***
Тэхен больше пыхтит, чем дышит, но упорно старается этого не показывать. Это импровизированное собрание с разбором полетов случилось вовсе не по их общей прихоти, и даже начальник, вырванный с, очевидно, неописуемо важной встречи, не смог хотя бы перенести его на парчу-тройку часов. Самому пришлось вылетать в страну в спешке. Настроения ему это не прибавило, но недовольство умело скрывается за вежливой улыбкой дипломата. Чонгук сидит в углу, почти скрытый распахнутой настежь дверью. Полковник Пак своих эмоций, наоборот, совсем не стесняется и уже десять минут как пытается со всей горячностью доложить им свое мнение обо всей операции, в целом, и каждом из них в частности. Пока достается Киму, как командиру группы. Отдать тому должное, он даже не морщится, сидя прямо, хотя, Чонгук уверен, дается ему это не без труда. Когда Чон нашел его в развалинах ложи, Тэхен был в сознании, но ему повезло меньше, чем тому же Чимину. Не считая ожогов, пробитый осколком правый бок был наибольшей из его проблем. Синяки и ссадины, украсившие добрую половину лица, никто в расчет уже не брал. Двигать его тогда было чревато, Чонгук прекрасно понимал, что все может быть даже хуже, чем на первый взгляд. Их бригада медиков появилась как раз вовремя, уже потом Чон узнал, как Чимин чуть ли не с пинками погнал их вслед за ним, увещевая, что с ним все в порядке и лишних полчаса уж как-нибудь переживет. Следуя его примеру придурковатости, Ким сидит сейчас и слушает поливающего его грязью полковника, поджав губы. Герой. Чону его не жалко — сам вызвался. Мог бы себе спокойно лежать на больничной койке и строить глазки медсестрам, тогда весь удар чиновничьей немилости пришелся бы на Чонгука, по-прежнему стоявшему костью в горле. Еще не вечер, правда, и уповать на то, чтобы остаться незамеченным, не приходится. Скорее всего, его оставят на сладкое. И тогда уж выражений тем более не пожалеют. Спустя еще десяток минут изливаний, Пак-старший переходит на Хана и Сона. Чонгуку даже наблюдать становится забавно, как резко они преображаются. Из дерзких засранцев, отвечающих ироничной грубостью на каждое его слова, превращаются в повинно опустивших голову скромных солдат прямо на глазах за какие-то доли секунды. На них, к слову, внимание не заостряют. Проходятся вскользь, по всей, видимости, считая фигурами неважными и выполняющими приказы куда более некомпетентных идиотов. Что ж, повезло. — Это ваши люди, — полковник переключается на их босса. Тот смотрит с отстраненным спокойствием, не разбрасываясь эмоциями. — Государство доверило вам их подготовку к чрезвычайно важному заданию, даже с этим справиться не смогли. Чон отчаянно борется с желанием закатить глаза. Или что хуже — рассмеяться в голос. Высокопарные речи стыд вызывают у него в последнюю очередь. — Я поставлю вопрос о вашей компетентности не только в плане курирования специальной группы, но и правомочности выполнения вашим, так называемым, агентством заданий государственной важности, — расправляет плечи полковник, замечая неэффективность своих речей. Разбиваясь о непрошибаемую стену спокойствия, те мало заботят лишь Чонгука и Сокджина, а это, вероятно, злит Пака-старшего, направлявшего свой посыл именно им двоим, еще больше. Чонгук видит, как напряженно ждет своей участи Чимин. Тэхену легче — свое он уже получил, но по сложному выражению его лица легко распознать накатывающие волны злости и пренебрежения к высшим чинам. Джин на повышенный тон не реагирует. Ему надоедает стоять рядом со стулом Чонгука. Кажется, начальник всерьез задумывается о его навязчивой идее каждый раз устраивать представления в присутствии начальника разведки, забывая, насколько Чон старается избегать компании этого человека по многим причинам. Он не боится ввязаться в перепалку со старшим по званию и куда более влиятельным (хотя сейчас это обсуждаемое заявление) человеком. Субординация и правила поведения ни разу еще не стали для Чонгука весомым поводом того, что стоило бы проявить хотя бы каплю уважения к полковнику. Максимум, который он может из себя выдавить, — в открытую не сыпать витиеватыми оскорблениями. Чонгук давно научился скрывать их за дерзкими ухмылками острым взглядом становящихся почти черными глаз. Теперь же, кроме отрешения, на его лице ничего невозможно прочитать. Исчезла и дерзость и неприязнь, скрывать которую раньше не считал нужным. Голос Пака-старшего лишь фонит на заднем плане, не вызывая абсолютно никакой реакции. Чон устал от него за добрый десяток лет. — Стоит напомнить, полковник, — Джин садится с противоположной от уперевшего кулаки в столешницу мужчины в форме — зря ордена не навешал, думается Чонгуку — стороны, — меня и мою кандидатуру, как и деятельность агентства одобрил и санкционировал наши действия президент. На мой взгляд, он более, чем компетентен, вы так не считаете? Мягкий укол заставляет шею полковника стремительно краснеть. Что Чонгуку с его ракурса очень хорошо заметно. Даже помыслить, чтобы каким-то образом осквернить святой лик их президента, Пак-старший не может. Раньше Чону думалось, что он дрочит на каждое его слово, принимая за непреложную истину, и молится на все, чем руководитель страны ни займется. Сейчас видит, что ничего за время его отсутствия не поменялось. Интересно, чем полковник займется, когда придет время переизбрания. — Не исключаю варианта, что его вынудили непримиримые обстоятельства, — а вот это уже явный такой камень в огород «Грома» в лице Сокджина. — Сами понимаете, какие времена тогда были. — Надо же, как вы интересно завуалировали собственную беспомощность, полковник Пак, — Джин складывает руки перед собой и смотрит на все больше алеющего военного с мягкой улыбкой. Его голос не срывается в крик, даже эмоциональной окраски не имеет, но заставляет каждого находящегося здесь вскинуть голову. Тэхён в жизни себе ухмыляться не позволит перед начальством, хотя от Чонгука не укрываются дрогнувшие уголки губ. Хан и Сон таращатся на босса, будто первый раз его видят. Привыкшие к его исключительной вежливости, брошенную фразу оба воспринимают как что-то, способное пошатнуть их восприятие. Чимин же единственный пока в состоянии держать лицо. За исключением Чонгука. Тому-то не надо рассказывать, каким невыносимым иногда может быть Ким Сокджин. Чимин ожидает, когда внимание переключится на него. Быть такого не может, что отец не проедется. Буря не утихла — они с Чонгуком прекрасно это понимают, сталкиваясь взглядом на долю секунды. Меж тем, совладав с волной ярости, полковник решает пропустить заявление мимо ушей. В кои-то веки. Чонгук дальше перестает слушать. Ничем новым очередная пламенная речь не изобилует и его внимания не заслуживает. Чон способен не спать сутками, как машина, работая без устали, но сейчас, когда скука одолевает, глаза закрываются. Позволяет этому случиться без зазрения совести — Джин, желающий находится в этом кабинете еще меньше их, слова поперек не скажет. — … я никак не думал вырастить ни на что не способного… — уютное марево дремоты рассеивается. Чон жмурится, давая глазам пару секунд привыкнуть к резкому пробуждению. По ощущениям, отсутствовал он всего ничего: полковник закончил полоскать Джина и, кажется, нацелился на сына. — Я отправлял тебя сюда, — все больше повышает голос Пак-старший, взмахивая руками, — не столько для помощи — хотя этому сброду она вовсе не лишняя, сколько для обучения навыкам, которых у тебя и в помине не вижу. Чимин смотрит прямо на отца. Взгляда не отрывает. Отрешен и собран, будто бы к реальному нападению готовится — к физическому, почти успешно прикрываясь отсутствием эмоций. Чонгук не удивится, если полковник соберется бросаться с кулаками. Вспыльчивости старику не занимать. Тактика его Чонгуку прекрасно известна — то-то бросает взгляды на свою жертву через каждое слово, проверяя их эффект. Энергетический, блять, вампир с придурью. Чимин не реагирует, чем больше распаляет недовольство собственного отца. Сыпать оскорблениями тот не стесняется. Выливает, не жалея, уйму дерьма, пока Пак терпит. Удивительно, Сокджин не вмешивается. Чонгук ловит пристальный взгляд на себе и хмурится. Обычно первым на амбразуру грудью кидается, защищая своих агентов, а тут — ничего. Позволяет в своем присутствии разгуляться старому заносчивому ублюдку на полную катушку и даже не шевелится. Чудеса. Чонгук всматривается в лицо Чимина, и сам не замечает, что почти не моргает. — Неудивительно, что вся операция пошла прахом, — не чувствуя препятствий, продолжает Пак-старший, — если в ней участвуют сплошь идиоты с моим же сыном во главе. Это становится последней каплей. Внезапно дрогнувшие веки Чимина, который на мгновение устало прикрывает глаза, сдают того с потрохами — усталость, намешанную со стыдом: как мальчишку отчитывают перед людьми. Кажется, жгучие слезы обиды готовы брызнуть из глаз, но Пак-младший возвращает контроль над собой в секунды. Никто, кроме Чона, не замечает случившихся перемен, потому что тот не позволяет. И все — организм выведен из скучающего состояния. Снаружи его лицо совершенно не меняется, но почувствовавший, как воздух тяжелеет, Джин, бросает на него быстрый взгляд. Чонгук руку на отсечение дает — только этого и ждал, старый лис. Хоть какой-то реакции от него. Что же, он может спустить на тормозах и попросту хлопнуть дверью, но нечто черное и тягучее обволакивает изнутри. Стопы будто смолой жидкой обволакивает, так что с места не сдвинуться, — прилипает к полу. Его прошлое — дерзкое и за словом в карман не лезет — наружу яростно карабкается и цепями бренчит кандалов, на которые давно, безвозвратно посажен. Видит Бог, хоть Чонгук в него и не верит, он рад бы потуже затянуть их и не позволить вырваться, и… Спускает на тормозах, как собачонке, жалобно сверкающей глазками и высунувшей язык на дурной морде, разрешая. Чон опытом научен. С места в карьер не бросается, прекрасно зная, как полковник любит лобовые столкновения. Купается в них и чужой ярости, сумев вывести на чувства. В тишине, образовавшейся потому, что Сокджин вертел вмешиваться, а нервная система остальных остановилась на той ступени эволюции, где учат справляться с выпадами этого неугомонного консерватора, слышится довольно громкий смешок. Идентифицировав, откуда исходит звук, широкая спина, счастье лицезреть которую Чон имеет уже больше получаса, круто разворачивается. Сталкиваясь лицом к лицу, он и не подозревает, какое кровожадное выражение, припорошенное толикой надменности вкупе с презрением, сейчас изменяет привычные черты. — Бросьте, полковник, — нарочито вежливо начинает, не забывая добавить веселости в голос, — вы будто никогда не лажали. И вспышка ярости, расчертившая чужое лицо, делает этот говенный день чуть менее говенным. Полковник, кажется, забывает — выводить на эмоции здесь умеет не только он один. У Чонгука черный, мать его, пояс по подстреканию и манипулированию людьми. Он бьет всегда в цель, как и сейчас: лишь вслух не озвучивает, насколько часто приходилось одну высокопоставленную задницу собственноручно прикрывать, заметая следы и выкручиваясь перед президентом, а уж, как часто это делал Сокджин, и вспоминать не стоит. Пак-старший может это увидеть в выражении черных глаз, заблестевших на поднятом к нему лице. Чонгуку не нужно кричать, качать права и биться в праведном гневе, достаточно подняться, распихав руки по карманам, а иначе — боится, не сдержится, чтобы чужие слова обратно в глотку запихнуть. Полумерами не действует никогда и, если дал себе спуск, — пиши пропало. А предохранители с тормозов уже свинчены. В голове мысли полный штиль выдают. И сердце из груди рваться не пытается — мерно себе тук-тук-тук под ребрами. Ни злости, ни ярости — одно лишь намерение унизить и оставить ни с чем. Дать понять, каково его подчиненным, когда на глазах у других втаптывают ни за что в грязь, растирая остатки уверенности и достоинства в труху тяжелыми подошвами армейских ботинок. Чон шаг вперед делает. Они с полковником одного роста, но тому такой расклад не нравится. А кому бы понравилось, как какой-то сопляк ни грамма уважения не выказывает и задирает нос так высоко, как ему в его годы еще и не снилось. Чонгук смотрит, не отрываясь. Дырку взглядом просверлить не силится, так само по себе выходит, а воздух меж тем густеет и густеет. Полковник не отступает — тоже у себя за привычку не держит. — Меня учили просчитывать наперед каждое последствие моих решений, — тем же вежливым тоном наконец-то отвечает Пак-старший. — Я не имею обыкновения очертя голову раскидываться выгодными свидетелями направо и налево и беззаботно махать рукой на провалы в надежде, что кто-нибудь постарше и поопытней разгребет за мной дерьмо. — Я, кажется, не спрашивал, чему вас учили, а чему нет, — вкрадчиво начинает Чонгук, прищурившись, невольно ведет плечами, их расправляя. — Не стоит ли обеспокоиться состоянием нашего дорого полковника? — вопрос уже, как и насмешливо вздернутая бровь, адресуется к Джину, которому запустить процесс освидетельствования пригодности к службе — как два пальца. — Уверен, ведомственному медицинскому коллективу за радость будет пообщаться с интересным пациентом. Сокджин сидит серьезный, на спектакль почти не реагируя, хотя Чонгук все прекрасно видит — доволен. Не тем, как искусно он измывается над человеком, куда большее удовольствие ему доставляет незапланированное путешествие назад — туда, где проще все было, понятней, без недомолвок и тянущей тишины, серой грозовой тучей нависающей над головами. Где из самого Чона, хоть и с большим трудом, веревки вьются только в путь. — Да как ты! — взрывается до этого сдерживающий себя полковник. Белки глаз чертит красная сетка лопнувших сосудов. Надо же, как от злости напрягся. Чонгук