Окажи войне уважение

      Рука тянулась. Куда? Без разницы!       Рука тянулась. К чему-то высокому.       Рука коснулась.       Рука отбросила в сторону. Стул пролетел по комнате. Спинка разбилась о стену. Гулкий. Зычный. Просто оглушающий звук треска. Тело вздрогнуло. Тело… человек? Да нет же, людьми дорожат. Людей любят. Он не человек. Не считал себя таковым.       Голова устремилась к потолку. А как… а где… Крик точно был издан, но слышно его с той же точностью не было. Святослав прикрыл рот. Губы дрожали.       — Батюшка…       Пересвет обещал. Не пришел. Пересвет солгал. Тот, кто вырастил его, не родной и даже не названный, но «батюшка» не смог убедить Владимира. Почему Пересвет не надавил, он же умеет, он же сын своего проклятого отца, своего Владимира! Он же родной его сын! И все же тиран для Святослава и вместе с тем отец для Пересвета от своего не отступил. Нет Пересвета — нет отмены Владимирского приказа.       Всех.       Каждого.       И каждого.       Всех.       Святослав зажал уши ладонями. Пальцы надавили на виски. Если бы только не Владимир… о, Святослав жил бы спокойно! Жил бы счастливо и беззаботно, да хоть в нищите или в Темном лесу. Или вовсе бы погиб, что казалось не худшим исходом Святославской жизни.       Руки на висках ослабли. Святослав проморгался, и слеза спустилась с глаза на щеку. Она оставила стягивающий кожу след, блестящий под тусклым светом комнаты. Святослав замер. Вздымания груди стали ровными, и Святослав убрал ладони от головы. Уперевшись руками о постель, он нерасторопно встал. Колени подрагивали, но он пошел вперед.       Давно стемнело. Святослав немало ждал прихода Пересвета. Уж скоро солнце покажется с его первыми лучами, а значит наступит следующий день. И в это время Святослав будет далеко от Лучника.       Пятиэтажный заезжий дом стоял на окраине града с дальней от границы с Владимирскими землями стороны. Всего в нескольких метрах от него на холмике возле околицы разожгли внушительный костер. Святослав прошел через калитку невысокого забора вокруг просторного участка заезжего дома. Мужчинка, сидевший в широком кругу людей вокруг костра, привстал. Он помахал на себя шатающемуся Святославу. Тот поплелся к костру.       Желтый свет мелькал на улыбчивых лицах людей. Пламя неслось в сторону одного человека, но на полпути меняло направление и бросалось к другому. Неровная трава с затерявшимися в ней сорняками блестела оранжевым. Стоял легкий гул перешептываний от людей, ожидавших истории, смешанный с треском огня. Святослав поморщился навязчивому запаху горящих поленьев, опаляющему нос грубым теплом.       — Оклемался, погляжу, — вернулся на место мужчинка.       Святослав хмыкнул и опустился на землю позади него. Парень в черном кафтане слева от мужчинки сдвинулся в сторону, с улыбкой похлопал по месту, и Святослав устроился между ними. Сидевшие и стоявшие у костра расхохотались. Святослав выдавил слабую улыбку.       — Это было подло, — уставился на ворона слева Святослав. Тот пожал плечами.       — Ты сам сел. Так что твоя очередь. Благодарю, что отсрочил мою историю.       — А какую он рассказал? — Святослав кивнул в сторону мужчинки.       — Поучительную.       — Боюсь, в моей жизни только пугающие. На кострах точно нет возможности передать историю другому?       Люди замотали головами. Святослав наигранно скривился.       — Ладно, хорошо, тогда есть одна. Я часто участвовал в битвах. Сколько свою жизнь помню, столько я либо учился войне, либо был на ней. И вот я вел людей в бой. Ворон доверял мне это. И мы почти победили. А Владимирские применили магию. Они и до этого так делали, но тогда чародейство стало иным. Мне показалось, что сам Владимир участвовал в той битве. Но мои люди не пожелали отступать. Перуны метались по небу, мертвые ходили, копья летели во все стороны. Каждый здесь знает, как проходит сражение. И я испугался. Я предал своих людей. Без раздумий, но с сожалениями. Воевода Владимирских заметила меня, когда я спрятался. Но она промолчала. И не убила меня. Люди кричали меня, но я убежал. Забрал свою лошадь и понесся к отцу. Он узнал о моем проступке. А я солгал ему. Но отец никогда не верит мне, он знает о всем, что я делаю. Всегда он всё знает. Он применил чародейство, наказывая меня. И на следующее утро мне доложили, что я должен отправиться в земли врага. Поэтому я сейчас здесь, на границе. Единственным наказом отца стало «убивай всех и каждого, чтобы им было о победе думать неповадно». Я не хочу и боюсь этого, но отец — самое жуткое существо, что я когда-либо видел. Я больше его боюсь, чем человека убить.       