филворды

      Небрежно изогнутый оттиск рта, красный до рези в глазах, застывший на бумаге, словно пятно крови на снегу; румянец лица в обрамлении светло-карамельных волос, закрученных над покатыми плечами; чарующая тонкокостность фигуры в платье из розового крепдешина, что расходилось книзу широкой юбкой, как чашечка цветка… Генри Крил вот уже целый час, подгоняемый своим детским упорством, тащил картину из недр воображения пастельным мелком в альбом. Он рисовал свою мать, Вирджинию, и дело это требовало повышенной сосредоточенности; не столько из любви к матери или желания порадовать её подарком на женский день, сколько во имя результата. Картина обязана стать пред ним совершенной. Она не может не воспроизвестись на бумаге абсолютно идентичной идеальному образу, родившемуся в его голове пару часов назад.       Всё, чего бы ни создало его сознание, должно существовать в живом мире. Любая ошибка, любой неосторожный штрих есть ничто иное как предательство собственного разума. Этого Генри решительно не мог допустить.       Однако, как всякому ребёнку, ему не доставало опыта. Для написания настоящего шедевра без регулярных тренировок, инструментов и времени не обойтись… По большей части, времени. О, оно неизменно в своей беспощадной ограниченности! Утекает сквозь пальцы и вынуждает торопиться в вопросах, в которых важна кропотливость. Это несколько расстраивало Генри, как и отсутствие хорошего набора для рисования, но он понимал — лишь усердием можно добиться превосходства в любых начинаниях. И раз таковы правила его вынужденного положения, он наберётся сил и опыта как с обычными мелками, так и, однажды, с профессиональными атрибутами художника, и напишет свой шедевр. Может, спустя годы практики, много позже нынешнего дня, но это произойдёт; чувство уверенности было таким же крепким, как при поиске солнца, которое неизменно встаёт по утру.       Он с повышенной аккуратностью, почти дотошной медлительностью выводил как можно более изящные линии; стирал бумагу до дыр, если хотя бы на мизер не совпадало с картиной из его воображения; рисовал заново, ещё неспешнее, ещё старательнее. Его природной терпеливости хватало, чтобы не сдаваться, и после каждой ошибки заново переносить из сверхсознания исключительный идеал. Главное — не отвлекаться на…       — Замечательно получается, — тёплая ладонь, шершавая и широкая, легла между лопаток. Генри дёрнулся, отчего на пышном цветке юбки появился некрасиво-кривой мазок.       — Здравствуй, папа, — мальчик обернулся, встретившись голубыми — пустыми, как зеркала — глазами с полным доброты взглядом Виктора Крила, — Не слышал, как ты вошёл. Прости, что занял кабинет, здесь освещение лучше.       — Ничего страшного, Генри. Это для мамы? — Виктор склонился над его плечом и осмотрел незавершённый рисунок. Отец недавно отобедал; от него пахло фруктовым соком и пряностями. Запахи дома. Запахи заурядности.       — Да.       — Ты здорово потрудился! Ей обязательно понравится, — заверил Виктор. В его голосе скользила улыбка, сияющая гордостью и любовью.       Генри ничего не сказал, не поблагодарил и не попытался выдавить хотя бы маленькую усмешку. Он опустил пустые глаза-зеркальца в стол и вернулся к рисунку. Длинно и глубоко вздохнул. Убрал появившийся по вине отца мазок на своей идеальной картине одним бездушным движением ластика.       Главное — не отвлекаться. Он прикрыл веки и сосредоточился на представлении в подробностях грядущего шедевра: волна ткани, острый угол каблука, изгибы фигуры, а тени надломаны, словно сухие веточки, и везде, на платье, на причёске, в глазах матери — всполохи сочно-алого, глубокого чёрного, синего…       — Как прошёл день? — вновь раздался над ухом голос отца, ввинтился в тихо блуждающий разум, будто внезапно заработавший приёмник в пустой комнате — и воспоминание о картине рассеялось, детали перепутались между собой, и пропали. Генри забыл, что хотел в то мгновение изобразить на бумаге.       Вспышка злости озарила грудину, однако он сдержался.       — Хорошо. Твой, папа? — прозвучал вопрос, полный безукоризненной, прямо-таки отточенной вежливости.       — Прекрасно! — с энтузиазмом отозвался Виктор, что для Генри показалось почти насмешкой, — Веришь или нет, но сегодня я стал свидетелем маленького чуда.       