делает выражение лица как можно более участливым. Вперед подается и улыбается, словно наивный дурачок. — Что? Смею? — внутри на реакцию стоящего перед ним человека ничего не отзывается, отчего ледяная сталь его голоса, совершенно не сочетающаяся с добродушной гримасой на лице, острым лезвием прорезает пространство между. — Твое нахождение и так под очень большим вопросом, не вижу ни одного повода для подобного поведения, — опять пропускает мимо ушей конкретный вопрос, как можно невозмутимей выговаривая слова. Чонгуку хочется рассмеяться. Прямо в лицо. Холодно. Презрительно. Ухмылка не сулит чего-то приятного. Игра надоела, толком и не начавшись. Можно зацепиться за полное игнорирование слов, раскрутить и давить на несоответствие занимаемой высокой должности, можно наговорить многого — только Чону уже не нужно. Он цели добился: гнев душит, сжимая горло Пака-старшего железными пальцами. Тому, бедному, приходится воздух ртом хватать, надеясь, что никто этого не видит. Чонгук цели добился, что удовольствия никакого ему не принесло. Святого, может быть, в нем ничего и не осталось, но тянуть лямку дальше не будет. Сочувствие, жалость из души вытравил так давно, что слов таких не помнит. Обрывать мучения умеет лишь одним способом — точным выстрелом, желательно в голову, наверняка и без лишнего шума. — Как и я не вижу ни единого повода разговаривать со всеми нами в подобном тоне, полковник, — слегка повысить голос на последнем слове, чтобы дошло, наконец, его погоны никого от страха трястись тут не заставят. — Свою исключительную прыть не один шанс был показать за пределами кабинетов. Черные брови изгибаются, а в зрачках ясно читается не озвученное «… но все мы знаем, чем это заканчивалось». Сокджин, как хороший руководитель, молчит, даже не шевельнувшись Чонгука осаждать. Они оба слишком устали иметь дело с результатами импульсивных решений начальника разведки. Совладав с вопиющей наглостью Чонгука, тот оборачивается на молчащего позади Сокджина: — И вы позволите… — Позволит, — резко возвращает внимание к себе Чон. — И, если этот вопрос — единственное, что вас интересует, просьба свой интерес утолять где-нибудь за дверями этого кабинета. Тэхён уже минут десять грозится по цвету лица обогнать выкрашенные белой краской стены. Да и все они за трое суток от силы поспали часа два и держатся на морально-волевых. Открывая рот, полковник пытается вновь встрять и навешать ему хуев за воротник. — Водитель заждался, — постукивает двумя пальцами по циферблату часов Чон, — а там и табор ваших личных шпионов еще не руган сегодня по расписанию. Не заставляйте их всех ждать, хреново отразится на репутации, еще и безнаказанность почувствуют. Приходит время Чимину ошарашенно приоткрыть рот. Чон видит его восхищенное недоумение краем глаза и небрежным взмахом руки показывает себе за спину, ставя окончательную точку в этом, по сути, никому не нужном и абсолютно бесполезном разговоре. Когда оглушительно хлопает дверь, Сокджин прикрывает глаза на мгновение, представляя, что его ждет, когда, открыв, встречается взглядом с Чонгуком. Остро, что обрезаться можно, они говорят о многом, но тихий вкрадчивый голос заявляет только: — В следующий раз найди кого-нибудь другого на роль пса, готового облаять любого, кто сунется. Чонгук дверью не хлопает, придерживает, но тишина после его ухода звенит громче любых криков.***
Чимину одного взгляда достаточно бросить на Кима, чтобы понять, — дела совсем плохи. Тэхёну полежать бы недельку-вторую, желательно вообще не вставая, а не скакать по комнате, пытаясь разгадать, чем таким озадачен Чонгук. В одном они сошлись — тот явно что-то задумал. Иначе не выглядел бы таким спокойным на протяжении импровизированного собрания, устроенного его отцом. Об это Чимин даже вспоминать не хотел. Краснеть Пак давно разучился, и румянец щеки не окрашивал со времен старшей школы, но высказанные родным отцом слова при всех бросили его в пучину стыда и неловкости. А уж чего он наговорил Джину и остальным — вообще мрак. Как-то обычно бывает, говорил и делал старший из Паков, а стыдно было Чимину, да так, что хотелось провалиться под землю. Ладно, дети, испокон веков говорилось, не отвечали за своих родителей, и Чимин не будет. Возвращаясь к Чонгуку, Тэхен вполне доступно и в красках описал, каков бывал Чон, если ситуация шла не по плану. Его не останавливало никто и ничто. Закон? Мораль? Все теряло значение в гонке на достижение цели. Чимин ни разу не усомнился, не подумал, что Ким преувеличивает: Чонгук всегда был перфекционистом и старался довести дело, каким бы мизерным и незначительным оно не являлось, до идеального по его меркам результата. Безнаказанность и только укрепившаяся с годами способность сухим из воды выходить, язык без костей и бешеная харизма, которая с ног сшибала даже самых непробиваемых, должно быть, вселили в него уверенность, граничащую с неприкасаемостью. Не сказать, что Чимин иногда в этом не сомневался. Тэхен ртом воздух хватает и порывается сорваться хоть куда-нибудь, лишь бы не сидеть задницей на стуле в полном неведении. Его, кажется, слегка задевает нахождение не в курсе событий. Чонгук — одиночка, или стал им с течением времени, о чем неоднократно не преминул упомянуть в разговорах. И тот факт, что он спокойно ушел в свою комнату спать, и это подтверждали все камеры, работающие на его пути — да-да, Ким настоял просмотреть записи — все больше доводило его состояние до метки «на взводе». Вообще, осуждать Кима за такое поведение Чимин бы не торопился, его понять можно — ответственности лежало немало, и по шапке в первую очередь прилетит. О выходках такого рода он должен был знать хотя бы на словах, чтобы потом, если припрет, суметь выкрутиться и спасти нерадивую задницу Чонгука тоже. Даже если он об этом не просил. Даже если в помощи не нуждался. Пак не знал, какая кошка между этими двумя пробежала, и с разговорами в душу не лез. У него забот и без этого хватало. Со своими бы заморочками разобраться. Но даже он замечал, как Тэхен по-прежнему беспокоился за бывшего друга. Грамотно скрывал обычно, но все же. С очередной провальной попыткой Тэхена подняться со стула и не выкашлять при этом все легкие Чимин уже смириться не мог. Вскочив на ноги, Пак бесцеремонно дергает за капюшон мешковатой худи, в которую, вопреки его правилам, завернулся командир. В таком виде он больше походил на нахохлившегося воробья на жердочке, нежели чем на руководителя разведгруппы. Тэхён, яростно сверкнув глазами на выходку, все же садится. Не мальчишка — понимает, что с его состоянием сейчас далеко не уйдешь. — Я поищу его, — сдается Чимин, хоть и не знает, на кой ему все эти драмы сдались. Лишний геморрой на его зад… кхм, голову. Видимо, пустую, раз добровольно подписывается на непонятную авантюру. — Если он не хочет быть пойманным, ты его не поймаешь, — возражает