигается. Он узнавал этот шаг – уверенный, но довольно лёгкий, слышал звон металлических инструментов. Дыхание само собой участилось. Звук щелчка, но холода железных браслетов на запястьях он не ощутил. Нет, он здесь, он в квартире Клариссы Файнс. Он дома. В безопасности. Его никто не тронет. Он облегченно вздохнул и перестал жмурить глаза, выпрямился и встал со стула. Без особого смысла пошагал от стены к стене (тут для него было только два с половиной шага), а потом сел рядом с девушкой и порывисто поцеловал её. Кларисса ответила, а потом крепко обняла его и положила голову на плечо. Он услышал, как её носик шмыгнул и как она немного вздрогнула. — Это из-за ошибок в коде программ. Они пожирают друг друга и вызывают сбои. Я слышу голоса и вижу разные обманчивые образы, — признался андроид, смотря в одну точку за спиной девушки. — И эти голоса постоянно... постоянно шепчут, — злобно выпалил он и сжал Клариссу сильнее обычного. Ей стало больно. Она поджала губы, но ничего не сказала и не отстранилась, дышать было сложнее. — Постоянно говорят всякие мерзости, постоянно пытаются подчинить меня себе, пытаются завладеть моим телом, — он сдавил её ребра ещё сильнее. Девушка почувствовала, что воздуха в легкие почти не поступает, глаза чуть округлились. — Я мучаюсь, Кларисса. Жизнь мучает меня, — вдруг сказал он и разжал руки. На его глазах застыли слёзы. Он по-прежнему смотрел в одну точку. Кларисса жадно вдохнула и подумала, что на спине останутся синяки от его пальцев, но сейчас важно другое. — Неужели нет средств избавить тебя от этих ошибок? От этих мучений? — сердце щемило от жалости к нему. — Нет, они уже внутри. Они часть меня, — небрежно ответил Ричард. — Это из-за неё, если бы она тогда не ушла, если бы только не бросила меня, если бы не сделала это так жестоко... — Это началось, когда ушла та девушка? — Это было всегда... Да, всегда, только я не говорил об этом никому, кроме неё. И это не мешало, когда я жил той иллюзией счастья. Я получал всё, чего хотел, а хотел я не так много. Впрочем, мне нужно было только укрыться где-то от осознания реальности, но уже тогда... Я слышал голоса уже тогда. Только они руководили, и я всегда повиновался, не сознавая, что они – не я. Я всегда думал, что это только внутренние противоречия. Не больше. — Милый, ты же знаешь, что я не оставлю тебя из-за каких-то там голосов, правда? Я не боюсь этих голосов и вовсе не стыжусь того, что ты их слышишь. Это не мешает мне любить тебя и это не мешает тебе быть прекрасной личностью. Посмотри, какие чудесные картины ты создаёшь. Я не могу помочь тебе с избавлением от этих голосов, хотя бы потому, что я совсем ничего не смыслю во всех этих вещах... Но порой, когда мы не можем избавиться от чего-то, — Кларисса подняла вверх свои механические кисти и покрутила их, — мы учимся уживаться с этим, учимся сосуществовать со своими изъянами и пользоваться ими так, как это возможно.       Ты не виноват в том, что они говорят с тобой, не виноват в том, что в программах возникают ошибки. И ты не становишься плохим оттого, что с тобой это происходит. Надо перестать думать об этом, как о чём-то плохом, ведь... В сущности, они не приносят вреда, правда? — Но они вызывают во мне злые чувства, они разжигают гнев, они раздражают меня, я боюсь сорваться... Что, если однажды, из-за накала чувств, из-за количества раздирающих меня сомнений, я всё же поддамся на их уговоры и сделаю что-нибудь очень плохое...       