"Жизель" майора Трофимова

Часть четвертая

И не влюблен, да и отяжелел, Толпой нахлынули воспоминанья, Отрывки из прочитанных романов, Покойники смешалися с живыми… М.Кузмин.

Апрель 1967       В вагоне электрички было пусто и желто. По-весеннему низкое назойливое солнце нагревало деревянные сидения. Пахло лаком и креозотом. На даче после зимы ожидалось много дел. Лесная дорога от станции уже оттаяла, только последние сто метров тропинки покрывал сугроб из рыхлого льда; наст совсем не держал, и Николай с каждым шагом проваливался по колено. Склон, на котором стоял дом, был обращен к северу и тоже весь еще был завален снегом. В поту и с промокшими ногами Николай добрался до крыльца и закурил. Припекало почти как летом.       Внутри было по-подвальному мрачно и зябко. Печь не желала топиться, дымила, тухла, но потом труба прогрелась, и дым все же пошел вверх, а не во все стороны. Но было уже поздно: все — полотенца на веревке, постель, одежда, волосы — провоняло копченым. Николай потрогал ладонью чуть отходящую синюю кафельную плитку, которой была облицована печь, — совсем холодная. Еще часа четыре будет топиться вхолостую, и только потом станет теплее.       Не раздеваясь, он разбирал вещи, откладывал фотографии, записные книжки, тетрадки, кое-какие книги, машинописные страницы. И вдруг замер в недоумении. Непонятно, как эта фотография оказалась здесь, на даче. Фотографировались в ателье на Невском. Сестра Оля сидит на стуле, неловко подобрав ноги, Николай стоит. Племянник Вовка, судя по лицу, соскальзывает с колен матери, но силится улыбаться и не очень цепляться за платье: помнет — влетит. Николай улыбнулся, подумал, что надо написать им, и аккуратно убрал фотографию в бумажник. Оля осталась после войны и эвакуации в Красноярске, там закончила школу, отучилась в педе и вышла замуж. Редкие письма между ней и Николаем были наполнены незначительными фактами: сын начал ходить, дали квартиру… В письмах она казалась совершенно посторонним человеком. Это переменилось, когда Трофимов, возвращаясь из Самарканда с похорон тетки, неожиданно заехал в Красноярск и привез Олю с сыном погостить в Ленинград. Писать друг другу чаще они не стали, но это было уже совсем другое молчание. Вовка всегда дописывал в Олины письма несколько строк от себя. Трофимов рисовал для Вовки смешные картинки. Обсуждалось, что Вовка после школы приедет в Ленинград учиться. «А ведь это уже этим летом!» — спохватился Николай. Вдруг возникло странное ощущение протяженной куда-то в будущее нити.       Николай чертыхнулся, увидев пятно сажи на рукаве, вышел на улицу, попытался оттереть снегом, но руки мгновенно свело. Пока он дул в мокрые красные ладони, вдруг понял, что они пахнут совсем как у Трофимова, когда тот суетился здесь по хозяйству. Июль 1955       — Сразу на дачу поедем, — еще на платформе заявил Василий, забирая чемодан и вручая Николаю букет пионов.       — Помыться бы с дороги, — возразил Николай.       — Горячую воду все равно отключили. — А на даче у меня и баня теперь есть.       Дачу в Токсово дали Николаю, но главным ее энтузиастом был Василий, который, выйдя на раннюю пенсию, всего себя вкладывал в стройку, покраску, посадку и прополку. По части достать стройматериалы Трофимову не было равных. Он так полюбил дачную жизнь, что даже пытался солить грибы и варить варенье. И даже шутил, что присмотрел себе неподалеку кладбище: на горке в сосновом лесу.       — Чему ты так улыбаешься? — спросил Николай в трамвае.       — Рад, что вручил тебе такие неприличные цветы.       — Неприличные?       — Ну все эти лепестки, похожие на… — Василий провел пальцем по кромке лепестков и погрузил палец внутрь бутона, — Ну, ты понимаешь. И пахнет, в отличие от розы… будоражаще, — объяснил Василий.       Николай рассмеялся. Он был на гастролях полтора месяца, и теперь снисходительно прощал Василию скабрезные шутки.       