Генри изогнул бровь — изогнулся и подол нарисованной юбки. Неаккуратно, досаждающе резко; он представлял его иным, но теперь уж… Отец славился эмоциональностью и смотрел на мир глазами ребёнка, для которого даже простой подснежник — благословление. Генри и раньше это смущало, а после некоторых… явлений, смущение переросло в презрение. Явления открыли Генри, что на самом деле прячет Виктор под слоями напускного ребячества: мрак военных преступлений, который вряд ли перекроет даже самая яркая улыбка.       Его лицемерие раздражало Генри. Вводило в недоумение. И, что хуже, отвлекало.       — Что за чудо? — скучающе спросил он.       — Элис принесла птенца козодоя. Довольно необычная находка для Хоукинса, они ведь чаще обитают в других широтах! Должно быть, выполз из гнезда у кромки леса, напугавшись лисиц.       — Разве лисы выходят так близко к людям? — снисходительно улыбнулся Генри.       — Похоже что Хоукинс желает отличиться всем, даже чересчур смелыми лисицами, — посмеялся Виктор, — В последнее время они повадились гнать живность впритык к нашему участку. Элис очень печалится, когда находит забитых кроликов.       Лоб Виктора прорезали морщины озабоченности. Он бросил странный взгляд на окно, затем — на сына. Генри же продолжал флегматично раскрашивать материнское платье мелком.       — Сейчас март, лисы навёрстывают упущенное из-за заморозков, — заметил Генри, — Я говорил Элис, что это нормально — сильные дикой природы охотятся на слабых, чтобы прокормить себя и потомство. Глупо расстраиваться из-за естественного порядка вещей.       Он подул на бумагу; мелковая крошка взметнулась в воздух розовым облаком. Виктор покачал головой и мягко напомнил сыну:       — Ты знаешь, что твоя сестра любит животных и очень чувствительна к их страданиям, по какой бы естественной или искусственной причине они ни происходили. Постарайся не расстраивать её подобными рассуждениями, хорошо?       Генри пожал плечами. Он хотел было сказать, что Элис не задумывается о страданиях тварей во время обеда, когда мать ставит на стол свежеиспечённую индейку или сочный стейк, но похоронил бессмысленную затею в зародыше. Не менее глупым было бы отвлечься от создания идеала, ведь так?       Виктор направился к книжному шкафу; покрытое лаком дерево красиво отливало глубоким багровым, цветом венозной крови. Генри всё мечтал замешать такой для зарисовки окраса чёрных вдов, но не получалось — не хватало красок. Он подумывал упросить родителей или Элис помочь ему добыть цвет… Виктор извлёк с нижней полки, уставленной пластинками, одну с самой потрёпанной обложкой; он часто отдыхал в кабинете под музыкальную коллекцию жены, и Генри безошибочно узнал на обложке лицо любимой отцом Эллы Фицджеральд.       — А что с козодоем?       — О, она накормила его и отпустила. Забавно, но на некоторое время птенец вцепился в её рукав и запел… и с какой силой, для своего-то крохотного клювика! — Виктор хохотнул, стирая взмахом ладони пыль с пластинки, — Всё не мог успокоиться, пока она не отнесла его к деревьям. Как будто он…       — Хотел ей что-то сказать? — предположил Генри, абсолютно без задней мысли, лишь бы побыстрее ответить отцу. Виктор, напротив, замешкался и промолчал, хмуро всматриваясь в чёрно-белый лик Эллы. Руки его покрылись отчего-то мурашками страха (может, исключительно рефлекторного, исходящего из недр подсознания подчас незаметно даже для самого носителя, подобно страху почуявшего лису кролика — но при всей своей неосознанности, работающего безошибочно, как сигнальный огонь, повествующий о близкой угрозе…)       Моргнула лампочка под потолком, зажужжали обозлённым роем пчёл нити накала. Виктор задрал голову, прищурившись на свет, но неполадка оказалась секундной и больше не повторилась. Впрочем, это не успокоило Виктора — его взгляд вперился в потолок, сосредоточенно ища в нём что-то… Или над ним? Но этажом выше находился чердак, откуда не доносилось ничего, кроме лёгкого дуновения ветра.       — Да… — чуть озадаченно протянул Виктор, — Как будто хотел предупредить о чём-то важном. Я же говорю — чудо.       