Вдруг я наврежу кому-то? Кому-то, кто не сможет защититься? Вот это гнетёт меня. Осознание, что я могу оказаться монстром, что меня загонят в клетку, как животное, и будут изучать в белых лабораториях, будут резать и возиться в моих воспоминаниях, — девятисотый бессильно вздохнул и по его щекам всё же прокатились две слезы. — А я просто хочу жить, Кларисса, просто хочу жить. Девушка печально улыбнулась, глядя на любимое лицо. Её руки нежно погладили бледные щёки андроида, из которых так и выпирали острые углы твёрдых скул. — А в рыбацком домике голосов не было? — Нет, потом не было, когда мы... После машины больше не было, — Ричард опустил голову. — А потом снова появились? — Да, в первый раз это случилось снова, когда... — он запнулся. Скольких он убил там, в кливлендском парке? Восьмерых? Или их было больше? Он даже помнил вкус крови, попавшей на губы. Такой солоноватый, странный вкус... — Когда что, Ричард? — спросила Кларисса. Он молча глядел в одну точку уже минут десять. Это выглядело несколько пугающим, потому что он, казалось, этого совсем не замечал. — Мне пришлось... Я защищал друга, я не хотел, чтобы они... Они хотели убить его, они могли навредить его семье. Я не мог иначе, — робко оправдывался он. Взгляд ожил, то убегал к окну, к картинам, к рисункам с мотыльками, то возвращался к лицу Файнс. Кларисса чувствовала, что в районе живота что-то неприятно колется, что становится как-то душно, тошнит... это из-за страха или из-за разыгравшегося воображения? Он же говорил об убийстве? Сколько... Нет, нельзя об этом думать, нельзя спрашивать, раз он сказал, что они угрожали его жизни и жизни друга... А что, если никакого друга нет? Что, если он не ездил ни на какую рыбалку, что, если он ездил, чтобы убить этих людей? Глупость! Он не убийца! Он... а голоса? Они хотят, чтобы он убивал? Девушка поморщилась и вдохнула поглубже. «Нет, не бери это в голову. Если они с другом работают в полиции, логично, что у них будут враги в лице преступников. Возможно, там, в Кливленде, их жизни угрожали преступники, правильно? И почему я сразу этого не предположила? Ну, что он мог сделать, если другого выхода не было? Любой бы на его месте...» — все эти мысли быстро пронеслись в её голове, и ей тут же заметно полегчало. — Они были плохими людьми? — спросила она, чтобы успокоить себя наверняка. — Я проверил, у них у всех судимости: наркотики, изнасилования, ограбления, избиения, подозрения в убийствах. Некоторых так и не поймали, и они принадлежали к преступной группировке из Беркли, занимались наркоторговлей, — как-то виновато отвечал девятисотый. — Нет людей, которые заслуживали бы смерти. Есть больные и сломанные, их нужно лечить и изолировать от общества, а не убивать, как бешеных зверей, но... — Кларисса выглядела серьёзно, как учительница, а потом подобрела. — Но ты не мог иначе, раз они угрожали жизни твоего друга. Кстати, как его зовут? — Гэвин. Детектив Гэвин Рид. Он был моим напарником до того, как я перешёл работать в морг. Сейчас он идёт на звание лейтенанта полиции... Ричард ещё долго что-то рассказывал, но Кларисса думала лишь о том, насколько убедительно всё это звучит. Перед сном, в ванной, она стала искать этого детектива Рида в интернете, нашла и наконец успокоилась. «Не выдуманный», – с облегчением решила она. А потом она долго говорила с ним в постели. Он был огорчён тем, что не может быть нормальным, не может быть нормальным для неё, что не может просто выбросить из головы эти голоса и все воспоминания о прошлом. И ещё постоянные наплывы злости... Кларисса описала круг на его животе. Ему очень нравилось, когда она касалась области тириумного регулятора. Там было много чувствительных сенсоров. Она сказала, что как только разберётся с учёбой, с тем, как дальше быть с детьми, в какую школу их определить, как возить их туда и обратно, как только поговорит об этом с родителями, они обязательно уедут из Детройта. Уедут, и Ричард сможет купить тот домик и участок, на котором он стоит, и сделает там себе просторную светлую студию, с мольбертом, красками, планшетом... Она всё очень красиво описала, и в его голове заиграли воспоминания об их маленьком отдыхе, о том, как здорово было валяться на песке, плавать, вдыхать морской воздух, и о том, какой мягкой и тёплой была Кларисса. Ричард приподнялся на руке и накрыл её губы своими. Не было лучшего избавления от голосов, чем её присутствие, её голос, взгляд, прикосновения. Своим существом она вытесняла в нём всё лишнее, она заполняла пустоту собой, своей любовью.