Значит, за время гастролей Василий успел соорудить баню. Участок им достался так себе: на склоне горы, с огромными валунами, соснами и исполинского размера елью. Огородничать будет тяжело. Но в первую же осень Василий все перекопал, соорудил террасы, укрепил их списанными с железной дороги шпалами, камнями и бог знает чем, посадил какие-то кусты, чтобы корни держали склон, — и вот теперь собирался строить домик, а баня была его репетицией. Она стояла внизу участка, отделенная от дороги канавой и молодым частым ельником. Прямо за будущей калиткой из-под камешка бил родничок, воду брали оттуда, колодца не было: не все сразу. Баня — даром, что маленькая, — состояла из шести помещений: веранда (двое сидя поместятся, трое — нет), дровник, предбанник, помывочная, парная и чердак. Выглядело солидно и нарядно. Пахло свежей древесиной и не до конца подсохшей краской.       — И печника нашел? — спросил Николай.       — И веничек приготовил! — кивнул Василий. — Пойдем разомну тебя, пока не натопилось. А то ты с дороги деревянный же.       Печь оказалась металлической, самодельной, обложенной булыжниками и камнями поменьше. Василий расстелил в уже теплой бане полотенце и стал методично разминать мышцы от стоп до плеч. Уже много лет Николай предпочитал эти руки рукам профессиональных массажистов. Несколько раз Василий отвлекался, чтобы подбросить дров.       — У тебя там в предбаннике постное масло стоит, — сказал Николай. — Зачем?       — Так бы тебя и съел. С постным маслом, — усмехнулся Василий и сжал как следует уже разогретую ягодицу.       — Ну что ты ни мычишь, ни телишься? Давай неси и еби уже. Иди, иди, я полежу, — Николай перекатился на спину и потянулся. — Эх, хорошо. Растекусь, как масло, и делай, что хочешь!       — Ебстись в парилке опасно для жизни, — Василий похлопал его по бедру, Николай перехватил руку и переместил ее себе на член. — Ты почему не загорел, а? Выходных что ли не было? — Николай картинно вздохнул. — Иди поешь перед тем, как париться. Я там картошку тушил с мясом, найдешь в чугунке под лавкой. Поешь и приходи.       Укутанная в полотенца, картошка ждала Николая еще теплой.       От жара по стенам парной стекал смоляной пот. Николай лежал на спине, задрав ноги к потолку и отмечая, какие пальцы немеют от жара, а какие — нет. Ему нравился сухой жар, и он пока не поддавался на уговоры «вздануть», как говорил Василий, и попариться. Успеется. Мысли текли медленно, немного клонило в сон от свежего воздуха и непривычной тишины: только дрова в печке трещат — и все. Василий недолго сидел смирно и скоро уже гладил ладонями его уже совсем скользкие бока и живот, наклонялся, целовал.       — Хорошо пахнешь.       — Я тоже скучал, — ответил Николай. — Я сейчас помоюсь, а потом ты меня попаришь, хорошо?       — Давай, я тогда еще подкину.       — Это похоже на то, как у вас в детстве было?       — В детстве меня парили, держа лицом в тазу с холодной водой, — рассмеялся Василий. — Пять минут — и все! Вот пекло было!       — Попаришь, а потом маслом в предбаннике воспользуемся, — улыбнулся Николай. — Господи, хорошо-то как!       Вышел из парилки, набрал из бака в таз ледяной воды и не торопясь вылил себе на плечи и голову, чувствуя не ее температуру, а только блаженство и невесомость в теле и мыслях. Покряхтел и крикнул в сторону парилки:       — Ух! Васенька, ну просто как в рай попал!       — Иди приляг отдохни, рановато тебе в рай еще, — откликнулся Василий, и послышалось характерное шипение: Василий «взданул».       Лежанка в предбаннике оказалась коротковата, и Николаю стало любопытно, где же они будут спать. Настроение было приподнятое. Николай радовался, что припас бутылочку вина. Пусть под тушеную картошку, но все равно есть, чем отпраздновать встречу. Однако попарившись, он уже не был уверен, что стоит пить. Тело и без того таяло в неге.       Трофимов вышел из парной и, хитро ухмыльнувшись, спросил:       — Тут за баней выросла роскошная крапива. Хочешь?       — Чего? — не понял Николай.       Щи что ли он из крапивы хочет варить?       — Ну, я тебя ею…       «Ах, вот оно что, — подумал Николай. — Кто о чем, а вшивый о бане.»       — Может, лучше я тебя? — спросил Николай, убирая с плеча Трофимова приставший березовый листик.       — А давай, — с готовностью согласился Трофимов. — Только перчатки надень, я у печки оставил.       Николай вдруг почувствовал досаду от такой заботы и вседозволенности. Захотелось, чтобы все произошло побыстрее и без лишних нежностей. Будет еще на них время. И на крапиву и на все. А сейчас бы побыстрее.       — Иди лучше сюда, — позвал он и повернулся так, чтобы обоим вместиться на лежанку.       — Смазал? — удивился Трофимов. — Молодец. А чего не растянул?       — И так зайдет. Я и так как мороженое растаявшее.       — Аппетитненько.       — Заткнись и суй! — лениво огрызнулся Николай.       — Суй хуй! — хмыкнул Трофимов.       — Да ты поэт, — сказал Николай, чувствуя, что в нетерпении начинает отвратительно ерзать.       — Талант не пропьешь, — совсем уже тихо и хищно сказал Трофимов, задевая кожу губами, и наконец надавил.       Секундная боль утонула в сладком и вязком. Даже казалось, что можно вот так и уснуть в процессе, разнежившись. Николай решил ускорить процесс.       — Не дёргайся, тебя тут вообще-то ебут. Имей совесть, — зло прошипел Трофимов.       Это была их старая игра, но она все не надоедала. Надо только раскочегарить Трофимова посильнее.       — Значит… еби… лучше… — между вздохами поддел Николай.       — Ах ты дрянь!       Трофимов засунул ему пальцы в рот сразу три, до костяшек, вызывая характерный звук подавленного рвотного спазма.       — Жаль, у меня не два. — зашептал он и больно прикусил ухо. — Заткнул бы тебя одновременно с двух сторон. Вот было бы счастье.       Николай взвыл и стиснул зубы, тело свело и скрючило. С полминуты он был где-то не здесь. А еще через пять минут крепко спал.       Спали тем летом на чердаке бани, на сеннике, заготовленном Трофимовым, в тишине и травяном благоухании. Электричество еще не провели, и Трофимов достал где-то железную печку с конфоркой и умудрялся на ней готовить что-то съедобное. Из бытовых обязанностей на Николае было только ходить за продуктами и, как говорил Трофимов, «украшать собою пасторальный пейзаж». В будние дни других дачников не было, и можно было не понижать голоса, ночами не зажимать рот подушкой, купаться голышом и валяться на песке под соснами — невиданная роскошь по городским меркам. Там, в Ленинграде, на улице Кингисеппа, Николай выменял комнату, соседнюю с трофимовской. Они содрали обои со смежной двери, и комната Николая стала спальней, а комната Трофимова — гостиной и столовой. Теперь уже можно сказать наверняка, что там прошла вся жизнь Николая. Июль 1961       Он заканчивал карьеру, как начинал, — «Жизелью».       — Ну вставай, мой Альберт, вставай, — разбудил его Василий, горстями высыпая на кровать цветки ромашек.       Не забыть то почти физическое ощущение счастья, которое испытал Николай, проснувшись среди цветов. Он смущенно повертел в пальцах один цветок:       — Любит, не любит…       — Брось, у всех нечетное количество, — улыбнулся Василий и полез с поцелуями.       Утро было волшебное: свежее, солнечное, радостное.       — Твоя эмоциональность меня тревожит, — пошутил Николай.       Добрый и благостный Трофимов был действительно явлением редким и недолгим. Перепады его настроения обычно были страшны.       — Скажи мне об этом, когда перестанешь обкусывать ногти перед выступлениями, — огрызнулся Василий и, очевидно спохватившись, что сегодня будет последнее выступление, повторил:       — Вставай мой прекрасный принц! Сейчас принесу твой кофе.       — Что за монархические пережитки? — спросил Николай.       — Я ж не цесаревичем тебя зову и не великим князем, — ответил Трофимов. — Ты мой сказочный принц. Заколдованный, — и уже уходя, добавил, — Ты, кстати, знаешь, что в оригинале «Спящей красавицы» принц Аврору того-этого? Она троих родила, прежде чем он догадался ее поцеловать.       — Так мне сегодня, выходит, повезло, что ты догадливее того принца? — хмыкнул Николай.       — Откуда такие глубокие познания в зарубежной литературе? — спросил Николай чуть позже, за завтраком.       — Люблю послушать умных мальчиков. И не только послушать, — проказливо отмахнулся Трофимов.       — Ой хвастун!       — Хорошо, что это будет «Жизель», — вдруг резко стал серьезным Трофимов. — Она тебе идет.       — Объясни, — попросил Николай.       Он уже настраивался на вечерний спектакль.       — Жизель — не очередное увлечение принца, не просто флирт, а первая любовь, причем единственная, — Трофимов был из тех, кто лучше соображает, когда объясняет свою мысль, и Николай завидовал этой его способности. — Сначала он уверен, что может жить так, как ему хочется, что ему не будет отказа. Его любовь быстра, это, конечно, очаровательно, но… — Трофимов неопределенно махнул рукой. — Изменение становится понятно с потерей Жизели. Нашего легкомысленного донжуана больше нет. Его любовь оказывается священна. В их встрече на кладбище и радость, и отчаяние. Это разговор двух душ. Он не боится смерти, он боится, что он успеет сказать ей о своей любви и верности. Ммм… Прощание это или прощение? Неясно. Ясно, что в финале Альберт остается со своей болью, которая не исчезнет никогда.       Николай задумчиво кивнул и попытался снова шутить:       — Кажется, в твоей постели было слишком много мальчиков с филфака.       — Не ревнуй!       Николай презрительно фыркнул.       Вечером труппа плакала, не скрывая. Плакали и многие зрители в партере. Трофимов принес фиалки с бархатными листьями, и глаза его тоже блестели, а челюсти были слишком сжаты.       Больше Николай уже не выступал, занимался воспитанием нового поколения танцоров: он еще не был готов оставлять труппу на других хореографов. Трофимов относился с пониманием, хотя иногда в шутку и обещал, что один даст всю любовь и обожание, которые Николай привык получать от публики.       — У меня нет метаний по поводу смысла жизни, — сказал он однажды.       Это было правдой. Трофимов, каким его знал Николай, понимал себя через любовь.       Но у Николая метания по поводу смысла жизни были, хоть и бесплодные. Он любил Трофимова, и крепко любил, но — только в ответ на его любовь. Знал, что он для Трофимова — центр мира, и ценил его за это. Знал, что если перед Трофимовым встанет выбор, где на одной стороне будет Николай, а на другой — да что угодно, — Трофимов выберет его. Может, уже выбирал. Наверняка. И всегда, неизбежно будет раз за разом выбирать его. Трофимов уже терял все: свободу, доброе имя, человеческое достоинство, — совести у него и не было, должно быть, никогда — он на своем опыте знает, какая потеря для него страшнее. Жить, понимая это, было если не легко, то приятно. Сентябрь 1966       Трофимов спускался с чердака своего дачного домика в Токсово. Вдруг под ногой не оказалось ступеньки, и он упал, неловко выбросив из рук табурет.       — Василь? — позвал Николай снаружи.       Трофимов не отвечал, прислушиваясь к себе.       — Вася! — Николай уронил что-то, сам бухнулся рядом и прижал пальцы к шее.       — Да жив я, — прохрипел Трофимов и попытался оттолкнуть руку.       Он открыл глаза и с помощью Николая сел, прислонившись к стене. Похоже, собиралась гроза: небо потемнело, в ушах стучало, и было душно.       — Воды дай.       Николай вложил ему в руку ковш и коснулся лба.       — Вась?       Трофимов выпил, закрыл глаза, прислонившись затылком к стене, потом взял Николая за руку, сжал кулак, кривовато улыбнулся и тихо-тихо позвал:       — Николенька… Похоже, осколок.       Он потёр грудь там, где ощущал что-то, что не должен был ощущать.       — Да куда, дурак?..       