Он вздрогнул, качнул голову в сторону, как бы сгоняя с макушки осадок ненужных, чрезмерно тревожных мыслей, и направился к расположенному на камине патефону. Генри услышал стук, два аккуратных щелчка и мягкий скрежет иглы по винилу; звуки спокойствия, звуки усыплённой бдительности. Элла наполнила мелодичным голосом кабинет, прося помечтать с ней немного о звёздах и поющих птицах.       Какое-то время кабинет пребывал под колдовством голоса госпожи Фицджеральд. Генри сравнивал её с сиреной, хотя на него её чары не действовали. Зато Виктор легко поддался музыкальному мороку: лицо его расслабилось, плечи опустились, скинув груз предчувствий и подозрений. Он сделался спокойным… нет, не то слово. Уязвимым. Таким его видел Генри под занавесом фальшивого добродушия — уязвимым перед собственными страхами и прошлым человеком, чуть тронь — рассыплется. Что ж, он мог сказать спасибо Элле; её сил хватило на то, чтобы обличить бесчестность отца.       — Кстати, о предупреждении. Перед весенними каникулами мистер Уилсон упомянул об инциденте…       Мелок в руке Генри надломился под давлением руки. Края впились в графитово-чёрный зрачок нарисованных глаз Вирджинии.       Виктор продолжал:       — …произошедшем на школьном дворе. Ты не рассказывал о нём.       — Наверное, не придал значения. В школе всегда что-нибудь случается.       Виктор ответил на сдержанный тон сына вздохом, полным сожаления. Он долго мялся перед тем, как начать речь, и постарался унять внезапно участившееся (страхстрахстрах) сердцебиение.       — Послушай, Генри. Мы с твоей мамой знаем, что, в отличие от Элис, тебе тяжело… сближаться с людьми, особенно в новой обстановке, но мы и не ждём, чтобы ты менялся или становился похожим на неё! Мы любим вас обоих такими, какие вы есть. Однако мы переживаем, что ты стал замыкаться в себе. Снова.       Госпожа Фицджеральд почувствовала себя полноправной хозяйкой молчаливой комнаты. Её колдовская трель проникла в каждую трещину, в щербины, рассредоточилась по углам, занялась ветерком в складках бархатных занавесок.       — Мистер Уилсон видел, как мальчишки из школы донимали тебя, — продолжил Виктор, сделав несколько шагов к сыну, — Он отвлёкся буквально на пару минут, когда кто-то из тех ребят упал с дерева. У ребёнка установили черепно-мозговую травму, а его друзья… Мистер Уилсон, конечно, им не поверил, но они настаивали, что мальчик был ранен из-за тебя.       Генри его будто не слушал. Он с невозмутимостью хирурга вытер о тряпку перепачканные мелками пальцы, взял поломанный мелок-скальпель и поднёс его ближе к носу. Методично осмотрев его на степень урона, кивнул своим мыслям и с почти комичной для его детского лица серьёзностью взглянул на отца.       — И кому же вы верите, мистеру Уилсону или им?       — Я верю только тебе, Генри, потому что ты мой сын, — сказал Виктор и зазвучал он вдруг столь жёстко, что Генри удивился — он привык к выводу, что отец сентиментален и давно похоронил силу под грузом стыда своего прошлого. — Расскажи мне, что стряслось. Почему они приставали к тебе?       — Не знаю, папа, — о, он знал; он помнил до мельчайшей детали каждое их слово, каждую усмешку, каждый задиристый взгляд. Его подвижный ум рождал поразительно детализированные картины: вот двор младшей школы Хоукинса, огороженный ржавым забором и с притаившейся на углу футбольного поля высохшей яблоней; вот он, как всегда одинокий, но наслаждающийся своим одиночеством, под этой яблоней, лёгким движением пальца ломающий молодые сучки. Вот мальчишки, карабкающиеся по дереву, чтобы оттуда дразнить Генри — стайка неотёсанной мелюзги, которая хорошо чувствовала его уникальность, но была слишком глупа, чтобы избегать её последствий. Ладонь, сжатая в кулак. Грязные слова, что слетали из писклявых ртов точно гнилые яблоки с веток, — и не менее писклявый вопль боли, упавший в его ладони самым спелым, самым идеальным плодом, точь-в-точь из воображения.       Предавайся мечтам, пока тебя не найдут солнечные лучи; предавайся мечтам, которые оставят все заботы в прошлом… Генри томно улыбнулся.       — Если ты стесняешься или боишься…       — Ничего подобного, папа. Просто я правда не понимаю, чего они хотели от меня, — сказал Генри. Уголки рта всё не пускала ухмылка. — Они подошли ко мне и потребовали, чтобы я убирался из-под дерева. Я отказался. Тогда они полезли наверх и принялись гримасничать оттуда, как мартышки, надеясь, что мне надоест их компания и я уйду. Но я не ушёл. В конце концов, один из них заигрался, соскользнул с ветки и разбил лицо. Это всё.       