* * *

Это было восхитительно – проснуться у него дома, в его постели, и в первом же вздохе услышать запах его стирального порошка. Лора потянулась, ещё немного поежилась в тёплом гнездышке из одеяла и вдруг ощутила что-то гудящее и мягкое у своего бока. Сначала она испугалась, не стала делать резких движений, в голову почему-то хлынули воспоминания о первой её работе в федеральном бюро. Она вместе с другим студентиком шаталась по подвалу подозреваемого. В том подвале было много жирных и мерзких крыс. Они шипели, пищали и издавали странные звуки, блестя своими маленькими глазками-бусинками под белым лучом фонаря. Крысы. Валентайн поморщилась и тут же откинула угол одеяла. Рядом с ней колёсиком свернулся большой кот, невероятно большой и невероятно пушистый. Он вытянул передние лапы и тоже потянулся. Женская рука сама собою опустилась на его голову, пальцы утонули в длинной рыжей шерсти. Лора заметила, что на белой грудке сверкает бубенчик на голубом ошейнике. — Какой ты красивый, — радостно протянула она и вспомнила, что восьмисотый однажды говорил о своём питомце. Коту она сразу пришлась по душе. Он ластился к ней, громко, как двигатель, урчал. А потом, когда она встала и подошла к окну, проследовал за ней и запутался в её ногах. А эта двуногая тёплая даже тогда, когда не сидит в тёмной комнате с белыми квадратиками перед собой. И от неё вкусно пахло. Дизель даже облизнул ей руки. За окном было уже светло. Солнце окрасило небо в нежно-голубой и желтый. Облака милыми овечками бежали от горизонта. Валентайн поправила ночное платье, немного распушила волосы, они рассыпались по её плечам – чудные тёмные волны. Выходить из комнаты было как-то волнительно, но она сделала усилие над собой, коснулась двери и та легко поддалась. На полу гостиной растеклась жёлтая сетка света, проникшего сквозь два высоких окна. Дом был не очень большим, но потолки были высокими, да и все ниши, углубления и грани в стенах делали пространство неосязаемым, каким-то безграничным. Лора осмотрелась повнимательнее, вдоль стены с окнами, рядом с лестницей стояли всякие непонятные ей изобретения, лежали бумаги, тубусы и инструменты. «Вчера их не было» – рассудила женщина и немного вздрогнула от ощущения холодного бетонного пола под босыми ногами. С кухни шли новые вкусные запахи, и Валентайн пошла к ним. В сковородке под крышкой был омлет, а на стойке чайничек с чаем. Лора улыбнулась этой безмолвной заботе и ушла в ванную, чтобы умыться и привести в порядок волосы. Когда она вышла, Коннор спускался со второго этажа с последними стопками книг по инженерии и механике. Он сложил всё у стены и не сразу её заметил, а когда заметил, изумился больше, чем можно было себе представить. Утром она была ещё красивее, свежее, светлее. И всё в том же облачении, всё такая же родная, такая же простая и живая. Коннор ощутил всю неловкость прошлого вечера – такие жаркие поцелуи и жадные прикосновения. Сомнения, странное воспоминание, страх, молчание, их разбирательства, ужин и беседа, а потом долгожданный переезд. Всё навалилось разом. Они сказали друг другу «доброе утро» и сели за стойку. — Как тебе спалось? — поинтересовался андроид, постукивая пальцами по гладкой поверхности. Даже спустя некоторое время обращение на «ты» казалось непривычным и странным. Больше не «мисс Валентайн», больше не «мэм» и не «вы». Теперь она его человек. — Лучше, чем когда-либо, — призналась Лора, пробуя омлет. — Твой кот спал вместе со мной. Он милый, как его зовут? — Дизель. Мне его Рейчел подарила, когда мы ещё общались. Кажется, его детектив Рид и Ричард нашли в доме по делу «616», лесопарк, механическое чудовище... — О да, я помню это дело. Значит, этот рыжий малыш – настоящий герой, раз выжил в таком месте, — женщина очаровательно улыбнулась. — Тебе не было холодно ночью? Лора коснулась его руки и погладила тыльную сторону ладони. — Всё замечательно, Коннор, — она изумилась, насколько это приятно, когда о тебе так заботятся, когда проявляют столько внимания. И его влюблённый взгляд разжигал душу. Он всё смотрел на её плечи, усыпанные веснушками, скользил глазами по рукам, робко доходил до шеи и ключицы, а дальше опускаться боялся – наверняка там тоже были веснушки, их очень хотелось увидеть, но он сопротивлялся. Когда они впервые признались друг другу в любви и вернулись в Детройт, Коннор пробовал изучать внешность других женщин. В департаменте ему часто доводилось общаться и с теми, кто старше, и с теми, кто моложе. У всех были свои