Двадцать четвёртая глава
После разговора с Коннором Ричард чувствовал себя опустошенным. Он ровным счётом не испытывал ничего. Он сидел на полу, прислонившись спиной к двери и вперившись глазами в висящую на стене катану. Да, вероятно, Коннор никогда не сможет его понять, даже обзаведясь чувствами, он останется самим собой. А кем был Ричард без чувств? Что такое «Ричард»? Девятисотый опустил глаза к рукам и стянул перчатки с костлявых пальцев. Он точно знал, что такое Коннор. За этим именем всегда следовало спокойствие, холод, уверенность, самосознание, решительность и честность. — Страх, боль, ненависть, — прошептал девятисотый бесчувственно, отражение его серебристых глаз сверкнуло в лезвии маленького ножа, — это ты. Негусто, правда? Он думал, что голоса программ ответят ему, но всё было тихо. Андроид поднялся на ноги, натянул перчатки обратно и глубоко вздохнул – теперь капитан Фаулер, надо поговорить с ним о Гэвине. Поднимаясь по ступенькам мостика к кабинету шефа, Ричард обдумывал будущую речь. За это время он достаточно узнал людей, чтобы понять, какие именно интонации и выражения нужно использовать для того или иного человека, для того или иного случая. Беседа с капитаном особых трудностей не вызвала: озабоченное выражение лица, участливый голос, меткие замечания, редкие, но крайне остроумные шутки, логичные суждения, упоминание заслуг Рида сделали своё дело. Капитан Фаулер согласился отправить Рида в вынужденный отпуск, чтобы тот прошёл хотя бы первый курс лечения и поработал с психологом. Девятисотый был очень рад, но радости не показал, остался сдержанным, ведь для всего полицейского участка он только бесчувственная машина. Гэвин как раз ждал его у мостика, сведя руки на груди. Рабочий день подходил к концу, и Ричард должен был отвезти его домой. — Как поговорите, позови его ко мне в кабинет, — распорядился капитан Фаулер, и девятисотый покинул его кабинет, переполненный особенным воодушевлением. Его напарник не пострадает, его здоровье улучшится, он не умрет, ни в коем случае не умрет. — Ну и о чём вы там трепались? Опять лапшу на уши ему вешал или как? — тихо поинтересовался Рид, усмехнувшись. — Гэвин, я справился. Я договорился с Фаулером насчёт временного отпуска, это не повредит твоей карьере, а ты сможешь пройти полноценное лечение, — улыбчиво поделился андроид. — Чё ты сделал? — нахмурившись, переспросил детектив и шагнул к девятисотому, пристально следя за его взглядом. — Я сделал то, про что говорил, я... Оглушительный удар заставил департамент замолкнуть, все повернулись в сторону бывших напарников. Ричард коснулся щеки, на перчатках остались следы тириума, он испуганно взглянул на Рида. — Я просил оставить меня в покое! — прокричал Гэвин, ткнув пальцем в грудь андроида с такой силой, что тот отшатнулся. — Идиот, что непонятного было в моих словах? Ты, чертова пластиковая бестолочь, нихера не знаешь, что такое работа под прикрытием. Ты нихера не знаешь, что было в Беркли, что потом было в этом долбанном центре реабилитации. Там люди с катушек съезжают, мать твою! Я знал тех ребят, кто теперь не слезают с этих таблеток, они превратились в овощей, знаешь, что это такое? Когда мозг атрофируется, и ты ничего не чувствуешь? Лучше сдохнуть в сорок от наркоты, чем оставшиеся лет тридцать просидеть на диване, пуская слюни и пялясь в чёрный экран телевизора, — Рид оттер рукой лоб и взглянул на андроида с отчаянием. — Когда ты уже отвяжешься от меня, а? От тебя одни проблемы. Мы уже не напарники, хватит ходить за мной и присматривать. Ты мне не нужен, ясно? Не нужен, уяснил? Забудь моё имя, урод, — он пихнул андроида в плечо и пошёл в кабинет Фаулера. — Но ты мне важен, — дрогнувшими губами в пустоту прошептал Ричард, — ты мой друг. Все смотрели на него ошарашенно и перешёптывались. Для них у тебя нет чувств, для них ты машина, будь машиной, будь машиной, — повторял он себе до тех пор, пока лицо не приобрело хоть сколько-нибудь живой цвет, пока глаза не высохли, а дрожь во всём теле не унялась. Он равнодушно огляделся, натянул лёгкую улыбку и всплеснул рукой, отряхиваясь от тириума, ручейком устремившегося от носа и по губам. — Спектакль окончен, полагаю, — сказал он весело и направился к выходу из участка.* * *