Картина предстала необычайно чёткой. Тогда разум сфокусировался предельно ясно и ничто, и никто в целом мире не мог ему помешать. Вопль, чарующий не хуже песни госпожи Фицджеральд; треснувший красный плод черепа; прелестная картина. Его шедевр.       Виктор рассеянно водил кончиком языка по нижней губе. Он искал в словах или в мимике сына подвох — ложь, сокрытый страх перед задирами — но Генри безмятежно улыбался и смотрел на отца голубыми зеркальцами, блестящими необъяснимой гордостью.       — Хм. Надеюсь, они не обидели тебя.       — Нисколько, — фыркнул Генри. Само допущение вреда, исходящего от кого-то вроде той глупой шпаны, вызывало у него смех.       — Они часто дразнились?       — Нет, — тут он слукавил, но шайка дурачков никогда не тревожила его больше назойливой летней мошкары. Их легко было игнорировать и оказалось ещё проще устранить, забыв (до нынешнего разговора), как нечто сверхнезначительное.       Виктор вздохнул и погладил сына по макушке. Данный жест отозвался пущенной по позвонкам тёплой стрелой, отчего Генри неуютно вздрогнул, отстранился и принялся рассеянно собирать свои художества. Ему живо захотелось спрятаться от неуместного тепла на чердаке и закончить там портрет, заодно понаблюдав за вдовами цвета прекрасной венозной крови. Вот это было уместным.       — А друзья? Неужели не нашлось приятной компании? — допытывался Виктор, и хотя говорил он мягко, Генри не нравилось упорно давящее чувство, возникшее в нём из-за добрых рук отца. Он гнал его прочь, но тщетно; в один момент даже возникла идея силой стряхнуть его или, того лучше, переломать.       — Я намерен сосредоточиться на учёбе, а друзья будут только отвлекать. И вообще, у меня есть Элис. Она моя компания, — натянуто ответил Генри. Виктор снова тяжело вздохнул; честно говоря, он не припоминал, когда в последний раз видел брата и сестру играющими вместе. Убрал руку — вздохнул уже Генри, причём с неожиданным для него самого облегчением.       — Прости что наседаю, Генри. Мне хотелось бы обойтись без повторения историй Мэйкона, например…       — Например, когда учителя из Джорджии утверждали что я «сломан», потому что мало говорю? Мистер Уилсон, стало быть, считает так же, и это вас беспокоит, — уточнил Генри. Отец уловил в его речи проблеск обиды и поспешил возразить:       — Он всего лишь переживает за благополучие учеников, тем более новоприбывших. Мы переехали в Хоукинс, чтобы начать жизнь с чистого листа, не оглядываясь на плохие воспоминания. Разумно в таком случае избегать конфликтов.       — Конечно, папа.       — И мы никогда не считали тебя «сломанным»! — продолжал Виктор с прежним рвением, потому что хотел — всегда хотел одного — чтобы его ребёнок знал, как он важен и любим, — Перво-наперво мы переживаем за тебя; в последнее время ты всё меньше проводишь время с нами и всё больше у себя в комнате или на чердаке. Мама боится, что ты можешь что-то скрывать от нас. Что-то страшное.       — Это не так, — кратко и спокойно возразил Генри. Словам отца он давно не верил; слишком много страшных тайн скрывал Виктор Крил. Генри поднялся с места, держа рисунок матери перед лицом, смотрел на него проницательными глазами и думал. Исследовал даже — но рисунок ли, себя?.. Ждал, что знание чужой любви отзовётся в теле новой стрелой тепла. Однако этого не произошло из-за его глубокого недоверия, и Генри сдался. Та стрела оказалась сломанной; всё в нем давно было сломанным.       «Но в своих мечтах, куда бы они ни унесли, помечтай обо мне немного…» Госпожа Фицджеральд, чем тратить время на мечты, займёмся подготовкой. Ибо главное — не отвлекаться.       Он оглянулся на Виктора. В зрачках безо всякого интереса отразилось лицо отца.       — Я благодарен за ваше родительское беспокойство, но оно беспочвенно. Подумай сам, папа — что страшного может случиться в таком местечке, как Хоукинс? — и улыбнулся очаровательнейшей улыбкой, точно копирующей улыбку сестры. Словно слепок с лица — мёртвая реплика чего-то по настоящему живого.       