Ким. А сам смотрит так преданно, благодарность едва ли из глаз не сыпется прямо под ноги Чимина. — Ты, стало быть, поймаешь, — грубить совсем не хочется, но слова сами собой вылетают изо рта. Чимин забывает об аккуратности ненадолго. Его терпение, и правда, на исходе теплится — за одни сутки пережить публичную порку, ехидные усмешки Хана и Ир Сена, бесполезное мельтешение Ким Тэхёна и взрыв. Последнее, кстати, кажется ему наименьшим из зол. Это он еще не вспоминает пикировку с Чоном над обломками вип-ложи и не свойственное ему поведение, над причиной которого все битый час ломают головы. — Я знаю его получше тебя, — а вот тут Чимин, наверное, мог бы поспорить, хоть и терзался сомнением, был ли когда-либо Чонгук, которого он знал, честным, самим собой. Пак предпочитает не отвечать и в попытки разворошить их общее прошлое, чтобы доказать что-то Тэхёну, не старается. Ситуация сложится в его пользу (это с какой стороны посмотреть) в любом случае. Он командира в таком состоянии из кабинета не выпустит — разве что только под одеяло или квалифицированные руки медицинских работников. — И тем не менее ты остаешься здесь, — обрывает дальнейшие споры Чимин. Гены все же сказываются, и нет-нет да проскользнет командный голос, которому сложно возразить. Чимин не уверен, он ли сейчас срабатывает или все же Ким здраво оценивает свои шансы дойти хотя бы до лестничного пролета и не задохнуться. Тэхён губы поджимает и кивает. Его слова прерываются тяжелыми свистящими вздохами, пока просит докладывать о каждом шаге. Пак, как ответственный человек, заверяет, что так и будет, хотя сам не очень представляет, как умудрится одновременно искать Чонгука и висеть на телефоне с Тэхеном. — Далеко уйти не должен, — скорее для себя, чем для Тэ, говорит Пак и берется за ручку двери. Не имеет ни малейшего представления, откуда начинать — база-то немаленькая. Факт знания Чоном всех входов и выходов, где ни камер, ни охраны нет, играет совсем не на руку Чимину. Он волей-неволей запомнил расположение основных коридоров и кабинетов, пользуясь ими каждый день, но был далек от ориентирования во всех нишах и закоулках, которые, очевидно, здесь имелись в немалом количестве. Выходя в пустой, стерильный коридора, Пак силится размышлять логически. Разум туманит усталость и пережитый стресс — организм уже с лихвой исчерпал все свои возможности на этот случай. А, может быть, это обезболивающее. Его вкололи, несмотря на все заверения, что не требуется и Чимин вполне может справиться с дискомфортом без помощи лекарств. Вот и дарит лишние, но ограниченные, часы расслабления озверевшим от пренебрежительного к ним отношения мышцам и мозгу. Насколько он помнит, способов выбраться на волю из этого места не так уж и много. Что же, интуиция его подводила редко и сейчас, пока не подсказывала напрямую, но где-то на подсознательном уровне дергала за нужные ниточки. Не без толики неуверенности Чимин резко сворачивает налево, выстраивая в голове примерный план. На успех надеется слабо. Но Тэхёну обещание попробовать уже дано. И совесть просто слиться, а потом заявить о неудаче, не позволит — такой уж человек. Не знает, счастье это — его излишняя порядочность — или личное проклятье. Тишина способствует критике и стимулирует нейроны вертеться в нужном направлении. Весь электрохимический процесс в мозге на рельсы встает, возобновляя работу нарастающими мощностями. Чимин усталость по-прежнему чувствует, чувствует, как она уступает захватившему голову азарту. Чонгук — лучший во многих вещах, бесспорно, и от этого слаще вкус победы над ним будет. Они не играют — ни в коем разе. Ну, может, только чуть-чуть.***
Темнота в гараже стоит непроглядная. Его давно перестали использовать по назначению, отстроив для целей и нужд агентства ангар побольше. Чонгук приятно удивился, когда под одним из чехлов в дальнем углу среди прочего обнаружил свой Астон Мартин, но вида, конечно же, не подал. После находки впечатление, что сами стены базы сгорали в нетерпении стереть любое напоминание о нем, слегка ослабло. На его вопросительный взгляд Тэхен выразительно уставился в ответ, отчего вопрос о том, кто решил оставить машину, снялся сам собой. Чона позабавила тогда эта невысказанная надежда на его возвращение. Несмотря на далеко не самое лучшее расставание, бывший друг по какой-то причине продолжал его ждать. Чудеса. В вину Чонгук не верил. Не поверил больше двух лет назад, и сейчас не станет. Тем более садиться в привычный кожаный салон он явно больше не намеревался. Прошлое осталось в прошлом. Со всеми его составляющими. Будь то друзья или отливающий глянцевыми черными изгибами Мартин. Сейчас же в старом и куда более знакомом, полупустом гараже доживали свой век, пылясь и ржавея, ненужные, но еще не сгодившиеся для свалки экземпляры. К слову, их было не так уж много. Среди наполовину хлама Чон и оставлял свой мотоцикл. В последнее время езда на байке нравилась ему куда больше. Мысли из головы выветривало на раз. Разрешения он не спрашивал, хоть и был уверен — большой босс слова против не скажет. Помещение все равно почти пустует — лишнего квадратного метра никто не хватится. Тем не менее, озвучивать просьбу Чон не стал не только по этой причине. Здание находилось в непосредственной близости к главным воротам, что наделяло его преимуществом перед обновленной версией — выезжая оттуда, приходилось делать немаленький круг почета, выписывая зиг-заги по узким дорожкам. Кроме того, о чем мало кто знал, имело подземную часть, сейчас тоже заброшенную, а та, в свою очередь, заужаясь, образовывала выходящую наружу дорогу. Чонгук нашел ее лет в пятнадцать, когда по обыкновению своему лазил там, где запретили. Приберег это знание для себя, конечно, не решившись даже лучшим друзьям в то время рассказать. Как оказалось, не зря. Благодаря подростковому самодовольству из-под носа Тэ и компании можно было улизнуть, почти не напрягаясь. Мотоцикл стоял сбоку от сужающегося прохода. Привыкшие к темноте глаза без проблем находят его. Как-то один из профессионалов с тихим вздохом зависти сказал Чону, что такого зверя нельзя держать в гараже, он создан для трассы и запредельных скоростей. Чонгук же заверил, что скорости эти черный матовый Кавасаки получает. Возможно, только не так часто, как хотелось бы. Все же лучше, чем ничего. Ему нравилось чувствовать, как тот словно из рук вырывается, летя по трассе. Нравилось усилие, которое прилагал, чтобы удержать мотоцикл ровно на дороге. Нравился контроль, выбивающий все остальные мысли из головы, заставляя концентрироваться лишь на одной цели — не дать слабину и не раскрошить башку об асфальт. Чонгук жмурится. По глазам свет заскрежетавших от натуги ламп дает знатно. Резь проходит, спустя пару мгновений, и Чон высматривает жертву, готовясь обрушиться на нее молчаливым гневным упреком. Ему представляется Ким