Ричард отправился к любимой пристани. — О, значит, я ему не нужен? Не нужен. Ладно, как будто мне самому важно, что там с ним будет происходить. Как будто мне не плевать. Плевать! — воскликнул андроид, обиженно стирая следы тириума с лица и касаясь еле заметной ссадины на щеке. — У меня и своя жизнь есть! Есть? — спросил он робко у тишины, царившей в салоне чёрного Доджа.* * *
Как и завелось у Ричарда с некоторых пор, после каждой неудачи и каждого разочарования, он брёл к Клариссе, никогда не зная до конца, зачем. Нет, Кларисса, конечно, была милой девушкой с точки зрения добра, честности и справедливости, но она была совсем не той, которую он мог бы полюбить. Он привык к страсти, к ярким эмоциям, внезапности и капризности Рейчел, и ему это всегда очень нравилось, нравилось наблюдать за её гневом, за возмущениями и рукоплесканиями. Нравилось ловить, сжимать, ласками вынуждать согласиться на любое из его предложений, и он знал, что и сама Рейчел обожает это. В Файнс не было ни одной из этих черт, для Ричарда она была скучна – он всегда так думал о ней. Она бы никогда не смогла заполнить ту пустоту, что оставила после себя Рейчел, никогда не смогла бы заменить её и хоть на шаг приблизиться к её облику. Впрочем, ведь и не это ему сейчас было нужно. Иногда он выходил за рамки привычных для себя раздумий и приходил к выводу, что вот Кларисса-то и нужна ему, что именно она сможет подарить ему спокойствие, мир, истинное счастье. Хотя в его представлениях счастье утвердилось в несколько иных понятиях... Но разве он не должен был измениться? Если он более не чувствовал себя счастливым в своём нынешнем мироощущении и знал, что никогда больше не почувствует, не значило ли это, что следует позабыть то, что было когда-то, и попробовать полюбить что-то новое, что-то совсем отличное? Да и разве не с Клариссой он ощущал близость с счастьем? Разве не она стала первым толчком на пути к перерождению? К внутреннему воодушевлению? А страсть? В ней было нечто, нечто, что она сдерживала, но что открывалось тогда, когда она прикасалась к нему. И это нечто пленяло и пленяло куда сильнее в таком добродетельном создании, нежели в яркой и эмоциональной Рейчел, ведь для Клариссы это было чем-то неестественным, чем-то, казалось, запретным, через что она переступала ради него. И он, наконец, начал сравнивать их в открытую, он больше не стеснялся этого. Да, по одну сторону стояло его прошлое, всё то, что он любил, ценил и обожал всем своим существом, а по другую – то блаженство, которое ни одним своим членом не касалось его за эти два года, но таило в себе много радостей. По другую сторону было что-то тайное, что-то размеренное и мягкое, что-то, быть может, неумелое, но горящее желанием открыться одному любимому... По одну сторону стояло сердце из тысячи таких же, а по другую – сердце, что стоило тысячи. Наверное, Ричарду хотелось бы любить так, как любил Коннор – просто, преданно, за что-то скрытое ото всех и ведомое лишь ему одному, любить всё в человеке, которого презирало полдепартамента, и черпать от образа этого человека бесконечное вдохновение, возвышать этот образ в своей голове – но он не был способен на такое. Он однажды полюбил так, как ему диктовала программа, и не