Свет в комнате яростно затрепетал, забился как птенец в клетке. Бросились в углы и трещины длинные тени, блики на книжном шкафу стекли с краёв полок и собрались в дождевые лужи на полу; атмосфера в доме резко переломилась, будто кто-то дёрнул рубильник и сменил декорации уютной драмы на фильм ужасов. И Элла с её глубоким голосом сирены замечательно аккомпанировала новой картине, а та взаем идеально олицетворила, возможно, единственное доступное Генри чувство, — чужой страх.       Виктор забегал глазами по потолку. Его виски сдавила внезапная мигрень, и он раскрыл сухие губы, не зная толком, что сказать — может, всего-то вскрикнуть, — но всевозможные звуки застряли в горле. Цокот каблуков из-за двери кабинета привлёк внимание мальчиков.       — Вик, опять творится чехарда со светом в доме! Нам непременно нужно наведаться к… — Вирджиния застыла на пороге комнаты и удивлённо оглядела мужа и сына, — Ох, Генри! Я думала, ты ушёл на прогулку с Элис.       Тотчас картина фильма ужасов растаяла: свет пожух, но моргать прекратил, тени выбрались из-за углов, лениво размазавшись по мебели и стенам, а Элла в одну длинную ноту допела свой жуткий саундтрек. Виктор напряжённо всматривался в дрожащую иглу патефона и тяжело дышал; боль пропала, однако противная пульсация в голове ещё долго будет напоминающим о ней фоном в голове. А Генри, чуть опустив подбородок, коснулся верхней губы и стёр предательскую красную каплю.       — Я был занят, — сказал Генри и взглянул на рисунок матери. Он подумал, что чем тратить мелки, он просто сотрёт ей глаза ластиком, — и в ближайшее время вряд ли освобожусь, — он сжал в ладони сломанный мелок и слегка повернулся к отцу, — Хочу закончить рисунок в другом месте, чтобы не портить сюрприз. Я пойду, папа?       Он направился к выходу, не дождавшись ответа и совершенно не обращая внимания на мать. Вирджиния, в свою очередь, сделала от него шаг в сторону; её руки взметнулись к груди в инстинктивном порыве защититься от невидимой, но плотно пропитавшей воздух угрозы. Как будто к ней подошёл не родной ребёнок, а дикий зверь.       Когда он ещё не осознавал своих сил, Генри задевала реакция матери. Теперь же — польстила. Раз она всем нутром чуяла его могущество, даже не осмысляя этого, он мог только предполагать уровень своего потенциала.       Теперь у него не оставалось сомнений: усердием и в покое мрачного чердака он добьётся хорошей картины. А там, в будущем без ненужных чувств и без мельтешащих вокруг зевак — полноценного шедевра.       — Да. Продолжим разговор позже?       Генри кивнул и прошёл мимо Вирджинии, так и не подняв на неё глаза. Главное — не отвлекаться от цели на мелочи.       По рукам женщины бежали мурашки, хотя страха, колышущего холодным ветром нутро, она не заметила. Больше предчувствия скорой угрозы ей ощущалась нахлынувшая из-за полного равнодушия Генри тоска.       — Он не любит меня, — разбила недолгую паузу миссис Крил. Она говорила бесцветно, просто констатируя сухой факт. Смотрела в коридор, по которому ушёл к себе в комнату Генри, и беспомощно мяла воздушную ткань кофточки. Она бы, может, и протянула руки — да только кому её объятия нужны? Коридору? Мёртвым стенам и потолку?       Она устало улыбнулась.       — Не говори глупостей, Джинни, — сказал Виктор. Он тоже чувствовал себя странно вымотанным после беседы с сыном, но берёг шаткое равновесие, — Как он может не любить тебя? Он твой сын. И он взрослеет. Мальчишкам свойственно с возрастом немного грубеть.       Вирджиния наконец удостоила мужа взглядом. Виктор поразился плещущей в водянистых радужках жены старческой скорби. Она отбрасывала уродливую тень на её лицо, портя его цветущую женственность, превращая молодую Вирджинию в старуху, — из тех, кто одной ногой уже в могиле.       Он порывался спросить, быть может, утешить её, но жена опередила его отчаянной речью:       — Это не глупости, Вик, и не какое-то там бунтовское мальчишество! Ты мужчина, оттого и не замечаешь, но матери… Матери лучше всех знают такие вещи. Они всегда чувствуют, когда дитя нуждается в их любви, в их заботе, в них, — она перевела дух и продолжила, нервно чеканя слова, — Не помню ни минуты, чтобы я не ощутила этой необходимости в Элис, как бы далеко от меня она ни была. А Генри большую часть времени проводит рядом… а я ощущаю пустоту. Постоянно. Что есть я, что меня не станет… Он даже мамой меня не зовёт!       