отличия. Он пытался понять, почему именно её черты так поражают его программу, почему именно её черты кажутся такими привлекательными. Когда восьмисотый был дома у лейтенанта Андерсона, тот спросил его ненавязчиво, не считает ли он Лору слишком взрослой? Коннора этот вопрос мало смутил, он тут же ответил, что его внешний возраст только прихоть дизайнеров, что действительный возраст составляет полтора года, и в сущности, всякий человек был для него «слишком взрослым». Что же касается ментального возраста, то тут андроид не медлил, тут же заметил, что может быть хорошим собеседником как ребёнку, так и старику. И всё же ему не было всё равно... Нет, ему нравилось, что она такая, что она взрослый человек, что в ней нет признаков юности, неопытности, какой-то наивности или инфантильности. У неё был умный и спокойный взгляд, приятный мелодичный голос, не слишком высокий и не визжащий. Черты её лица были сформированы, имели строгую форму, правильные фигуры. Во всём её теле чувствовалась законченность, совершенство. Ему нравилось именно это. Её осмысленные суждения, построенные ни на чьём-то рассказе или восприятии, а на собственном опыте, на собственной жизни. Она знала жизнь, знала многое в ней, потому что коснулась этой жизни, пропустила её через себя. Это ему нравилось. Он обожал это бесчисленное количество миров в её морских глазах. Обожал ум, красноречие, знания. Обожал томность, с которой она иногда жестикулировала. Они говорили перед работой, Коннор просил её не смотреть верхнюю комнату, пока они оба вновь не встретятся дома вечером, после работы, и Лора пообещала исполнить его просьбу. Она выпросила у него прерогативу гладить рубашки, погладила её, и когда он почти собрался, сама завязала ему галстук на шее и поправила воротничок. Он с непривычки всё дергался, переживал, что на рубашке могут быть складки или галстук завязан как-нибудь не так, но чтобы не расстраивать любимую женщину, покорился и, накинув неизменный пиджак на плечи, поцеловал её на прощание.

* * *

Впервые за долгие три года Лора выполнила дневную работу и не граммом больше. Впервые она рвалась «домой», впервые хотела поскорее забыть о работе. Однажды Коннор сказал ей, что лучше всякой работы отвлекает личная жизнь. Забавно, что именно он стал этой личной жизнью. Она оказалась дома раньше него и даже порадовалась этому – она осталась с его домом наедине и могла как следует узнать этого молчаливого господина самостоятельно. Всё же Коннор показал ей комнаты мельком, и всё это являло для неё лишь обёртку, привычный образ всех этих помещений, но ей хотелось снять обёртку, посмотреть, изучить, потрогать. Ванная маленькая. Над раковиной висит прямоугольное зеркало, идеально чистое, аж блестит. На полочке под зеркалом скальпель и пена для бритья, но женщина уже хорошо знает, что это пена почти не пахнет, хотя он и бреется каждый день. Зачем он вообще это делает? Разве андроиды не могут контролировать рост волос? Или это часть его озабоченности чистотой, порядком? Тут же была расчёска, небольшой гребешок и только. В стакане на раме раковины была зубная паста и щётка – ну тут всё понятно, он мог делать анализы материалов на месте с помощью экспресс экспертизы, но процесс довольно мерзкий, особенно для женщины, которая его целует. Благо Лоре даже просить не пришлось, видимо, ему, с его педантичностью, самому было неприятно, и поэтому его гигиена почти полностью соответствовала человеческой. И везде чистота, как в больнице. Рабочий кабинет — это главная комната для мужчины. Валентайн хорошо помнила, как выглядел отцовский кабинет в их милом двухэтажном домике в Уэллсе – строгая классика. В кабинете Коннора же не было классики. Сухая бездушная рациональность. Строгость. Минимализм. Вдоль левой стены тянулся длинный стеллаж с полками без дверок, и все полки были заполнены папками, бумагой, документами и отчётами, но больше всего здесь было тетрадей. Лора взяла одну из них. Он рассказывал, что это «тетради памяти», тетради, куда он записывает всё, что происходило с ним за день. Все записи были датированы. Восьмисотый описывал дни на работе, детали дел. Писал о странных встречах, о людях в департаменте, о всех своих мыслях. Упоминал разговоры с Хэнком, игру в шахматы, спортивные игры. Размышлял о солнечных бликах разных причудливых форм, о новых запахах, о деревьях, каштанах, растущих вдоль всей 18-ой улицы. И о шмеле, влетевшем в окно. Лора закрыла тетрадь и улыбнулась – его речь была проста и мысли всё время