Тэхен — вечная заноза в заду, упертый похлеще его самого. Тот и полуживым поползет в его сторону, чтобы оставить за собой последний приказ сидеть тихо и не отсвечивать. Но видит, к собственному изумлению, Пак Чимина. И того-то в последнюю очередь здесь видеть хочется, чуть ли не больше, чем Тэхена. Как нашел — остается загадкой. Кто здесь годами безвылазно сидел, не знают о маленьком секретике заброшенного гаража, а Пак, пробывший на базе от силы пару месяцев, подавно не должен был даже мысли держать об этом месте. Чонгук перекидывает ногу обратно и упирается задницей в сидение. Скрещивает руки на груди, ведет плечами. Понимает — выглядит, будто защищается, и морщится. Не перед Чимином же ему оправдываться. Вопросов не задает. Не ему начинать разговор на этот раз. Опять Чимину. Тот, к слову, тоже не торопится открывать рот. Стоит, оперевшись о дверной косяк. Руки в карманах черных карго прячет. Лицо ничего не выражает. Маска спокойствия и отстраненности. Чонгука раньше она раздражала — появление означало проеб. Его или чей еще, неважно, но это вело к шаткому положению внутри Чимина. Грозилось нарушить его равновесие. Чонгук хмурится и откидывает непрошеные воспоминания. Им незачем появляться в голове. Ни сейчас, ни когда-либо потом. Вместо этого Чон устремляет глаза на Чимина. Тот явно заглянул сюда не праздного интереса ради. Слышал их разговор ведь и, как признавать не хотелось, возможно до каких-то вещей догадался. — Я еду с тобой, — без каких-либо предисловий заявляет. И слышит такое же твердое в ответ: — Нет. Не хватало еще. Потом от папаши-наседки не отпишешься. Да и рука безвольно болтается, пусть и залатанная медиками. Видно же — шевелить больно. — Не обсуждается, — Пак стоит на своем так уперто, чего не скажешь по расслабленному виду. — Еще как обсуждается. Хочешь попробовать в командную игру, так дверью ошибся. Здесь тренинги на сближение не преподают. — Чонгук, — вздыхает укоризненно. Сдается? — Что ты задумал? — На байке прокатиться. Что, папа передал маме запрет и на это? — Прекрати вести себя как ребенок, — и видно же, что не верит ни капли. — Ты можешь умереть. — Да ладно, мотоциклисты теперь не так часто бьются. Да и здесь глушь непробудная. Статистика в мою пользу играет. Чимин прикрывает глаза, жмурясь. Подбирает поди в голове варианты помягче, чтобы сразу не послать Чона. Эта роль Чонгуку и самому не нравится, но он готов пройти с ней до конца, лишь бы Пак развернулся и отправился восвояси. Желательно спать, а не стучать Тэхену, где видел его. — Я еду с тобой. — Мне повторить? Ладно, — отлепляет задницу от мотоцикла и делает несколько шагов к Чимину. Останавливается ровно там, где носа касается запах его геля для душа. — Ты никуда не едешь. Ты возвращаешься, делаешь вид, что просто решил насладиться ночным пейзажем, и продолжаешь мило улыбаться, устраивая междусобойчик на четверых с Тэхеном и компанией. У вас неплохо получается. — Он у тебя, да, — не спрашивает, а вновь утверждает. И кто научил его этому, блять? — Тот экономист из ложи. Ты каким-то образом умудрился его поймать. Чонгук вскидывает голову и кривится. Его слова, какие бы не придумал, сейчас лишь воздух сотрясут. Пак, сканируя взглядом, не поверит. Уже решил и все выводы сделал. Он разворачивается и возвращается к байку. Перекидывает ногу через корпус, устраиваясь на сидении. Берет шлем и проверяет ремешки, прежде чем натянуть его на голову. Слышит быстрые шаги. Вопреки ожиданиям, Чимин не творит глупостей. Не пытается усесться сзади или еще что похуже выкинуть. Встает сбоку от руля, недовольный, видимо, тем, как его персону игнорируют. — Я больше повторять не буду, — предупреждает Чонгук. Его терпение, и правда, на исходе. — Я не стану прикрывать тебя перед командиром. Чон смеется. Громко, раскатисто. Позволяя эху подхватить и по широким коридорам отзвуками разнести. — Мне плевать, что скажет или сделает Ким Тэ. Его недовольную, побитую мордашку я как-нибудь переживу. — А Джин? — Он знал, кого возвращает, — невозмутимо отвечает Чонгук. — И да, если он не спланировал все до мелочей и не предвидел даже этот разговор, то я нежная балерина в розовых колготах. Чимин поначалу распахивает глаза в изумлении, а затем хмыкает. Видимо, представив. Чонгук всплывающие картинки фантазий отбрасывает. Ему бы по-хорошему ехать. Не хочется до утра возиться. — Чонгук, — еще одна попытка вразумить и достучаться. Устал тоже, но надежд не теряет. — Чимин, — с нажимом, давая понять, что не прокатит, — нет. И «нет» это — неоспоримое. Даже если бы Чон позволил себе работу в команде, если бы относился к ним ко всем, не как к лишнему балласту, путающемуся у него под ногами, все равно бы не позволил ехать с собой. Хотя бы потому, что несколько часов назад обоих едва щепками в клочья не разодрало. Хоть это должен Чимин понимать. — Если не вернешься, министерства с нас шкуру спустят. Чонгук хмыкает. Вешать на невиновных — это они пожалуйста, это они в первых рядах. — Папочка, если что, отмажет. Чимин кривится, скорее, неосознанно, не успев удержать лицо. А Чонгук, кажется, впервые за долгое время, себя ненавидит сильнее обычного. Недавно полез защищать, а теперь сам же лицом в лужу и макает. Чимин возвращает контроль над эмоциями довольно быстро. И это Чону нравится еще меньше, потому что, как никто другой, имеет представление. Каким образом такого добиться. Почему он вообще сейчас об этом думает? Откинув все ненужные сожаления, он возвращается к мотоциклу. Есть незаконченное дело, самое время с ним разобраться. — Что ты собираешься делать? — раздается в спину. Безысходно как-то, будто сдувшись, Пак окликает. Чонгуку даже дерзить не хочется, тихий голос, сам того не осознавая, грудную клетку наизнанку выкручивает. Чон не понимает, то ли от собственного отношения к выразившему переживание Чимину, то ли от самого факта, что за него кто-то может беспокоиться. После всего-то, что умудрился натворить. Злится еще больше, стараясь бесшумно выдохнуть и протолкнуть вставший в горле ком. Кто вообще позволил ненужным сантиментам нагло ворваться в голову? Он не припоминает, чтобы давал согласие. — Узнаешь, как вернусь, — роняет через плечо. Видеть сгорбленные плечи и скрещенные на груди руки хочет в последнюю очередь. Четко осознает — сдастся. Все амбарные замки, сдерживающие цепи, что за эти годы навешал на прошлое, запретив будущему даже их касаться, натянуты до предела. Каждый раз, как Чимин в поле зрения оказывается, грозятся звеньями ослабнуть, щелчком распахнуться, и всю плотину вывалить на и без того уставшие плечи. Перекидывает ногу через сиденье и устраивается удобнее, хоть и понимает — это ненадолго. Обещают дождь, и ему бы выбрать вместо двух четыре колеса, но так доберется быстрее. С учетом всех неожиданных проволочек маневренный байк ого-го-го какое преимущество. Снимает черный шлем, водружает на