пытался противиться этому. Он полюбил губы, сладость помады, аромат духов, тело, огненный взгляд, рыжие волосы, и лишь затем всё это собралось в некую Рейчел Рид, которой он собирался завладеть с той самой первой встречи в прихожей. Сама мысль о том, что внешний облик можно полюбить лишь оттого, что этот облик принадлежит любимому, пугала его. Ведь если не внешний облик, если не деньги, не удовольствие, которое он мог доставить, то что тогда было в нём самом, за что Кларисса смогла его полюбить? Что такого в нём увидела она, но не видел он сам? Чего он не знал о себе? Что скрывалось внутри, и о чём он не подозревал? Эта неизвестность была страшна неописуемо. Ричард ускорил шаг, он почти бегом добрался до серого подъезда и в последний момент проскользнул меж закрывающихся дверей лифта. Удивительно, но случай свёл его с парой Лабрó, только вернувшихся из магазина с большими сумками продуктов. Оба Лабро сразу узнали частого гостя своей соседки и, несмотря на давнишнюю ссору, поприветствовали андроида. — Повадились вы однако, мистер, — важно произнесла мадам Туссен. — И как это Кларисса вас пускает до сих пор, после тех скандалов, что вы ей учинили? Девятисотый молчал и только смотрел как обиженный ребёнок из-под высокого бледного лба своими утонувшими в глазницах злющими топазами. — Ишь ты, как смотрит, а вот выпороть бы, как кота, да и сразу бы научился себя вести нормально в обществе женщины. Она тебе не абы кто, она всё-таки дочь доктора химических наук! Профессора! Она из уважаемой семьи, хотя и неудачливой до невозможности... Веди себя прилично, понял? — тётя Тусся пригрозила ему пальцем. — А то если не Мишель, так, помяни моё слово, я тебя своими собственными руками поколочу! Разговор этот, в сущности, не имел для Ричарда никакого значения. Однако он больше теперь знал про Клариссу, а ведь она никогда и не рассказывала об отце и матери, а он и не спрашивал. Обычно они говорили о нём или на какую-то отвлечённую тему, но редко о ней и о её семье. Это нужно было исправлять. Возвращаясь к последней теме его мыслей, стоит заметить, что при всей своей одержимости красотой и элегантностью женского тела, при всём обожании вечно сопутствующих самым хорошеньким женщинам предметов, Ричард был совершенно моногамен. Он никогда не представлял себя в объятиях нескольких женщин и не мог допустить любви к разным девушкам одновременно. Кроме того, и в нём присутствовал романтизм, уже заполнивший сердце восьмисотого, конечно, не такой глубокий, однако напрямую действующий: Ричард был убеждён, что без сильной любви к женщине, близость с ней мало имеет смысл. Между тем плотская любовь всегда казалась ему очень привлекательной и интересной, он всегда мечтал ощутить всю полноту чувств именно в момент единства двух тел, но непременно с той, которую бы любил. Первая полноценная близость оставила в памяти андроида глубокий болезненный след. И он, Ричард, одновременно боялся и желал испытать то удовольствие вновь. Мысль о повторении того действа заставляла его вздрагивать и жмуриться от неприязни, но романтические фантазии переворачивали всё с ног на голову и сулили истинное блаженство с той, которую он любил или мог полюбить. Потому уже долгое время он не переставал думать о Рейчел, ибо кроме неё никто не вызывал в нём настоящее сильное желание. Но чем чаще он виделся с Клариссой и чем больше они с ней беседовали, тем быстрее он забывал прошлое с Рейчел. Да, временами бывали просветы, лучи печальных воспоминаний проникали в его сознание и учиняли там злодейства, заставляя неуравновешенные программы беспокоить и всячески злить своего носителя. Но забыть нужно было, ибо безумная одержимость Рейчел губила девятисотого, это он знал наверняка, но как забыть? Была