Рассвет нового дня

«Я влюблён». Когда эта сумасбродная мысль приходит к нему первый раз, он отмахивается от нее, как от надоедливой мухи. Когда это было? Лет пятьдесят назад? Сто? Сейчас и не вспомнить. Это произошло в тот вечер, когда он в первый раз увидел Гу Рен, сраженную алкоголем, спящую в офисе за столом, на котором сгрудилась по меньшей мере дюжина бутылок из-под макколи (хотя, если честно, в тот момент, после особо сложного случая сопровождения, он и сам едва удержался от того, чтобы напиться). Если бы кто тогда увидел сурового руководителя отдела сопровождения, бережно несущего на руках свою пьяную подчиненную, то вряд ли бы поверил своим глазам. По крайней мере, Пак Джун Гиль бы позаботился бы о том, чтобы воспоминание об этом быстро выветрилось бы из головы незадачливых случайных встречных. Благо, таковых не попадалось: ни в тот раз, ни в следующие. Каким-то чутьем Жнец всегда угадывал, что Рен достигла предела и грядущий вечер встретит в компании отчаяния и алкоголя. Это случалось нечасто, раз в несколько лет, но после случаев сопровождения, связанных с насилием над детьми и женщинами, особенно когда Жнецы не могли помочь жертвам, — обязательно. Как в этом они были похожи! Гнев, который нельзя было излить. Беспомощность всесильного существа, которое не может вмешиваться в судьбу живых. Отчаяние бесправных палачей, что просто выполняют волю судьбы, забирая умерших преступников, но не трогая их живых подельников, последователей, сообщников. Все эти чувства они делили только на двоих: никто больше из группы сопровождения так не воспринимал ни пиршество насилия, ни страдания жертвы. Поэтому каждый раз, когда Джун Гиль нёс на руках спящую женщину, он обязательно давал себе слово наутро назначить ей дисциплинарное высказывание и каждый раз не выполнял обещание. Была ли причина в их молчаливом взаимопонимании? Или же всё-таки это было из-за стыда, который испытывал мужчина за свои ощущения и желания в те моменты, когда его руки обнимали безвольное податливое тело, когда голова Гу Рен падала на его плечо, а ее дыхание щекотало кожу так, что он чуть не сбивался с шага? Он не знал. Но он относил ее домой, укладывал в кровать, расплетал туго завязанные косы, а потом часами сходил с ума у себя в кабинете от ее тепла, которое упорно помнили его руки, от ощущения шелка ее волос на кончиках пальцев, от тягучего плавящего влечения, которому он не смел дать волю. Он объяснял весь этот водоворот ощущений аскетичным образом жизни, который он вел, будучи Жнецом, остатками желаний человеческого тела, постыдной слабостью, присущей мужчине перед женщиной. Но в этот поток оправданий вплеталась странная нелепая мысль «я влюблен?», которую он отчаянно и со смехом гнал прочь. Год назад Гу Рён напилась без причины, что несказанно его удивило: это день не был предтечей её выходного, не было и особо сложных сопровождений. Был лишь несданный ежемесячный отчет, про который Джун Гиль напоминал ей утром. Всё в рамках обычного, но что-то в её поведении последнее время беспокоило его, какая-то чуть большая, чем обычно, напряженность и тревожность. Воспользовавшись документом как предлогом, Джун Гиль отправился в офис подразделения сопровождения душ преступников. Гу Рён, по своему обыкновению, дремала за столом, положив голову на согнутую руку. Другая же её рука безвольно свисала вдоль тела, а рядом на полу, в компании пустых и полупустых бутылок, сиротливо белел распечатанный отчёт за март. Джун Гиль пододвинул свободный стул к столу и сел напротив своей подчиненной, вглядываясь в неё и пытаясь понять, что на этот раз послужило причиной её печального состояния. Тёмно-зеленое пальто на ней свидетельствовало о её намерении уйти, а не проводить вечер вот так. Жнец наклонился и