голову, погружаясь в привычную вакуумную тишину, — все под внимательным взглядом Пак Чимина. Тот с места не двигается и попыток вразумить больше не делает. Мотор урчит приветливо. Чонгук старается выгуливать мотоцикл почаще, но за последние недели их встречи пришлось прекратить по известным причинам. Страшно соскучился по вибрациям и теплу мощного двигателя под ним за это время, надо же. Прокрутив ручки, услышав знакомый рык готовности, улыбается. Перед тем, как опустить визор, скрывший бы за черным стеклом острый взгляд, слышит тихое: — Спасибо. Пальцы в кожаной перчатке дрогнут. Чонгук сбит столку настолько, что даже отругать себя за это не может. Ни мысленно, ни как бы то ни было еще. Поворачивает голову на Чимина и хмурит брови, задает свой немой вопрос, не в состоянии сцепить зубы и отвернуться. Уехать из этой тишины, что они с Паком тут сообразили на двоих. — Что заступился. Пиздец. Надежд на то, что Пак не срастит, не питал. Совсем уж дураком надо быть. Чимин не был. Хотя Чон мог бы на этот счет развести спор, ведь умудрился же озвучить на кой-то. И кому эта благодарность уперлась? Чонгуку? Нет. В моменте он отчета себе не давал, тормоза слетели, и выражения контролировать осталось некому. Самому Чимину? Вряд ли. В его маленьком черепной коробке поди видение всей ситуации уже по полочкам, и Чонгук там далеко не благородный рыцарь, решивший грудью на амбразуру кинуться за честь несправедливо задетого. Чонгук молчит. Пытается что-то в фигуре напротив отыскать, скрытый смысл, там, или хотя бы подсказку, зачем это вот все ему нужно? На совесть надавить или куда поглубже копнуть? Поглубже у Чонгука ничего не осталось — грязь и чернота, коснуться которых мало кто захочет. Чимин смотрит открыто. Не прячется. Свет от фар в его глазах мягко отражается. Чонгука им слепит. Там, где всегда темно теперь, — это слишком. Слишком светло. У Чонгука темно, и, кажется, даже кожу дерет от этого взгляда. Недостоин. С хлопком опускает черное стекло, и глазам полегче становится. Не режет, по крайней мере. Оказывается там, где привык больше всего. Твердит себе — это только потому, что пора ехать. Твердит себе, что причина не в жгущих глазах Чимина. Ехать и впрямь нужно. И побыстрее. Задержка может привести к последствиям, каких представить с трудом получается. Ладно — представить, а разгрести потом вся его небывалая прыть понадобится. Мотоцикл рвется с места со скрипом покрышек. Чон научился не оборачиваться и оставлять позади, не жалея. Только сейчас где-то в глубине души почему-то… жалеет?***
Вычурность дома поначалу знатно в глаза била, но со временем он научился не обращать на нее внимания. Есть, мол, и есть. Не потрепанные или совсем голые стены с ободранной мебелью, обоссанные и заблеванные всяк сюда входящим торчком, и на том спасибо. Хотя, стоит признаться, в иные моменты он бы предпочел привычное амбре любого притона. Здесь наркоты, даже вусмерть занюханные, нос задирали выше крыши и требовали почтительного к себе уважения, денег же немало отстегивают за синтетическую прелесть. Чонгук, не будь при чужом лице, выпроводил бы всех этих ценителей достижений химической науки пинками, пусть под дождем у помоек истиной преисполнялись сколько душе угодно, да только в нем сейчас каждый, кто по длинному коридору с красным ковром и золотыми приблудами увешанными стенами встречался, покровителя видел. Благодетеля. Руку кормящую. Морщиться нельзя. Улыбаться шире, словно вмазался не меньше всех остальных, и по-отечески кивать головой при встрече. Наложением рук, даже если бы очень попросили, заняться бы не смог. Во-первых, не уверен, что отмылся бы потом от ощущения чужой блевотины на пальцах. Во-вторых, не давал надежды, что это самое наложение не сработает в обратную сторону и кто-нибудь не откинется зазря. Несмотря на то, что большую часть нелегального бизнеса Черного Лиса пришлось прикрыть, совсем его сворачивать — лишь вызвать кучу подозрений. Благо, тот занимался всем по чуть-чуть. Самое грязное Чонгук свернул — даже жестче, чем изначально предполагал сделать, но и это принесло свои плоды. Молва, как правило, разносится быстро, и весь подпольный мир Пусана пускался в дрожь от одного упоминания имени. Коридор закончился наконец-то. Пока шел, Чон думал, не пора бы перенести гостевой зал куда-нибудь поближе. Каждый раз обходить весь дом порядком надоело. Тем более он торопился. Двери перед ним открылись, и все глаза, чьи хозяева сейчас собрались в помещении, в ожидании уставились на своего хозяина. В Черном Лисе — настоящем Черном Лисе, что сейчас вкушал все блага государственной системы заключения, — не было ничего, что бы Чонгук мог уважать. Никакого понятия о ведении дел. Всякий раз, припоминая его, Чон удивлялся, как он не похерил такую империю десятки лет назад, ведь девчонки, травка позабористее и старый-добрый виски интересовали его куда больше. Куда больше десятилетних мальчиков, которым не посчастливилось отправиться к их северным соседям небольшим кортежем в четыре машины. Куда больше своры собак, пачками выкинутых на подпольных боях умирать. Отвращение явно читалось на его лице, тут никакие маски не помогут. Собравшиеся напряглись, испугавшись, что оно направлено на них и босс опять чем-то недоволен. Внезапную подмену вечно угашенной незаинтересованности на холодный расчет и жесткую, временами жестокую, силу, конечно, заметили многие, но списали все на вовремя подвернувшуюся кончину близкого друга. Тех, кто не списал, Чон грамотно вывел из игры, вычищая ряды. Он не остановился на подобострастии и слепой вере, оставлял мало-мальски способных в соображение, привлекал новых людей, теперь уже присягавших новой власти, пусть и в старом лице. Так империя разрасталась и крепла, расширяя свои позиции на черном рынке Южной Кореи и не только. Ладони коснулось что-то теплое. Чон опустил глаза, и взгляд его на мгновение потеплел. Два добермана приветствовали его, по-собачьи преданно радуясь возвращению хозяина. Эти двое — тоже подарок из прошлого. Отправить их на бойню показалось недостаточным наказанием для щенков, зато всю дальнейшую жизнь лупить их палкой и запирать в клетках на недели, забывая о существовании, — пытка куда изощреннее. Недаром, выросши, Арес и Марс на прошлого хозяина скалили клыки и, рвав железные цепи, кидались в его сторону в бешеной ярости. Разодрать глотку им мешали лишь удерживающие цепи и хлесткие удары плетей и палок. Чонгук не брался считать, сколько шрамов осталось на крепких телах псов. Конечно, оба сразу почуяли в нем не того, кого привыкли ненавидеть. Долгие недели притирки друг к другу тянулись невыносимо. Привыкшие вечно видеть кнут, животные не торопились оказывать доверие незнакомому человеку, даже если он выглядел, как бывший хозяин, и в их сторону агрессии не проявлял. А Чонгук, хоть и злился на людей, творивших такое с собаками, сам их