уже ночь, и Кларисса Файнс уложила своих маленьких племянников по их кроваткам, потушила в комнате свет и тихонько прикрыла дверь. Сама она тоже готовилась ко сну – волосы были вымыты и просыхали теперь, кожа блестела от тёплого пара, тонкое худое тело облегал шёлковый ночной халатик, а маленькие ножки спрятались в пушистые тапочки. Она устроилась на кухонном диванчике и принялась за чтение пособия по актерскому мастерству (она продолжала готовиться к будущим пробам). В прихожей раздался стук в дверь, девушка тут же отложила книгу и лёгким шагом оказалась на пороге перед Ричардом. Выражение его лица говорило о многом: о глубоких душевных переживаниях, о смятении и пустоте, о тоске по чему-то великому и очень-очень далёкому, о бесконечной нелюбви к себе и ко всему миру. Но было и ещё что-то, что заставляло Файнс смущаться, однако она не могла разобрать, что именно. — У меня больше нет друга, Кларисса, — гулко произнёс андроид, подняв к девушке печальный взгляд. Кларисса помолчала с минуту, а потом шумно вздохнула. — Значит, ты сделал правильный выбор, — она пригласила его в квартиру. — Это сильный и хороший поступок, ты выбрал его жизнь, его будущее счастье и семью, а не себя и вашу дружбу. Если до этих слов в Ричарде ещё кипели сомнения, обида и горечь, то сейчас, когда Кларисса назвала его поступок сильным – а ведь сама она была больше, чем сильным человеком, она была великодушной, она была человеком с большой буквы – он ощутил успокоение. Однако у него было достаточно поводов для тревог, и он решился отдать в её руки последний из них: — Я не могу больше делать наброски, — внезапно признался Ричард, проходя по узкому тёмному коридорчику на кухню. — Отчего же? — поинтересовалась Кларисса, закрыла за ним дверь и прошла следом. Она двинула щеколду кухонной двери (чтобы обрывки их беседы не долетели до детей) и, поджав ноги, полулёжа устроилась на диванчике, а он сел на стул, прямо напротив неё. — Я не знаю, я больше не вижу того, что раньше видел в этом занятии: мысли, чувства, мечтания и тревоги более не трогают меня так, как раньше, да и почувствовать формы я больше не способен... — девятисотый небрежно развалился на стуле и одну руку подложил под голову, а вторую вытянул на столе. — А что ты хотел набросать? — Чаек. Я поехал к пристани, приманил птиц, ведь раньше они всегда были моим источником вдохновения, потому я подумал, что и теперь, когда я увижу их, когда их крылья придут в движения, я вспомню былые чувства... Но я вспомнил не то, чего желал. Кларисса улыбнулась с сочувствием, положила подушку на край диванчика, легла и запрокинула голову назад. — Объекты вдохновения со временем меняются, а у тебя, как у художника, это должно происходить в разы чаще, чем у музыкантов, актёров или писателей. Ты ведь глазами должен ощущать, а рукой передавать в новых формах, цветах, отдавать увиденному свои собственные мысли и чувства... А где их взять, когда нет музы? Тебе нужен постоянный источник вдохновения, — говорила девушка и тонкой длинной рукой обрисовывала какие-то контуры в воздухе. Затем она немного приподнялась и взглянула на андроида. — Ты, наверное, много писал, когда рядом была та девушка? Ричард устало усмехнулся. — В то время я вообще перестал рисовать, я хотел всё время посвящать ей, быть рядом каждую секунду, потому что она была неиссякаемым светочем, она была такой прекрасной... Кларисса закрыла глаза и перестала рисовать контуры рукой. — Мне всегда казалось, что внутренняя страсть, любовь к какому-то делу сильнее всяких других чувств, и что любовь к человеку не способна затмить любовь к делу жизни. Во всяком случае потому, что дело – только твоё, оно всегда твоё, оно – неотъемлемая часть тебя, оно – ты. А когда ты забываешь