Потрескивал костер. Люди неразмеренно дышали. Что они могли тогда думать? Мужчины не могут быть трусливыми, они просто не имеют на то права. Так с чего бы Святослава, монстра, что бросил живых людей на верную смерть в битве с такими же монстрами, жалеть? Но монстр обожал свою жизнь и жалел о тех, что отнял тогда. Монстр был уверен, что никогда не откупится от собственной жалости да трусости. Они пожирали его, как пожирали других, подобных ему. Они казались монстрам самыми жуткими грехами в других, но жили в их душах. Там с чего бы Святослава, раскаявшегося существа, что страшился самого себя, не жалеть?       — Я сочувствую тем, кого обязан убить. Я сочувствую вам.       Святослав обратил взгляд к мужчинке. Левая часть бледного лица Святослава светлела желтым, но правая оказалась поглощена теменью ночи. В глазах играли блики, перескакивая вверх вниз и не останавливаясь ни на миг. Черные волосы, которые Святослав не осмелился изменить мороком, запутались друг в друге после долгих ворочаний во сне. Мужчинка увидел его лик. Не широкий нос с заметной горбинкой на бледном веснушчатом лице, которым обладал образ Святослава с мороком, а маленький, приплюснутый нос на смуглом лице без веснушек. Не густые брови над карими глазами, а тонкие линии волос над серыми глазами, чуть спрятанными под веком. Не пухлые щеки, не широкие плечи, не светлые губы, а острые скулы, узкие плечи, темно-розовые резкие очертания губ.       — Я…       Святослав не нашел слов. Огонь пронесся над головами нескольких людей. Его языки выбились вперед, прыснули мелкими искрами. Пламя прошло круг по воздуху там, где ни за что бы не достало без чародейства. Оно опаляло груди людей. Поджигало им одежды. Пламя убивало этих людей.       Святослав встал. Ноги и губы дрожали. Пламя достигло мужчинки. Он отшатнулся назад. Белая рубашка зацвела огнем. Лицо скорчилось в гримасу. Он не закричал. Но лишь потому, что Святослав не хотел. Никто не кричал лишь потому, что монстр не хотел.       Святослав понесся к заезжему дому. В спешке он отвязал Буяну от стойла. Поставил левую ногу в стремя и запрыгнул в седло. Схватился за поводья и ударил пятками по лошади. Буяна кинулась вперед и бежала в сторону Елева, бывшего стольным градом Елевских земель. Владимир говорил, что Святослав отправится ближе к Ограждающим водам. То есть в Браниславль. Путь туда пролегал через Костянов, Елев, Злыднеград и Кокуевск. После Святослав отправится в Вересень, а там есть где разгуляться. Люди извивались от боли. Водили руками по лицам, но от бессилия не могли и слегка надавить. Святослав потряс головой. Можно будет приезжать иногда в Линев. Он находился не так уж далеко от Вересеня. Может и в Купечеград удастся изредка наведываться. Да… Там его жизнь станет жесточе, но зато счастливее. Владимир не достанет его. И Владимир не прикончит его. Святослав сможет провести целый день на пляже или подарить девушке цветы. Он сможет сделать кое-что. Ему даже думать о том грешно было, но он сможет. Он сбежит. По щекам людей текли слезы. Их кожа сгорала, открывая кости ещё живых людей. Святослав зажмурился. Стрекотание сверчков заглушил вой. Убийца! Убил! Убийца! Убил! Святослав приоткрыл глаза, чтобы наблюдать за дорогой. Ноги прильнули ближе к Буяне, опасаясь деревьев. Убийца! Убил! Он… Святослав вздохнул, и вздох его оказался воплем. …убийца.       То был день после Купальской ночи. Вечером Святослав станет убийцей, но утром Келли вспоминала о том, как отказалась от магии. Как из-за неё чуть не погубила самую важную часть себя.       Келли ходила по кухне, не разделенной с широким коридором, из стороны в сторону. На лице пылала застенчивая улыбка. Елизавета вот уже сейчас расскажет что-то важное о магии!       — Нам нужно уехать, — выпалила Елизавета как зашла в квартиру, даже не сняв обувь.       — А…       — Без глупых вопросов. Я рассказывала об этом месте.       Келли разве что не подпрыгнула от восторга, налепившего ей на лицо ещё более широкую улыбку.       — Русь? Серьезно? Я увижу настоящую магию?       — Романова, без глупых вопросов. Но нет, настоящую магию ты и так видела. Та просто будет сильней. Собирайся.       — Мне с мамой нужно проститься.       Келли приподняла левый уголок губ и шепотом повторила «с мамой». Тогда она звала Стеллу мамой. А Елизавета звала её Романовой.       — Ну хорошо, — Елизавета развела руками.       Русь — это место, где в магию не верят только чудаки. Это место, где магия доказана науками. Это земля, на которой живут и люди, и нежить. Это земля, на которой почитают богов и задабривают нечисть. Магия на Руси сильней, но и опасней. Елизавета научит Келли с ней обращаться, научит и другим вещам, кои в тех землях могут понадобиться. Так Елизавета говорила Келли.        Дерьмо. Дерьмо! Чертово, блядское дерьмо!       — Ты слышишь? Слышишь меня, Келли?! Келли!       Стелла замахнулась. Боль. Щека. Дерьмо!       — Неблагодарная свинья! Ты слышишь, Келли? Свинота!       Рука вцепилась в майку. Потащила на себя. Чужие ногти впились в руку. Ладони начали отталкивать. Келли не вырвалась. Но Стелла прекратила тянуть.       Под кожей; под мышцами; под ребрами. Боль. Боль внутри тела, возникшая не физически. Возникшая куда более тяжелым и болезненным методом. Боль… боль ощущалась пропастью. Просто дырой. Вырисовывалась в фантазиях. Боль — всё, что сейчас ей оставалось. Оставалось Келли. Отвратное чувство в горле, когда слова застряли. Когда они обрели разъедающий рот вкус. Вялость в ногах, когда они подкашиваются. Когда приходится опереться о дверь, дабы устоять. И выстоять. Красота и мерзость мыслей, когда предал дорогой человек. Когда хочешь броситься в объятия, но подавляешь рвоту. Расплывающаяся по телу уверенность, когда думаешь об ответном ударе. Когда сжимаешь кулак, делаешь широкий и трясущийся шаг вперед. Бьешь.       Костяшки как в камень ударили. Стелла отшатнулась назад. Келли обхватила кулак свободной рукой. По пальцем прошел спрятавшийся под кожей огонь. Заколол в сотнях местах одновременно. Стелла ухватилась за нос.       Келли подняла голову. Волосы урвали немалую часть обзора. Беляна усмехалась. Стояла совсем недалеко в гостинице, сложив руки за спиной. Беляна дергалась, когда Келли двигалась. Губы её тогда дрожали. Но стоило Стелле сделать шаг к Келли, и на лицо твари вернулось злорадство. Эйвери отбежала в дальний угол кухни. Закрыла руками лицо, отвернувшись. Блять… Бляди!       — Тварь ты. Слышишь, тварь?! Не смей называться Романовой, тварь! Ты — дерьмо. Сумасшествие твое — магия! — просто дерьмо! Дерьвое! Слышишь, дерьмо?!       Келли развернулась. Резко открыла дверь. Услышала хлопок.       Завопила. Завопила во все горло! Заорала так, словно стояла в глуши. Упала на холодный пол. Вопила. Визжала! Кричала! Хрипела столь громко, сколь могла. Рыдала так… так больно рыдала.       Елизавета подхватила Келли под руки. Подняла и отвела в машину, водя ладонью по спине. Келли мычала во всю, постоянно прерываясь на всхлипы. Келли пыталась связать слова. Пыталась. Не могла.       Что-то случилось. По телу прошла дрожь. Что-то… что-то было. Внутри скакало нечто, разрывая путь наружу острейшими когоями. Нечто скреблось, откусывая куски плоти. Нечто, заполняющее доселе всё то жалкое туловище, утеряло свою силу. Прекратило наполнять часть, выйдя тонкой ниточкой, а после хлестнуло в округу резкими волнами. Келли прекратила держаться. Ослабела. Упала в хватку Елизавета, ставшую сильней.       — Не смей, Романова, — хрипло прошипела Елизавета. В глазах нет страха, но есть что-то. Что-то в глазах блестящее, но не смеющее выразиться ярче боли в белых костяшках.       Келли ощутила себя пустой. Будто в ней не было ничего. Ни органов, ни боли, ни крови. В ней ничего. Келли видела своё тело. Ощущала чужие руки на себе. И представляла внутри полную пустоту расширяющуюся, вот уж скоро разорвущую оболочку.       Эйвери, Беляна и Стелла попали в больницу. Первая — в легком состоянии. Вторая — в тяжелом. Третья — на грани жизни и смерти. Врачи сказали отравление. Конечно!       