поднял отчет: он был полностью готов. «Прости», — уловил его слух. Гу Рён едва пошевелилась, её пальцы крепче сжали стопку, на которой лежали, — словно женщина пыталась в темноте поймать чью-то руку, но нащупала лишь холод гладкого стекла. «Прости», — снова произнесла она и тяжело вздохнула. Наверное, было ошибкой осторожно вытащить стопку из-под её пальцев, было ошибкой положить свою ладонь поверх её, и уж совершенно точно было ошибкой не убрать свою руку, когда их пальцы переплелись. Но раз уж он в тот вечер ошибался, разве стоило вести счет всем промахам? Поэтому, когда он отнёс женщину домой, уложил и распустил её волосы, собранные до этого в тугой хвост, он не ушёл, как делал всегда, а аккуратно присел на край кровати. В полутьме Гу Рён напоминала фарфоровую китайскую куклу: острые черты лица, тонкая шея, ощущение хрупкости и ранимости, тронь — и разлетится на тысячи осколков. Он и не посмел — протянул руку, чтобы прикоснуться, но замер, захваченный вихрем непонятных ощущений: он должен был бы злиться на нерадивую сотрудницу, — но непонятная нежность сжимала его сердце, оцепеняла его движения, и было странно, и было нечем дышать, и тишина заполняла пространство, и лишь часы на стене мерно тикали, отмеряя секунды от вечности. Она открыла глаза: и сквозь пелену непролитых слёз и алкогольного дурмана он увидел бездну, которая тянула его со страшной силой. Что-то болезненное, но притягательно-сладкое таил тот взгляд, которым она смотрела на него, окутывала, словно путами, и не было сил сопротивляться этому взгляду, а лишь замереть в предчувствии бури. Бури, которая разразилась. Гу Рен приподнялась, положила руки ему на плечи и осторожно коснулась губами его губ. Были ли у него силы отстраниться? Было ли у него желание отстраниться? Время сжалось и рухнуло в пропасть, сгребая с собой все вопросы, возражения, сомнения. Минуты растекались в часы, а часы обугливались в секунды: время и пространство плыло туманом вокруг них, как будто всё в целом мире исчезло, остались лишь мужчина и женщина в полумраке комнаты, наполненной их дыханием да мерным неизменным ходом старинных часов. Он не мог бы сказать, сколько времени прошло до того, как Гу Рен, закрыв глаза, с тихим стоном откинулась обратно на подушку — о, как хороша она была в этот момент: темно-бронзовые пряди рассыпались по наволочке, лихорадочный румянец проступал на щеках, а тяжелое дыхание было пропитано тенью долгого поцелуя. Джун Гиль внезапно осознал, что полулежит, нависая над Жницей, поскольку своим движением она увлекла его за собой: его руки крепко держали её. Сквозь расстегнутую (о, чёрт!) белоснежную шёлковую рубашку было видно, как дыхание волнует её тело, как пронзительно нежна тонкая ключица, какая Гу Рен хрупкая, словно тонкая стеклянная ваза: а ведь она — один из лучших и сильнейших воинов "Фантасмагории", умеющая и наносить, и принимать удары. В тот момент она напоминала союз стального меча и бархата. Жнец провел пальцами по проступавшей на коже красной полоске, спускающейся от шеи чуть ниже ключицы — след, который он оставил, след, который вобрал в себя всю томительную негу их частых вечерних прогулок, всё притяжение и неловкость случайных соприкосновений, адреналин совместных миссий и трепетность, с которой она обрабатывала его раны после них. Жница, не открывая глаз, поймала его за рукав пиджака: «Не уходи!» — это было похоже то ли на полушепот, то ли на полустон. И в этот момент Джун Гиль был готов послать все свои установки и принципы прямиком в Ад, хоть к самому господину Ха в самое пекло. Все, кроме одной: она была пьяна и не ведала, что творит. Надо было остановиться: сейчас он либо уйдет, либо останется уже до утра. Жнец закрыл глаза и с силой впился ногтями в свою ладонь — боль