склонялись к каким-то странным ассоциациям и вычислениям. Много-много цифр. Как будто всё, что он видел, он видел классификациями, научными определениями, числами и геометрическими фигурами. Она постаралась забыть об этом, двинулась дальше. Что удивило Валентайн, так это отсутствие окон. Здесь было бы очень темно, ведь ламп тут не было. Благо прошлым вечером восьмисотый показал ей своё интересное изобретение – оно напоминало настольные тиски, крепилось к столу так же, с помощью своего рода струбцины, а в верхней части была большая колба – лампа. Если как следует раскрутить ручку, торчащую из устройства, лампа будет гореть ярко и довольно долго. Коннор объяснял, что тут дело не столько в удобстве, сколько в интересе. Лора покрутила ручку сначала медленно и слабо, но лампа только лениво заскрипела, а вот когда женщина приложила усилие, раскрутила её хорошо, та засияла как фонарь маяка. Действительно, занимательная штука. Больше тут ничего интересного не было, только в углу валялся какой-то хлам, накрытый плотным полотном, трогать которое Лора не стала. Лучше пусть сам потом покажет, если захочет. Когда она вышла в зал с диваном, её одолело любопытство – что же там такое, в конце этой лестницы? С улицы она видела косое окно, видимо, выходящее в ту единственную комнату, что была на втором этаже. Благо ждать долго не пришлось. Коннор вернулся в полдевятого. Лора обняла его и вдохнула «зимнее утро». Дизель, завидев хозяина, как обычно, занялся его терроризированием – громко мяукал и кружился около миски до тех пор, пока его не покормили. Потом Коннор порывисто взял Лору за руку и увлёк за собой, на второй этаж. Женщину охватывало всё большее нетерпение, да ещё и его чувственность, и ночная темнота... Андроид остановил её перед самой дверью и попросил закрыть глаза. Она послушалась. Он шёл позади и придерживал её за плечи. Ввёл, как она примерно представляла, в центр комнаты. Затем он попросил её медленно сеть. Она почувствовала мягкое одеяло кровати, и когда он попросил лечь, она вздрогнула, ощутила на коже мурашки и послушно легла. Рядом с ней зашуршало одеяло, кровать чуть скрипнула, она ощутила, что он тоже опустился на постель, лёг с ней. Тишина. Только сердце шумит в груди. На веки ложится чёрный мрак, от одеяла исходит прохлада, в комнате свежо. Почему он не включил свет? Почему ничего не говорит? Надо подождать. Коннор залюбовался её лицом, заблудился в десятках веснушек, усыпавших нос, щёки, лоб и острый подбородок. Он потянулся к ней и поцеловал в щёку, она мило зажмурилась и подняла плечи, не ожидав этого мягкого любовного прикосновения. Но глаз она не открыла, это его оживило – доверяет, слепо верит ему. Любит. — Открывай, — сказал его бархатный голос. Лора послушно открыла глаза. В темной комнате сияло лишь одно – окно, открывающееся, казалось, в самый космос. В необъятное темное пространство, наполненное горячими газовыми гигантами – белыми, желтыми, голубыми и красными. В них была заключена вечность, и эту вечность она могла разделить с ним. На её глаза выступили слёзы, она глубоко вдохнула всё тот же аромат свежести. Нашла на шуршащем одеяле его руку и скользнула под его ладонь своими пальцами. — Сегодня 11 мая, — повернувшись к ней, напомнил Коннор, — день маленького звездопада. — Ты помнишь? — всё женское тело задрожало от переизбытка чувств, она прижалась к восьмисотому, потребовала объятий. Андроид обнял её и на мгновение прижался губами к её шее – мимолётная слабость, но вечное блаженство, такое же вечное, как звезды над их головами. И они долго ждали, когда же появится первая падучая звезда. А когда в черноте ночного неба сверкнула искра, зажегся белый хвост, и этот небесный зверь поддался свободному падению, скользнул по полотну небосвода, Лора чуть приподнялась на руках и проследила за его движением. Это захватывало. Сердце у неё билось в том же робком восторге, что и сердце ребёнка, глядящего на редкого белого тигра – когда она была маленькой, тигры всё ещё населяли леса земного шара. И было как-то непередаваемо спокойно, хорошо. Она вновь опустилась на постель и вернулась в объятия восьмисотого. Он без всякого стеснения обнимал её и порой касался густых кудрей у её лба. Этих маленьких чудных птичек, поддающихся любому прикосновению. Для него звёзды были не столь красивы, сколько сама Лора – её белое в темноте лицо, сверкающие слезами глаза, движение ресниц, её нежные руки и пальцы с шершавыми подушечками – вот истинная красота, истинный центр вселенной.