Она прикрыла скорбные глаза. Виктор потёр переносицу. Он выглядел измотанным и в то же время озадаченным. Несмотря на в общем приятные впечатления от Хоукинса, некоторые вещи мешали с уверенностью заявить о том, что здесь Крилы наконец-то обрели своё счастье. Да, Элис полюбила дом и обожала исследовать индианскую природу, Вирджиния быстро сдружилась с соседками и регулярно выбиралась с ними в город за модными тканями, а он как уже давно не было, комфортно ощущал себя на новой работе, но… Всегда было это проклятое «но». Деталь, как бельмо на глазу, которая кажется незначительной до тех пор, пока её отсутствие не сломает весь механизм. Приведя к катастрофе.       И Вирджиния — из-за развитой чувствительности ли, материнства, честно говоря, он не считал важным выбирать что-то одно, — улавливала плохие вещи и правда лучше него.       — Ты ошибаешься, дорогая. Он своенравен, но, поверь, любит тебя; он демонстрирует любовь, как умеет. Ты знала, что он готовит тебе подарок?       Она охнула, явно не убеждённая его словами, однако воспитание не позволило ей ещё раз проявить несдержанность перед мужем. Вирджиния прошлась нарочито грациозной походкой в глубь кабинета к Виктору. Они встретились взглядами — усталый и напряжённый.       — Нет, не знала. Ты поговорил с ним? О ситуации в школе?       — Да, — Виктор отвёл взгляд и отошёл запустить пластинку, — Он убедил меня, что у него ни с кем не случалось споров.       — Выходит, дети не доставали его?       — Ну, всего единожды, но ничего личного. Мальчики просто разбаловались и кое-кто свалился с дерева в процессе игры… Стандартный итог обыкновенной детской глупости. Мистер Уилсон рассказал то же самое.       — И ты поверил? — хмыкнула она, одним этим коротким звуком возвестив о по-прежнему сидящей в ней скорби.       — С чего бы не верить? Я бы заметил, утаи он стычки с детьми! — нахмурился Виктор, впрочем, не так уверенно, как хотел.       Вирджиния забавно скривила рот и всплеснула руками как в начале пылкого спора, однако в последний момент стухла подобно задутой свече. Она оробела, помолчала с минуту. Лик скорби вновь окрасил в серый её некогда румяные щёки.       — Я не говорю, что вредили ему.       Пауза была не длиннее секунды, но гомерически отвратительной, как набухший на всю спину волдырь. Виктор возмутился:       — Мы уже это обсуждали, Джинни. Генри необщителен, верно, но он никогда никому не причинял вреда!       — Ты прав, мы это уже обсуждали и ты по прежнему отказываешься даже предположить, что он…       — Что он «что»? Безумен? — огрызнулся мужчина, отчего Вирджиния вздрогнула, поражённо уставившись на мужа. Виктор редко выходил из себя, а она редко пререкалась, но некоторые вещи требовали кардинальных перемен. И воспитание леди не убавило её прыти.       — Во-первых, сбавь тон, - голос холодил, будто сквозняк зимой, - Во-вторых, я никогда не лепила на него клеймо сумасшедшего; я, ради всего святого, больше всех хочу этого избежать! Но ты сам видел, как он себя ведёт. Как реагируют на него ровесники. И Элис… она тоже стала сторониться его. К прочему, ей без конца снятся кошмары, она кричит по ночам. Всё это выглядит слишком дурно, Виктор.       — Я предупредил Генри не пугать её, но будь я проклят, если в кошмарах виноват он. Они же всегда неплохо ладили!       — Раньше неплохо ладили, — надавила она, — Пока Генри не начал меняться из-за неясных проблем.       — Я понимаю, ты волнуешься, но это переходит в абсурд, — выпалил Виктор, прогоняя мысли о том, что жена говорила здравые вещи — если у Генри правда есть некие… проблемы, то для его же блага и для блага Элис как можно раньше взять их на рассмотрение. На войне Виктор встречал разных людей: одни пугающе молчали, умирая или убивая, с от рождения равнодушными к чужим страданиям глазами, а другие забывались в истерических припадках всякий раз, когда брали в руки ружьё, и никогда бы не исправились.       Но Генри… Он его маленький сын. Генри никогда не видел ужасы войны и не переживал лишений. Вирджиния должна иметь в виду кардинальное отличие тех историй от поведения сына. Да, порой он смотрит на окружающий мир не по-детски холодно, мало общается с семьёй и сверстниками и беспокоит учителей, но… Опять, опять дурацкое «но»!       — Вещи немного усложнились, но я думаю, дело в переезде; он несколько спутал наши мысли, требуется больше времени чтобы привыкнуть. Элис — чувствительная девочка, но ей ничто не угрожает, Джинни. И Генри нормален. Он ничем не отличается от любого другого ребёнка, — говорил Виктор, думая, что похож на заезженную пластинку Эллы Фицджеральд, — Разве что талантом — видела бы ты его рисунки!..       — О, я видела, — невесело усмехнулась женщина и на тень скорби наложилась ещё одна, более тёмная — страха, — Иначе зачем по-твоему я сотрясаю воздух? Я никогда не волнуюсь зазря.       — Боже мой. И что же не так с его рисунками?       — То, что он рисует пауков, Вик. Я знаю, знаю, сейчас ты спросишь — «ну и что такого?» и посмотришь на меня, как на дуру, — Вирджиния, вопреки её словам, дурой совсем не выглядела: её прямая осанка и проницательный, как у Генри, взгляд выражали твёрдую рациональность её доводов, — Но, послушай, — среди его рисунков никогда нет других животных, людей или пейзажей. Это всегда пауки, причём огромные и очень страшные. Это странно и не отрицай, Виктор. Дети не рисуют такого рода вещи просто так.       — Он мог впечатлиться кино или книгой.       — Настолько, что до помешательства? Раз так, то я даже не знаю, который из вариантов хуже.       — Что ты предлагаешь? Запретить ему заниматься любимым делом? — снова вспылил Виктор. Игла встала на винил; госпожа Фицджеральд, вашему вниманию — новая картина!.. Драма, трагедия и ужасы одновременно.       — Нет, но, если разговоры не помогут, мы могли бы, — Вирджиния резко втянула воздух в грудь, как бы отодвигая дыханием свою нерешительность. Освободила проход для последующих слов. — Могли бы отвести его к детскому доктору. Дело не только в нём, я собираюсь сводить и Элис. Чем раньше мы поймём, что происходит с ними, тем лучше для всех.       — Вирджиния, ты перегибаешь палку.       «Звёзды сияют над твоей головой, ночной ветерок словно шепчет: «Я люблю тебя»…       Она не унималась.       — Пускай так. Пускай перегибаю, — её руки обняли точёные плечи и потёрли, словно озябши, — Если моих детей что-то сломало, случайно или с рождения, пока они малы, я постараюсь им помочь. А что будет, если мы упустим момент? Сам знаешь. Повторяться уже утомительно.       Виктор знал — они не первый раз проводили с Вирджинией такие беседы. Когда в доме начали происходить непонятные вещи, навроде измученных не то рысями, не то лисами кроликов во дворе, трупики которых доводили Элис до истерик; неисправного света; предметов, что перемещались с места на место будто бы сами по себе; а Генри стал пропадать на чердаке и проявлять характерное поведение, не на шутку перепуганная Вирджиния вспомнила о своём кузене Фредерике. Всю жизнь он провёл в психиатрической лечебнице, пуская слюни на пол и никого не узнавая из родных. Врачи пытались помочь ему, искали причины его недуга — их не было. Фредерик умер таким же, каким родился и был всегда. Больным.       Сломанным.       Конечно, Виктор посчитал её аналогии плодами пережитого стресса. Он сам не мог отделаться от ощущения, что в доме поселилось отравляющее их тела зло. Но верить в то, что у Генри был шанс закончить как родственник по линии матери, Виктор отказывался наотрез.       — Я нашла хорошего доктора, самого лучшего в Индиане, — на сей раз не встретив сопротивления, продолжила Джинни; её голос приобрёл лёгкий налёт мечтательности, или, что вернее, надежды, — Два высших образования, большой практический опыт в столице и положительные рекомендации от самых высших кругов… Говорят, он даже успел поработать на правительство!       — Как же! Чего только не наплетут в погоне за наживой!       — Не спеши с выводами, Вик. Поверь, поговори ты с ним сам, то думал бы иначе.       — Надеюсь, ты не успела пригласить его домой? — недовольно спросил Виктор.       — Мы держим контакт, но я хотела сперва посоветоваться с тобой, — спокойно сказала она и твёрдо добавила: — У него очень бережный подход к пациентам, и к тому же он готовит новую программу для детей с проблемами коммуникации, таких, как Генри. Он готов навестить нас как только мы все договоримся друг с другом. Но знай сразу, Виктор, с твоим согласием или без него, я не отступлю.       