возвращала в реальность. Он встал: заставить себя застегнуть пуговицы на ее рубашке он не смог, поэтому просто накинул на Гу Рён одеяло, которое она тут же скомкала и, обнимая, прижала к груди. Она была в тот момент так открыта и беззащитна, что хотелось укрыть её от всех теней внешнего мира, замереть и так вплавиться в вечность. Именно тогда он ясно понял: дело не только в физическом влечении, и фраза «я влюблен» уже отдавала не нелепостью и весельем, а горечью и какой-то предрешенностью. Если бы только она пришла к нему трезвая, выбравшись из своего панциря почтительности… Джун Гиль наклонился и едва слышно прошептал «я буду ждать», после чего исчез, и остался лишь отзвук шелеста крыльев и пустота, которую схватила взметнувшаяся рука сонной Жницы. А на следующий день ему объявили: Гу Рен покидает команду. Да, Императрица говорила об этом всем присутствующим на собрании, но почему-то казалось, — именно ему. В это было так сложно поверить, что он не удержался от провокации — жестокой, но правильной, положившей конец их незримой связи. Она действительно уходит. Спасать самоубийц, которых (она ведь знает!) он так презирал. Он так в ней ошибся! И принятая той ночью правда «я влюблен» жгла изнутри хуже раскаленного железа. Он заменил её ненавистью, чтобы не задохнуться от обиды и предательства, и от боли оттого, что единственный хранит в своей памяти мгновения той ночи. Его подчиненная исчезла из его послежизни так же почтительно, молчаливо и покорно, как и появилась: как будто эти двести лет не значили ровным счётом ничего. И ни намека не было в ней на искру того мгновения, когда мир плыл мимо них, покачиваясь как морской корабль. Иногда ему хотелось спросить: она хотя бы приблизительно представляет, каково быть единственным, кто помнит? Он тоже постарался как можно сильнее забыть всё, что их связывало. Сложил воспоминания на дно души, откуда они все равно прорывались в сознание яркими отблесками, но он старательно прятал их опять. Год прошел, и только сейчас, на ледяном полу в промозглой комнате, под ударами хлыста, превратившего в лоскуты не только рубашку, но уже и кожу на его спине, он снова помнил. Все их совместные моменты отразились в зеркале его сознания, которое потом разбилось на тысячи осколков, каждый из которых колол его душу: Ад не оставляет места для лжи. А вместе с воспоминаниями пришло осознание и сожаление. Он так занят был все это время тем, что чувствует рядом с Гу Рен, что совершенно не думал, какие эмоции владеют ее душой. И Ха Дэ Хэ с удовольствием ткнул его в это носом. У его бывшей подчинённой была своя судьба, своя боль и даже своя страсть. Она разделяла с ним его отношение к сопровождаемым преступникам и жертвам, и он решил, что она будет также верна всем без исключения его убеждениям? Включая ненависть к самоубийцам? Он так занят был своим возмущением, что этого не произошло, что даже не понял (за 200 лет!), какую боль хранит она сама! Почти ни разу Гу Рен не вышла за рамки рабочих отношений, пусть Жнецу и казалось, что её взгляд следует за ним повсюду, но разве это значило, что для неё их время было больше, чем работой? Ее ли вина, что он принял пьяный поцелуй за признание? И оттого ее уход стал таким потрясением. Хлыст безжалостно проходился по его спине, но боль от ударов была несравнима с болью от осознания: он был ей безразличен. Все это время. Хотя нет, теперь она наверняка его ненавидела. Когда Джун Гиль понял причины своей злости на неё, обида отступила, и он ясно понимал, что натворил. Особенно теперь, когда знал, кем была для Гу Рен та девушка. Что ж, он заслужил и ненависть и презрение: он был эгоистом, пусть так... Но он теперь ни за что не отпустит мысль, казавшуюся ему когда-то смехотворной:"Я люблю тебя, Гу Рен"