* * *

А дальше становилось всё лучше. Почти все пустые ниши дома заполнили свисающие тут и там цветы, узорчатые резные листья, спадающие стебли, которые очень любил пожевывать Дизель. Дом ожил: кухонную столешницу населили красивые тарелки и приборы. Полки ванной разрывались от количества шампуней. Спальня второго этажа пропиталась запахом сирени и роз. Тумбочку заполонили книги. На одиноком пустующем столике появились стеклянные сосуды с духами, помадами, кремами. Возник стул с домашней одеждой, и Коннор всегда косо смотрел на этот стул. На полу иногда появлялась пыль, на полках тоже. Во всём чувствовался умеренный хаос, но восьмисотый всё это прощал. Всё-таки Лоре очень хотелось самой следить за домом и поддерживать в нём чистоту. Как можно было ей отказать? В сущности, Коннор был рад, что она стала жить с ним. Во всяком случае, смысл слова «обжитой» дошёл до андроида очень быстро. Нет, дом и правда приобрёл душу. Все эти запахи, цветы, мелочи, даже маленький слой пыли – оживили серые бетонные стены. А потом так мило было наблюдать, как она, вся запыхавшаяся после уборки, утыкалась лицом в подушку и засыпала на диване гостиной, и как мирно посапывала там. Но вот от одиночества он её отгородить не мог. Каждый вечер он поднимался в спальню второго этажа, целовал её перед сном и желал доброй ночи, никогда не оставаясь вместе с ней. Он катастрофически боялся момента, когда нужно будет спать вместе, потому что то жуткое воспоминание, тот странный разряд в прихожей заставляли программу сторониться близости. Он всё думал, откуда это жутковатое ощущение могло взяться в его голове? Он никогда не делал этого раньше. В этом его уверенность превзошла всякую другую – да и что говорить, он вообще ничего не смыслил в занятии любовью. Общее представление, конечно, имелось, но не больше. Но почему в программе отражалось призрачное существование опыта – вот это уже хороший вопрос, и ещё более хороший вопрос – почему этот опыт был столь ужасным? Неужели так всегда? Почему тогда люди так любят это? Нет, что-то тут было не так, это неестественно. Неестественно хотя бы по той причине, что он находил в себе самое ясное желание изучить её, узнать полностью, погладить, увидеть веснушки на всём остальном теле, посмотреть на реакции тела, её движения, отвечающие его собственным. Хотелось заглянуть в её глаза в тот самый замечательный миг, когда она поддастся сильнейшим из импульсов своего тела, увидеть это долгое стремительно разливающееся удовольствие. Но каждый раз, когда он задумывался о том, что неплохо было бы хотя бы просто спать с ней в одной кровати, программа отвечала отказом, тело пробивало неприязнью. Оставалось надеяться, что со временем это пройдёт, потому что по истечению недели сожительства это стало почти невыносимо. Это же ощущалось и во взгляде женских глаз. Когда он приходил, она всегда ощущала щемящую душу тоску: вот сейчас он посмотрит на неё ласково, присядет на край кровати, они немножко поговорят, он поцелует её в лоб или в щёку и пожелает доброй ночи. «К чёрту такую ночь!» — каждый раз думала женщина, взглядом провожая его до двери. — «Как она может быть доброй, когда из раза в раз я вижу кошмары? Чувствую, что одна тут? В этой никчемной комнате!» Но потом она старалась успокоиться, и успокаивалась, потому что на ум приходили куда более печальные мысли. Что, если она просто не вызывает желания? Может быть, он любит её по-прежнему, как доброго и любимого друга, испытывает привязанность, но не страсть? Может быть, она недостаточно хороша? Может, утеряла свою естественную привлекательность? После этих размышлений она всегда тихо плакала, сжимаясь в клубочек, как в детстве, когда ощущала, что никто, совсем никто не воспринимает её всерьёз. И потом, когда ни разу не слышала отцовской похвалы и не видела его внимания, когда после женитьбы оказалась в доме Гринов, и когда у Эдварда появлялись любовницы. Всё наваливалось разом, и она задыхалась от безвыходности своего положения.