про себя, когда теряешь себя в другом человеке, ты забываешь, кто ты есть, и перестаёшь быть тем достойным, которого однажды полюбили. Ты теряешь и своё дело, и своего любимого, и себя самого. Но, видимо, ты очень сильно любил, раз смог целиком и полностью стереть себя и стать маленькой частью любимой. Можно я задам один личный вопрос? Девятисотый не изменил своего расслабленного положения, но мышцы его заметно напряглись, стул немного скрипнул. — Почему нет? — равнодушно выдал он и простучал пальцами по столу. — А что она дала тебе взамен? Ричард даже улыбнулся от странности этого вопроса. — Да мне не нужно было ничего взамен, мне было достаточно того, что она моя, — просто ответил андроид и откинулся на спинку стула. Кларисса понимающе кивнула и вновь положила голову на подушку. — Но дело не в том, нужно ли было тебе что-то, а в том, что она не готова была отдавать, — спустя пару минут молчания произнесла девушка и печально улыбнулась. — Когда любишь, стараешься отдавать любимому часть себя, а сам совершенствуешься благодаря ему, становишься не «половиной», а прекрасным целым. Суть в том, как два «целых» человека смогут любить друг друга, обмениваясь частицами своего «Я». Расставаясь со своей уникальностью ради любви к другому, ты делаешь очень большую ошибку. Девятисотый сжал кулак до жутковатого хруста, но сдержался, чтобы не вспылить вновь. — Она любила меня, это и так было ясно, зачем ей было... — А она говорила, что любила тебя? Кларисса задала этот вопрос просто, между делом, ради интереса, но никак не ожидала вызвать в андроиде то пугающее оцепенение, в которое он впал. Ричард судорожно просматривал архив воспоминаний об их совместной с Рейчел жизни, но за всё то время, пока он сотни, тысячи раз произносил «я люблю тебя», Рейчел сказала то же лишь однажды, в первое их Рождество, когда получила большую коробку с подарком. Девятисотый замотал головой из стороны в сторону, лицо изменилось в немом сожалении, глаза поднялись к потолку, словно могли найти там успокоение. Файнс стало немного стыдно за этот вопрос. Она приподнялась на руках и села на край диванчика, придвинувшись ближе к Ричарду. — Прости, не надо было спрашивать, — вполголоса сказала девушка и коснулась руки андроида. — Нет, пожалуй, ты правильно сделала, что спросила. Как бы я иначе узнал, что в течении этих двух лет не был любим? Что вообще никогда не был любим, — тихо заключил девятисотый, заметно поникнув. — Поэтому она не соглашалась уехать из Детройта. Думаешь, я ей со временем наскучил? Или никогда не был для неё увлечением? — Я не могу знать этого, Ричард... — Ну да, поначалу я был энергичен, был независим от неё, она меня ещё не знала, и я казался ей интересным. А потом... Да, потом я сдал позиции, признался в любви, да, показал слабость, увлёкся, да-да, стал досягаем, ей это наскучило, но вместе со мной появились возможности, развлечения, платья, туфли, деньги, очень много денег... Ричард стал признавать всё то, что хотя бы раз всплывало в его мыслях, выбираясь из самой тёмной и самой жуткой бездны его сознания, из той глубины, где хранилось настоящее осознание реальности, где была сокрыта объективность. В голове вспышка. Мысли ровным рядком выстраивались друг за другом. Во всех воспоминаниях вернулась та тонкая нить реального, которую Ричард всегда старался забыть, которую так умело прятал от самого себя, чтобы всё окружающее казалось пленительно красивым, ярким, влекущим. Чтобы спрятать себя от ужаса пред лабораторией Марстон в блестяще обставленной жизни. Чтобы вернувшись в лабораторию, где резали по живому, в мыслях он мог повторять, что та настоящая его жизнь, жизнь на воле – счастливая и прекрасная, и что для того, чтобы стать окончательно довольным