поначалу сторонился — мало ли, как их перемкнет после стольких издевательств. Первым делом Чон свернул все подпольные бои, собак, которых еще можно было спасти, анонимно развезли по ветеринарным клиникам и приютам. Следом, всех учредителей, смотрителей, надзирателей, кто был причастен, загнал в клетки, не оставив им ничего, кроме тишины и вони гниющего мяса. Ярость вспыхивала каждый раз, стоило только вспомнить пятнадцатисантиметровые шипы с внутренней поверхности клеток. Слишком много запекшейся крови и выдранных клоков шерсти и плоти на них осталось. Слишком много мучений это железо на себя приняло. Каково на собственной шкуре прочувствовать то, с чем столкнулись ни в чем не повинные животные, по той или иной причине оказавшиеся на улице, а потом в руках этих людей, Чона не интересовало. Выживших, а таких оказалось немного, через две недели на все четыре стороны отпустил, от тел же остальных избавились. Лично проверил затем, как демонтируют металлические клетки и самодельные ринги, чтобы больше никогда их не видеть. Такое решение начальство не одобрило, но Чонгук и не обещал им добросердечность. Передел империи на новый лад не мог бы априори пройти без крови. Жестокость, с которой «одумавшийся» хозяин разбирался с неугодными, только помогла ему подчинить недовольных и все сомнения пресечь на корню. На руку играла импульсивность Лиса и его непостоянность. Никто не придал значения тому, как быстро поменялись вкусы хозяина и ранее любимое занятие теперь оказалось неугодным. Согласиться руководству с его методами все же пришлось. Черный Лис в криминальном мире был им нужен. Тем более теперь, когда его влияние выросло в сотни раз. С ним больше не спорили и закрывали глаза, уповая на то, что Чонгук всегда знает, что делает. С концами расправившись даже с упоминанием о подпольных собачьих боях, Чон вспомнил о двух доберманах, дикими хищниками не подпускающих никого друг к другу. Стоило только появиться кому-то рядом с ними, оба скалили клыки, рычали и жались боками. Защищались. Еду ни от кого не принимали, миски переворачивали. Благо, что не бросались ни на кого. Чонгук стал приносить им миски сам, всех остальных выгоняя. Садился напротив и смотрел, не мигая, на псов со спокойствием, на которое только был способен, показывая им свое доверие. Цепи были сняты, никакого больше железа, удерживающего мощные тела и больно сдавившее шею. Нескоро настороженные носы скрылись в тарелках. Первые неуверенные шаги сделал Марс, затем, прикрывая его сади, двинулся Арес. Оба бросали в сторону мирно сидящего Чона взгляды, но тот и не думал двигаться, надеясь, что исхудавшие за время голодовки собаки наконец-то начнут есть и избавят его от головной боли. Тот день стал их первой победой. Дальше доверие выстраивалось с осторожностью, по крупицам, и привело, наконец, к тому, что есть сейчас. Многие, конечно, не могли не заметить изменившееся отношение питомцев, готовых вилять хвостом и безбашенно бросаться к хозяину на руки, вылизывая лицо и руки, но за короткий срок случилось столько грандиозных перемен, как в ведении дел, так и в самом Черном Лисе, что на такой пустяк решили прикрыть глаза. Мокрый нос еще раз ткнулся меж пальцами, требуя внимания. Арес смотрел на него снизу вверх, не понимая, почему еще не получил свою долю приветствий. Чон потрепал пса за ушами и повторил то же с его братом-близнецом. Марс как всегда надменно принял ласки, склонив голову, будто бы позволяя к себе дотронуться, — на порядок меньше эмоций проявлял и вообще в большинстве случаев всем своим видом давал понять, насколько ему тут все дороги. Наглая морда. Оба пса по бокам от него тенями встали, угрожающей стеной, готовой за своего глотки перегрызть. С ними за спиной Чон не боялся в этом цветнике предательства и плетущихся витиеватых интриг удара исподтишка. Им только и верил. — Он в подвале, Господин Лис, — смышленый парень, ходивший у Лиса в шестерках, теперь стал едва ли не первым лицом после него. Вону разрешалось общаться с ним на «ты», но на людях он, понимавший свое место, всегда выказывал уважение и эти правом не пользовался. — Сейчас поднимут. — Есть, что поднимать? — хмуро спросил Чон, чувствуя накатывающую усталость. Он знал, что от него потребуется в ближайший час. Каким эта толпа желает видеть своего лидера. И сколько сил на это потребуется. — Его никто не тронул, — Вон всегда истинное состояние умело угадывал, но молчал. Не выдавал никому, как бездарно иногда получалось разыгрывать невменяемость и угашенное дозами наркоты сознание. — Вы же приказывали. Он же приказывал. Когда слова слетали с его губ, Чонгук не лелеял надежд, что все тут же ринутся исполнять их именно так, как сказано. Ведь Лис не появлялся в родной Норе достаточно долго, чтобы его авторитет слегка пошатнулся. Однако человека вывели на центр гостиной действительно опрятного настолько, насколько позволяло его положение. Следов изощренных пыток и побоев, по крайней мере, Чон не заметил. Уже знакомый серый безвкусный костюм и дырка на месте пуговицы на рукаве. Джеймс Блэквелл рухнул перед ним на колени мешком и поднял грязно-зеленые глаза. Теперь, ближе, Чон видел различия с оригиналом. Настоящий Блэквелл действительно мертв, а, кто перед ним, еще предстояло узнать. Он молчал. Да и Черный Лис не торопился начинать разговор, рассматривая фигуру перед ним. Кто знает, что может пригодиться потом. Насколько помнил, в кратком профайле на Блэквелла цвет глаз значился серым. Теперь же ломал голову, каким образом не заметил этого на ипподроме. Кустарно же сработано, а прохлопал. Естественно, он не мог Чонгука узнать. В вип-ложе за лже-Блэквелла хватался лощеный англичанин из лиги золотого плюща, здесь же среди разношерстной компании с отличительными шрамами и татуировками выделялся совсем другой человек. Внезапно трезвым, колючим взглядом и тяжелой аурой лидера, перед которой вся вышеупомянутая компания склоняла головы. Оценивающе смотрел и храбрился. Надеялся на чью-то защиту поди. Лис хмыкнул и медленно обошел его по кругу. Игра затянулась и начинала его утомлять. Каждый в этой комнате знал, чем закончится сегодняшнее представление. Сам бы он предпочел разговор с глазу на глаз где-нибудь в темном подвале с голой лампочкой на проводе над головой. Только вот здесь придерживались совершенно иных правил, и, хочешь-не хочешь, придерживаться их стоило. И так слишком много устоев перевернул. Толпа роптать начинала, в жажде показательной казни сгорая. Видели достаточно доказательств, насколько их лидер искусен в добыче информации. И, раз уж никому не достается лакомого кусочка жестокости, приходится довольствоваться хотя бы зрелищем. Лис задал первый вопрос. Толпа взорвалась, когда следом поступил совсем не вежливый отказ. Жертва, кажется, не понимала, ей предначертан далеко не легкий конец. Ведь стервятники крылья расправили и в предвкушении ни пылинки не оставить от растерзанного мертвого тела. Черный Лис повторил — терпеливо. Его пока хватало. Когда не останется, то некому будет сдержать. Все до единого будут гнать вперед, подначивать на худшее, на изощренное, на кровью на ладонях и тяжестью где-то там, куда чернота еще не добралась, оседающее. Поклялся, еще один плевок в его сторону, и пол окрасится в красный. Ответ на первый вопрос прозвучал приглушенно, хрипло под радостный смех и крики. Уничтожь. Разбей. Сломай. Ответ на первый вопрос прозвучал с тихим бульканьем, с примесью алого на полы выплескиваясь. С первым ударом — не стесняясь, наотмашь — и хрустом ломаемых костей. И на счастье беснующейся толпы.***