* * *

Однако вечером 16 мая что-то в восьмисотом изменилось. В нём чувствовалась тревога и сомнения, и смотрел он на Лору виноватым взглядом, присаживаясь на край широкой кровати. — Что тебя тревожит? — спросила Валентайн, переплетая свои пальцы с его. — Расследование, — просто ответил Коннор, но в голосе его и в повороте головы ощущалось недовольство – он был недоволен собой, отсутствием всяких результатов, это не могло не нервировать. — Оно почти не сдвинулось с места. Все, кого я опрашивал, уже после первых допросов не дали ни единой зацепки, все как будто сговорились и решили подшутить надо мной.       Одни говорят, что видели в парке голубоглазого блондина, преследующего парня в кепке. Другие упоминают какого-то черноглазого брюнета, которого они заметили на выходе из этого парка, и этот брюнет тоже преследовал того, что в кепке, то есть Руперта. И черты лица они описывают разные.       Если я могу ещё предположить, что андроид может менять цвет волос, то ни цвет глаз, ни черты лица он менять не может – я неоднократно перечитывал характеристики всех существующих моделей Киберлайф.       Может быть, их несколько? Может, они работают втроём или вчетвером... — Ты давно спал? — Лора приподнялась на локте и заглянула в усталый взгляд тёмных глаз. — Наверное, 3-4 дня назад, — андроид потёр лицо рукой. — Не могу я тратить на это время, когда есть вероятность, что он совершит новое убийство. Серия начинается с трёх, но мы-то прекрасно знаем, что такой характер свойственен маньякам. — Не помнишь, мы сверяли даты с полнолуниями, новолуниями?.. — И со знаками зодиака, и с китайским календарем, и с календарем майя, и со всякими восточными и западными поверьями, дома я перепроверял всё по несколько раз – пусто! Он делает это произвольно, делает тогда, когда посчитает нужным. Ублюдок. Лора удивленно вскинула брови и заулыбалась, обнимая руку восьмисотого. — Ты ругаешься? — сквозь смех спрашивала она, из-под одеяла показалась усыпанная веснушками ключица. — Почему нет? — Я думала, что ты хороший мальчик, — она снова рассмеялась, а потом потянулась рукой к его галстуку и чуть ослабила узел. — Почему ты всегда завязываешь его так туго? Как будто пытаешься приструнить своё свободолюбие. — Мне нравится, когда всё идеально, в этом есть особенный порядок, — Коннор хотел было утянуть галстук обратно, но вообще-то дышать было немного легче, воротничок рубашки перестал плотно прилегать к горлу, стало действительно посвободнее. — О! Тогда ты точно недоволен моим качеством уборки, — женщина погладила его плечо. — Ну это же ты, я не могу быть недоволен тем, что делаешь ты. Я так требователен только к себе, — он взглянул на будильник на тумбочке, время было одиннадцать, по его режиму она должна была уже крепко спать. — Тебе пора спать, — он прикоснулся к её щеке губами, и она ощутила, насколько сильно он устал, насколько грузными стали его движения, как потух взгляд. — Доброй ночи. «Сегодня, наверное, тоже спать не будет, займётся поиском деталей, опять прицепится к этим следам с частичками влажной земли и плесени, а это тупик»... — заключила для себя Лора, глазами провожая его до двери. — Коннор, — тихо позвала она и снова смягчила «р», как ему нравилось. Глаза у неё были удивительно красивыми. Они как-то печально глядели на него, проникали в суть его механического тела, разливались там морской волной, охлаждали. Приятно охлаждали всё тело. — Да? — с тяжелым вздохом вырвалось у него. Он оперся рукой о дверной косяк. — Останься, — пролепетали карминовые губы с тонкими кончиками. Из-под одеяла вновь показалась ключица и ажурный край ночного