Вирджиния вскинула подбородок, колечки волос мило подпрыгнули над плечами. Он смотрел на них, - на неё, - но как бы и сквозь неё, пребывая в некой прострации — так упрямый оптимист ищет свет в тумане. Безрезультатно. Туман тот исходил от её уверенной позы; никогда прежде его хрупкая женственная Вирджиния не выглядела столь несгибаемой, будто вытесанная из холодного камня статуя воительницы. Это казалось почти уродующей переменой, такой же, как старческая скорбь, но Виктор ещё раз всмотрелся в неё — увидел её — и понял, что она всё так же совершенна. Просто по-другому. Теперь к её женскому совершенству и грации прибавилась (и даже чуть скрыла под собой скорбь) самая могущественная на свете сила.       Любви.       — Успокойся, Джинни, — он поддался мгновенному порыву (любви и восхищения, конечно, хотя и страха тоже) и подошёл, и обнял её; точёные плечи жены задрожали. Она ослабла, и в этот раз не от печали за саму себя — в тревоге за детей и как отразятся на них её решения. Виктор не сомневался, потому что его дрожь была схожей.       — Ты считаешь, я поступаю истерично. Но если они испытывают боль, я обязана им помочь. Мы избавляем от боли тех, кого любим, разве нет?       «Пожелай доброй ночи и поцелуй меня, просто обними меня покрепче и скажи, что будешь скучать.»       — Я тоже люблю их. Послушай, давай просто… Давай ты подробно расскажешь об этом докторе? Мне нужно понять, стоит ли доверять ему.       Это ещё не «да»?       Виктор внезапно почувствовал головную боль. Она не особо отвлекала, но как будто застряла в черепушке в подвешенном состоянии и ему показалось, что от его последующих слов зависит, насколько усилится боль.       — Мы поговорим с Генри ещё раз. Вдвоём, — Вирджиния не выглядела сильно обрадованной его вердиктом, однако покорно кивнула, — а после решим, что делать дальше. Уверен, всё не так плохо, как тебе кажется и необходимость в докторе отпадёт. А насчёт Элис, какое-то время ей лучше ночевать с тобой в гостевой комнате. Там просторно и отличная звукоизоляция, она будет крепче спать.       — Ещё один разговор, — она вздёрнула указательный палец, — один, Виктор. Лучше быстро перестраховаться, чем потом долго сожалеть.       — Я не хочу ссориться, Джинни.       — Я тоже.       Они помолчали. Элла, приметив, что её слушатели нуждаются в отвлечении от тревог, нежно околдовала их фигуры: рука Вирджинии легла на плечо мужа, чуть сдавила, цепляясь за него словно за поручни на крутой лестнице, и переступила с ноги на ногу, не безрадостно отметив, что так чувствует себя ещё уверенней. В безопасности. Он, в свою очередь, коснулся её талии.       — Хочется верить, что Генри и Элис в безопасности, — вздохнула она, — Не пойми неправильно, мне нравится Хоукинс, но что-то… я не знаю, что-то не так. Порой мне хочется убежать отсюда как можно дальше. Глупо, наверное… Всему виной нелепые кошмары, — она вспомнила ванную, полную пауков, и вцепилась в руку мужа, заглянув ему в лицо со всей серьёзностью, — Прошу, Вик, пообещай, что мы обратимся к специалисту, если иных вариантов не останется.       Виктор моргнул, глядя на неё. Туман её воинственности не рассеялся, но стал ему понятен. Обволок его. Вирджиния была настроена как никогда серьёзно, потому что, как сказала, была матерью. А матери разбираются в таких вещах лучше всех.       Понятно Виктору стало и то, что определённые детали никогда не позволят его семье вздохнуть спокойно — в Хоукинсе или на краю Земли.       — Хорошо, — он сдался, побеждённый её уверенностью, — Обещаю.       Вирджиния просияла. Благодарно улыбнувшись, она потянулась за поцелуем. Едва они соприкоснулись, Вирджиния закричала и отскочила назад — из носа мужа тонкими струями сочилась кровь. Она запачкала женщине пальцы, подбородок и губы.       — Виктор, о боже, что случилось?! Тебе плохо? Погоди, стой, я достану салфетки!..       «Птицы поют в ветвях сикомора. Помечтай обо мне немного.»       Стоящий за стеной кабинета Генри не испытал удивления. Гнев в нём также был ничтожно ленив. Громко сказано - гнев; скорее, слабый укол раздражения. Мелочь, на которую не стоит отвлекаться.       Тем не менее, стирая из-под носа алую кровь, его рука двигалась рывками. Оскорблёнными, обиженными рывками.       Запах крови. Запах очередной лжи и предательства.