Возвращается, тихо дверь прикрывая. Лбом упирается в дверной косяк и жмурится. К темноте привык, но глаза режет до сих пор от всполохов красного. Слишком много крови. Слишком много, подумал, когда ладони отмывал в роскошной ванне с плетением золота и бархата по стенам и бездумно следил, как слив поглощает чужую кровь. Как, кружась, остатки чужой жизни в бездну смываются. Он оставил его в живых — не в наказание, не на растерзание остальным, в моменте остановившись. Убивал и не раз, но вот так — позволить себе не мог. Опуститься еще ниже не мог. Слышит шорох за спиной, и не сдерживает усталого вздоха. Чертовым дежавю на кресле сидит. Вновь в чужую комнату пробравшись. И ждет. Позволить увидеть себя в таком состоянии — расписаться во всем постыдном, чего сегодня немало понаделал. Позволить увидеть разводы на руках, которые, кажется не отмыл толком даже, — душу раскрыть, всю гниль и вонь, что на месте ее остались, вывалить. На него — не может. Сам, почему, не понимает. Ненавидит же, каждой клеточкой тела, способной еще признаки жизни подавать, ненавидит. Но запятнать… Руки себе отрежет самолично, если понадобится. Только не увидит он. — Чонгук…. — тихим шепотом и дрожью вдоль затылка. Свежестью апельсина и совсем чуть-чуть — мяты. Угадывает его настроение с поразительной легкостью, какой же молодец. — Свали, Чимин, — хватает только на грубость. Отрубить — резко и напрочь. Лишь бы отстал и никаких вопросов не задавал. — Я не буду спрашивать, — мысли будто читает, и, Чон загривком чувствует, делает шаг к нему. Открыто не говорит, но просит разрешения остаться. Быть рядом. Почему только? Все нутро волком воет и только этого просит. Не уходи и забери всю чернь. Спаси. Слабое, жалкое нутро Чон Чонгука, который умел верить и был способен чувствовать. Что голову поднимает только под внимательным взглядом карих глаз. Все восемь лет проблем таких не имел, пока его не видел, не знал, вырезал из себя с корнем и бросил под ноги, забыв и похоронив. Чонгук остатки себя теперешнего наружу вытащить пытается, чтобы отказать ему. Те упираются и прячутся глубже, на свет этот выбираться не горят желанием. Рычат и брыкаются. Ему бы у них поучиться. Усталость берет свое, глаза закрываются, мягкой периной его присутствия рядом убаюканные. Чон не поворачивается, плечи напрягая и кулаки сжимая, в подобии сознания оставаясь. Не сдаться. Следы останутся, но их и так слишком много на нем. Одним больше, одним меньше. Переживет. Если сейчас позорно щенком несмышленым хвостом не завиляет и ластиться не начнет. Осилит сейчас, а дальше тяжелее ничего придумать не может. — Повторять не стану больше, — рычит, хоть и кажется, что скулит жалобно и тоскливо в мольбе не слушать эти глупости, — свали. Эфемерное касание пальцев разрядом по оголенным нервом проносится. Плечом дергает, чужие руки сбрасывает. А воображение картины рисует, как свет этот его тьма поглощает. Как пятна крови, с рук не смытые, пачкают одежду Чимина, молочное сияние кожи, ее чистоту затмевают. Пятнают его. Грязнят. Жмурится опять, дергает чуть резче, потому что пальцы не слушаются. Куда уж там, если его собственные конечности в рот ебали приказы разрывающегося на нейроны мозга слушать. — Иди ко мне, — все так же шепчет. Заманчиво просит повернуться. Игнорируя каждое слово. Игнорируя злость, коей и в помине нет, но очень хочется, чтобы была. С ней проще. Чонгук и без этого знает, что его ждет. Чонгук себе укрыться в его руках ни в жизнь не позволит. Чонгук ошметки лепит — кривые, вот-вот готовые рухнуть — и поворачивается. Оскал. Ледяная ярость в чернеющих глазах. Пусть его размажет, пусть его разобьет — справится, лишь бы запах Чимина не чувствовать и взгляд его на себе не ощущать. Он уйдет — и ничего не останется. Тишина только — спасение. Жест приглашающий — не широкий. Чимин с него не спускает внимательного взгляда, в котором лишь готовность — ни жалости, ни интереса. Готовность принять все, что может предложить. И немое обещание выстоять. Не дрогнуть от того, что его ожидает. Но Чонгук сам — дрожит. И предпочитает не чувствовать вовсе, чем в это окунуться. — Иди ко мне, — повторяет мягко. Чон рад бы. Но перед глазами кровь и грязь, которым он, жизнь положа, коснуться Чимина не разрешит. Они не денутся никуда, сколько раз не моргай и не прогоняй. Они плотно, въевшись. С его сутью самой сросшись. — У-хо-ди, — как громом, их тишину разрушая. — И не смей являться, Пак Чимин, в следующий раз, клянусь, дверь тобой выбью. Даже спрашивать не буду. Чон рад бы в его руках оказаться. Почувствовать тонкие пальцы, мягко головы касающиеся. Вздохнуть так, чтобы от ноздрей до альвеол его запах в нем остался. Чон бы многое положил за это. Отдал бы все, что имел. — Почему? — а вот и вопросы, которых обещано не задавать. Не обиженно. Не понимает. Ведь видит насквозь, как Чонгук на износ. На разрыв. Потому что боюсь привыкнуть. Потому что, рано или поздно, потеряю это. И тогда совсем все. Второй раз, вновь ощутив, вывезти не смогу. Вырезать нечего — и так крошево под ребрами, ни собрать, ни склеить. Потому что расслаблюсь. Поверю, что так будет, если не всегда, то хотя бы пока смерть не разлучит нас. Поверю, как бы наивно не было. Сожру себя с говном, но поверю и не смогу больше отрицать. Стану привязан. Зависим. И слаб. Перед тобой и глазами твоими, Чимин. Не берусь отрицать, что уже. Я уже. Но держусь, пока силы есть. Пока возможность, крохотная, есть, что выгребу из тебя. Выплыву. И смогу дышать без апельсина и пороха в легких. Без тебя под кожей, куда ты нагло забрался первым же своим появлением. Как будто бы не вытравил тебя восемь лет назад. Я не хочу привыкать, Чимин. Чтобы потом отвыкать не пришлось. И, как от наркоты дешевой, отходосы не ловить. Потому что испорчу, знаю себя, испорчу все, к чему притронусь. Тебя — не хочу. Я не хочу привыкать, Чимин, нуждаться в них — твоих руках. Как будто они — единственное, что заберет все беды. Не хочу зависеть. Потому что уже. И не срываться получается, только когда ты на расстоянии, подальше от меня. Чимин тишины не выдерживает, не дождавшись ничего вразумительного. Дверь за его спиной щелкает. Чонгук выдыхает.