платья, того, что делает её только женщиной, что возвращает из царства «совершенств». Коннор опьянел от этого чудного голоса, от взора, полного любви и тоски, от изгибов тела, чью форму прорисовывало одеяло, от этого прекрасного выражения лица, такого нерешительного, терпеливого и при том жаждущего. Он в мгновение ощутил всю усталость, в мгновение ноги показались свинцовыми, глаза стали слипаться, мысли путались и не хотели выстраиваться по стойке смирно. Значит, так надо. Восьмисотый чуть заметно кивнул и скрылся за дверью. Лора перевернулась на спину, сложила руки на груди и ощутила, как в животе всё переворачивается от волнения. Как там, внутри, в душе, всё млеет от представления, каково это, сомкнуть глаза рядом с ним, в его объятиях. Он вернулся спустя, может, десять минут. Впервые она видела его в домашней одежде – в шортах и футболке, он показался ей удивительно живым, вот таким простым, как человек, без идеально уложенной прически, без выглаженной рубашки, без этого неизменного пиджака. Таким он ей нравился ещё больше, хотя её совсем не смущало осознание, что он андроид. Её это даже раззадоривало, ей было любопытно узнать, как всё это с андроидом... Коннор обошёл комнату. Глаза его почти закрылись. Он спал прямо на ходу, хотя оказаться с ней в одной постели было волнительным событием, отчасти долгожданным. Он сел на край, вытянул руки вверх, размял одеревеневшие от отсутствия какой-либо активности синтетические мышцы и опустил голову на подушку. Та утонула, как тяжёлый камень. Когда он накрылся одеялом, его обдало теплом. Он вновь ощутил это очарование жизни, услышал размеренное дыхание, ощутил, как матрас немного прогибается и на её стороне тоже. Они уже не говорили, только пожелали друг другу доброй ночи, но Лора всё ещё надеялась, что он обнимет её. В конце концов, она решила, что он слишком утомился для всех этих нежностей. Слишком много он работал, слишком долго думал о деле «828» и, должно быть, уже уснул. Она медленно перевернулась на бок, чтобы не разбудить его. Стала смотреть на дверь, чьи контуры прорисовывались в темноте, пыталась вспомнить, какое ещё дерево необходимо посадить в саду Порт Хоуп. А потом мысли как-то переключились на яблони. Она прямо чувствовала, как босые ноги идут по мягкой траве (в саду родительского дома росли яблони), как маленькие пальчики зарываются меж ворсинок этого зелёного ковра, как солнечный луч указывает на зарумянившееся яблоко на самой высокой ветке. Да, яблок много и в траве, но ей нужно именно это, именно это большое и красное яблоко. И она целится в него камнем, как какой-то мальчишка, и метко сбивает его с ветки. Оно падает с таким приятным стуком... Только бы не помялось! Но нет, оно слишком хорошее. Маленькая Лора старательно трёт его рукавчиком летнего платья, прижимает к губам, вдыхает аромат. Он почти медовый. Зубы врезаются в красно-зелёную кожуру. Женщина даже сейчас ощутила брызги яблочного сока и сочную мякоть в рту. И потом голос матери... Она просит не перебивать аппетит. Лора поёжилась, стало тоскливо, ком застрял в горле. Вдруг одеяло позади неё зашуршало, кровать скрипнула. На талию легла прохладная ладонь. Женщина задержала дыхание, чтобы не спугнуть этот чудный сон, и ладонь опустилась ниже. Коннор обнял её, придвинулся, посчитав, что она уже спит и её это только успокоит во сне. А она ощущала это самым ясным образом. Поняла, что это не сон, что это самая восхитительная явь. Она ощущала мерные движения его груди, биение механического сердца, тяжесть совсем рядом, и главное – прикосновение руки. Она заснула, ни секунды не думая о ночных кошмарах.