своей жизнью, достаточно только сбежать из Детройта. Он всегда знал, что Рейчел ветреная и вольнодумная маленькая девчоночка, которую легко избаловать. Всегда знал, что любит она его лишь только потому, что он выглядит старше, потому, что им можно похвастаться перед подругами, и потому, что у него есть деньги. Он всегда знал и то, что сам любил не её, а своё собственное представление о ней. Мечту о том, что она, Рейчел, шумная и весёлая, подарит ему свободу от ужасов, которые он испытывал с Эмми Марстон. И он, действительно, забывался с ней, он мог забыть о страхе и боли, о злости и ненависти, о собственной ничтожности, когда слышал звон маленьких колокольчиков в её смехе, когда пухлые липкие губы прижимались к его губам, когда рыжие волосы щекотали щёку. Любовь к Рейчел всегда была прихотью программы и необходимостью его внутреннего одиночества и внутренней беспомощности перед тем, что делала с ним хозяйка. Он любил, потому что так сказала программа, потому что так велели голоса, и противиться этому боялся, потому что с Ридами было не так плохо, как в апартаментах Эмми Марстон. Но не Рейчел спасла его, а смерть Марстон. И осознание этого повергло его в ужас. Кларисса с тревогой наблюдала за изменениями в его глазах: она, казалось, наблюдала, как рушатся целые цивилизации, как время берёт своё, сокрушает бетонные махины, облачённые в чешую из стекла, как всё превращается в древние руины. Девушка обогнула стол и присела на колени рядом с андроидом, взяв его руку в свою. — Ричард? Как ты? Ричард опустил взгляд к ней и накрыл её руку своей. — Думаю, лучше, чем за всё это время, — глубоко вздохнув, наконец ответил он. — Только теперь трудно понять, какой я и как мне себя ощущать. Понимаешь, когда я получил новую программу, – помнишь я рассказывал тебе об этом? – я чувствовал себя очень неопределённо, и времени понять себя у меня почти не было. Я метнулся к первым людям, которые оказались рядом, и надеялся найти с ними спасение от своей владе... Да чего противиться? Она была мне хозяйкой, могла делать со мной всё, что ей заблагорассудится. Первыми оказались двое – мой напарник и его сестра, они стали определяющими точками моей будущей жизни. Поведение я копировал со своего напарника, который, будем честны, не самая правильная модель для подражания, а привязался я к его сестре, потому что... Наверное, по воле программы, я хотел, чтобы меня любили. Кларисса смотрела на него удивлённым внимательным взглядом, и в одно из тысячи мгновений Ричард различил в светло-голубых глазах необъяснимо сильное чувство. — Что с тобой? — спросил он тем голосом, которым никогда раньше не говорил, с таким взглядом, каким никогда раньше не смотрел. — Я видела тебя таким, — сказала девушка и обняла его. — Я видела тебя. Девятисотый испытывал совсем другие чувства, совсем отличные от того, что было раньше. Всё вокруг казалось необыкновенно светлым. Мысли пришли в порядок, не было вязких, как лесная топь, сомнений, не было тревог и страхов, а Кларисса казалась безмерно нежным и хрупким созданием, заслуживающим любви. Но любовь Ричарду только предстояло узнать, что такое любовь, ей необходимо было научиться, понять заново, поэтому он полюбил девушку, как доброго друга. — Прости меня за все обидные слова, что я сказал тебе в прошлом, — произнёс андроид. — Я чувствую себя увереннее теперь, когда свободен от созданных когда-то образов и злости на события, связанные с забытыми мною людьми, и я исправлюсь, обещаю, — на тёмных губах девятисотого возникла тёплая улыбка. — Мне будет тяжело, это произойдёт не сразу, во мне ещё много чувств, которые нужны перебороть, но я... — Но ты справишься, — закончила за него Кларисса. — Ты достаточно сильный, чтобы справиться с самим собой.