Но Николай уже вскочил, на ходу бросил:       — Я быстро. А ты… держись! — коснулся губами лба и исчез.       Трофимова тошнило и клонило в сон. Было досадно, что Николай ушёл: а ведь и сам знал, как тоскливо и страшно умирать одному. Но нет, он обещал вернуться, и Трофимов должен дождаться, только вот поспит немного…       Николай ехал на велосипеде под горку, молясь про себя, чтобы под колесо не попался незаметный сосновый корень. Сломать шею сейчас было бы некстати. Он ехал на станцию, там должен был быть телефон. Ехать было минут пятнадцать.       — Алло, скорая? — кричал он в трубку, пугая билетершу. — Кавголово, Озерная восемь. Фронтовик, осколок в груди! Что значит, не поедете?.. Алло, алло!..       В «Скорой» трясло и тревожно пахло карболкой. Сосредоточенная докторша считала пульс Трофимова и что-то бормотала под нос. После укола губы у него были не такие синие, но дышал он с видимым трудом. Николай примостился рядом, перебирая и грея его пальцы. Иногда он наклонялся к уху Трофимова и бубнил что-то обнадеживающее, надеясь, что от звука его голоса ему будет полегче.       — Ничего-ничего, браток, довезем тебя! — сказала докторша и пояснила Николаю, — Я сама войну санитаркой проползала, тоже вся перебитая. Мы его в Военно-медицинскую академию везем, там в наших ранениях понимают.       Голова горела, Николай едва осознавал себя. Когда на оформлении его спросили:       — Брат? А почему фамилии разные? — он некоторое время не понимал, что ответить, пока наконец не выдавил из себя:       — Отцы разные.       Трофимов лежал в больнице до снега. Николай поначалу не мог привыкнуть, что ночью на тумбочке тикают только одни часы, а не двое. Не спал, ничего не делал, ни с кем не говорил, дни проходили мимо. Но когда Трофимова выписали, стало еще хуже.       Он стал похож на старика. Капризного и к тому же злобного. Через неделю Николай отселил его в соседнюю комнату на кушетку.       — Вот так ты меня, значит, любимый, да? — прокомментировал это Трофимов. — Вышвыриваешь из своей постели? Ну тебе недолго осталось меня терпеть. Ты только подожди, пока я сдохну, не води пока никого, а то объяснять про меня неловко будет.       Трофимов вставал с постели только в уборную. Николай старался поменьше бывать дома. Днем слонялся по театру, где уже давно не работал, вечером напрашивался к кому-нибудь в гости и допоздна сидел там, превозмогая скуку. Оказалось, что Трофимов был интересным собеседником, с другими потом тягостно и тоскливо. Через пару недель Николай понял, что и в театре, и в гостях он совершенно неуместен. Его сторонятся. Трофимов отвадил от него всех знакомых, а Николай заметил это только спустя годы. Бродить по зимнему Ленинграду было невозможно, и Николай стал просиживать дни в публичной библиотеке, читал Толстого, но запомнил только скрипучие половицы под красной дорожкой и заветрившееся масло на буфетных бутербродах. Начал читать «Ивана Ильича», но бросил и с тех пор в библиотеке не был.       Когда он приходил домой, Трофимов обычно уже спал. Однажды он остановился в темной комнате, явственно почувствовав запах перегара. Видимо, Трофимов попросил соседей купить ему. С улицы в окно светил фонарь, на потолке лежала крестообразная тень, было до тошноты душно и противно. Николай долго сидел, думая, что же делать теперь, когда Трофимов запил. Он нехотя принимал то, что было очевидно уже несколько месяцев: Трофимов больше не поднимется.       Скоро Трофимов стал пить, не скрываясь. Николай устраивал сцены соседям, требовал перестать носить Трофимову водку. В комнате воняло, как на вокзале. Однажды они поскандалили из-за очередной пьянки, Николай достал деньги из бумажника Трофимова, намереваясь их спрятать, и Трофимов вдруг поднялся и бросился на него, отбирая. Боролся он не слишком сильно, но остервенело и злобно.       — Так, да? — пыхтел он. — Тогда я тебя по-другому…       На столе лежал кухонный нож: Николаю теперь было не до порядка в доме. Трофимов схватил нож и замахнулся. Поверить в то, что Трофимов действительно сможет его прирезать, было невозможно, но участвовать в этом фарсе не хотелось.       — Нет, лучше уж я сам, — сказал Трофимов. — Так всем легче будет.       И они снова, еще ожесточеннее, сцепились за нож, которым Трофимов на этот раз пытался колоть себе в бок.       Николай пришел в себя на кухне, когда соседка Надежда капала ему корвалол. Он отчаянно хотел проснуться от этого кошмара, но чем больше думал, тем больше понимал: это был уже не его Василий. Этого даже не было жаль.       — Может, милицию? — спросила Надежда.       — А толку? — ответил Николай. — Сейчас отойдет. Через полчаса зайду, будет каяться и извиняться.       Даже больше: плакать, руки целовать — это уже было известно.       — Пахнет из его комнаты, — сказала Надежда. — Егоровы жалуются. К управдому пойдут.       — Пусть, — вздохнул Николай, сжимая голову ладонями. — Господи, поскорей бы он уже а…       Трофимов умирал долго. Каждый день было одно и то же:       — Да, я знаю, что я урод и что я испортил тебе жизнь. Ну, прости меня, прости, что так получилось! Я стараюсь, стараюсь сдохнуть, но не могу! Силы воли не хватает! — кричал Трофимов каким-то чужим, издевающимся голосом, и невозможно было поверить, что этот человек его когда-то любил.       Николай говорил себе, что Трофимову больно и страшно, что он от этого такой. Но пожалеть его не получалось. Все силы и желания покинули Николая. Он не видел впереди никакого просвета. И казалось даже, что и в прошлом никогда не было ничего хорошего.       Весной Трофимов стал совсем слаб. Присмирел как-то, даже как будто полегче стало с ним. Однажды разговорился:       — Не дано мне быстрой смерти, не заслужил, — Николай открыл окно и сел к столу, не глядя на Трофимова. — Раньше вот казалось, что нет ничего гаже, чем умереть в ноябре или декабре. Мрак, грязь, мерзлая земля, сырой ветер. А теперь думаю, что в ноябре жизни совсем не жаль, и так все гадко и мертво. А сейчас хуже, чем в ноябре. Солнце. Принюхаешься, и такой, знаешь, раздрай внутри… Небо такое… «на бледно-голубой эмали», а тут, на земле…       Николай встал, раздраженно сказал:       — Неинтересно, — и ушел в свою комнату, закрыв за собой дверь. Апрель 1967       К вечеру на крыльце растаял весь снег. Сантиметров десять ушло. В огороде наметились какие-то ямы, как от могил, и кусты. Приходил полусумасшедший сторож, подниматься к дому не стал. Николай сказал ему, что приберется и уедет завтра-послезавтра, ключ оставит над дверным косяком. Растапливая на ночь, он сжег все отобранные утром личные вещи. С собой решил ничего не брать: пусть все добро остается будущим жильцам, все вплоть до веников в бане и наволочек. Перед закатом, когда воздух наполнился чириканьем, сидел на крыльце, курил, смотрел на голый каштан, на розоватое небо. Из темной веранды тянуло склепом. С озера доносились крики лебедей. Николай отшвырнул окурок. Он хотел если не освобождения, то хотя бы облегчения, но чувствовал только тоску и пустоту. И мрак, совершенно неуместный под беспощадным апрельским солнцем.       В 5.30 зачирикала птица за окном. Николай больше не смог уснуть. Комната за ночь выстыла, даже половики были ледяные. Он оделся, сунул за пазуху полбуханки и вышел на улицу. Накрошил на появившийся из-под снега пенек немного хлеба для птиц и пошел в лес, загребая рыхлый снег в ботинки.       На кладбище нашел все так же, как на прошлой неделе. Распутица, комья мерзлой рыжей глины, две конфетки у крашеного синим памятника, венок «от сослуживцев». Николай стоял, курил, думал, что надо бы заказать фотокарточку на памятник. Промокшие ноги совсем задубели. Он долго, до головокружения, смотрел вверх, в полупрозрачное апрельское небо за качающимися верхушками сосен. Потом вытащил из кармана двое наручных часов, положил их на памятник, запахнулся поплотнее и побрел, поскальзываясь, вниз по склону.