Келли сидела в палате каждой поочередно, выходя в уборную лишь из-за готовой её прикончить Елизаветы. Келли знала, что сотворила это. Дерьмовая Келли. И её дерьмовая магия.       Келли потерла глаза. Воспоминания о том времени, когда она ещё практиковала магию, не отличались радостью. Стелла была лишь одной из многих, кто презирал Келли за то, что она звала себя практиком. В мире науки редкие люди имели магическое мышление.       Премислав поджал ноги к груди, лежа на правом боку возле костра. Келли разглядывала его, а больше ничего и не оставалось. Её очередь следить за костром и обстановкой вокруг. Правую руку Премислав опустил под голову с коротко стриженными волосами. На щеках, подбородке и над губами выступала щетина. А большая горбинка и густые брови, кажется, были отличительными для всех моровских. У Премислава кожа грубая, загорелая, местами в шрамах и мозолях. Келли перевела взгляд на Володара, легшего полукругом вокруг костра. Тому, видно, тяжелая работа чужда. Он бледен, румян в щеках, и черные волосы у него расчесанные. Зато Келлины скоро превратятся в приют для парочки бездомных: она нередко находила время расчесаться, но то не спасало от нещадного леса и грязи.       Келли неспешно встала. Она огляделась и решила, что ничего не случится. Костер пока не потушить: ночь пусть и ушла, но утро оказалось таким же холодным. Ветер хлестко бил по открытым участкам кожи, вызывал мурашки. И все же ноги, там где не затекли, гудели от неподвижности и неудобных поз на твердой и сырой от росы земле. Келли вышла за забор на широкую немощеную дорогу. На почве, больше походившей на песок, оставались неглубокие следы от кроссовок. На разрушенные здания, разросшиеся деревья, высокую траву падал приятный взгляду золотисто-оранжевый свет восхода. Посреди дороги нередко показывались небольшие цветочки. Келли оглядывалась на парней, чтобы удостовериться, что они до сих пор не сожжены.       У шеи. Холод. Твердость. За руку потянули назад за дом, где парни бы уже не увидели Келли. Она подняла подбородок, подозревая, что к шее её приставили лезвие. Меча наверно.       — Говори, — прошипела Олислава за спиной.       Келли свела брови, выпучила глаза и посмотрела за левое плечо. Она медленно подняла руки над головой. Лезвие у левой стороны шеи скользнуло по коже, прижалось чуть сильней.       — В местах, откуда я родом, этот жест означает, что я сдаюсь.       Про себя Келли фыркнула: «Кто это не следит за мной?»       — Говори, что забыла здесь.       — У меня не так много вариантов куда податься. Здесь хорошее место, чтоб скрыться, нет?       Олислава дернула руку с мечом на себя, а после убрала его в ножны на поясе.       — Где ты остановилась?       — Неподалеку. И я надеюсь дойти до туда в одиночестве.       Олислава покачала головой, не скрывая ухмылки. Она подхватила Келли под локоть и повела вперед. Как они вышли на дорогу, Олислава, конечно, заметила парней.       — Ясно. Не ожидала, что вы познакомитесь. Они славные ребята.       Приблизившись к спящим парням, Олислава отпустила Келли. Она захлопала в ладоши и заголосила:       — Подъем, подъем, вороны!       Премислав подскочил с места. Володар, морщась, привстал, но, завидев яркую рыжую макушку, опустился на локти.       — В следующий раз я тебя так разбужу, — потер переносицу Володар.       — Я все ещё верна закону и не боюсь их, не волнуйся. Если это изменится, то сразу сообщу тебе.       Олислава цокнула языком, разглядывая парней.       — Бони, куда ж твой Клайд подевался? — остановила на Премиславе взгляд Олислава. Тот обернулся на Володара.       — Это такая преступная... Ай, да забудь, — Володар махнул в его сторону рукой.       — Вы двое просто невероятно глупы. Я нашла вас за считаные мгновения. Чего будет стоить воронам найти вас?       — Ли, не начинай. И так дрянное время.       — Хочешь, чтобы я ушла? Без проблем, устрою, и парня твоего искать не буду.       — Уже знаешь? — оживился Володар, садясь.       — Я всегда все знаю. Даже про вашу девчонку. — Олислава указала на Келли позади себя.       — О, да, с Келли понадобится помощь. Обучишь её бою?       Олислава и рта открыть не успела.       — Олислава работает на Елизавету. Её помощь я ни за что не приму. Премислав покачал головой:       — У нас нет другого человека. Я знаком с Ли лет так двенадцать, она терпеть Её Величество не может. Натурально ненавидит.       — Слышала, что ты собираешься бороться с Лизкой. — Олислава обернулась на Келли. — Я обучу тебя битве. Расскажу, как действует в бою она. Но когда Лизка сдохнет, я хочу снять с неё лицо. А после вытрясти из Ворона, как вернуть мне тех, кого Лизка забрала. Верь не верь, но я хочу прикончить эту тварь больше, чем каждый из вас.       — Лучше уж не поверю.       Олислава развернулась к парням. Губы тянулись вверх, как бы Олислава их не останавливала. В живот Келли уперся вновь достанный из ножен меч. Олислава управлялась с ним так же умело, как если бы смотрела на него и Келли.       — Да без проблем. Но ты можешь дальше шататься по Моровским землям, а можешь научиться битве. И повторить судьбу Есеневской Лазы.       Володар шумно вздохнул. Олислава явно собой была довольна и продолжать не намеревалась, а Келли недоуменно смотрела на всех поочередно. Кем, черт возьми, была Есеневская Лаза?       — Она пиратка из команды Венеры. Под предводительством матери Венеры Есении они и ещё несколько десятков тысяч человек устроили восстание против Богини. Лаза отрубила Богине голову. Но они проиграли.       — Просто не могли победить Смерть, — добавил Премислав. Володар ответил кивком.       — Знаешь, выбора я тебе не даю, — через пару мгновений хмыкнула Олислава.       Голубчик опустил расписную деревянную ложку в тарелку с квасом, где плескались сухари и зеленый лук, за которыми почти не было видно напитка. Голубчик опустился к тарелке, поднял ко рту ложку с сухарем. Не спеша он проглотил суп, прикрыл глаза.       На плечо легла тяжелая рука. Голубчик открыл глаза, поднял голову на только вошедшего в избу отца и улыбнулся.       — Знай я, что тебе тюря так нравится, так чаще готовил бы. Не много для неё надо.       — Я был бы благодарен, отец!       — Тогда обедать ей завтра будешь, а иди пока. Матушка в лес пошла по грибы, тебя звала. Догони её, может поискать придётся.       — А…       — Потом доешь, и так холодный.       Голубчик привстал. Он размашисто кивнул и ринулся к двери. Отец шумно выдохнул. И как Голубчик выбежал из избы, схватился за серп. Сжал рукоять из кости. Почувствовал подушечками пальцев несколько неглубоких трещин.       Голубчик остановился за дверью, прислонился к ней спиной, а руки прижал к деревянным стенам вокруг. Как бы не скрывал того Отец, но он боялся и жаждал сбежать из деревни.       Голубчик зажмурился, скривился. В горле над кадыком заныло от резкого движения языком вверх. Голубчик проморгался. Нижние веки чуть намокли. Он не скажет Отцу, что знает, но не прекратит об этом думать. Ему тоже было страшно, он тоже бежал сломя голову, когда небо озарял закат.       Голубчик натянул улыбку. Он делал спокойные вдохи и выдохи, пока дыхание не выровнялось. Изба их рода стояла с краю подле леса. Голубчик пошел в его сторону, спрятав руки за спиной. Ладони он поочередно разминал в длинных и худых пальцах.       Матушка, стоящая по другую сторону околицы, окликнула его, и Голубчик обернулся. Посмотрел под ноги, вернул взгляд вперед, к Матушке. Он всегда оборачивался, и нередко окликали его спереди. Голубчик пытался вспомнить как такая привычка у него появилась, но в голову ничего не приходило.       — Подем, голубчик, подем. Представь сколько там всего!       Матушка весело хихикнула, раскинув руки с корзинками в стороны. Голубчик рассмеялся в ответ.       Он запомнил тот день так же, как запоминал все остальные. Ведь каждый мог оказаться для их рода последним. Они знали это, но никогда не говорили, считая излишним. Вместо этого они проводили время вместе, сплетали пальцы, прижимались макушками друг к другу, обнимались, хохотали, валялись в траве, не беспокоясь о насекомых. Потому что им казалось, что все те действия были более красноречивыми, чем могли быть слова. Потому что им нравилось видеть счастье, а не описывать его.       Голубчик запомнил каждый их день. Запомнил каждую их ночь. Последние вовсе не были радостными, но сплачивали сильнее всего прочего.       Матушка гладила своих тварей по черным волосам, пока те не становились серым мехом. Отец преграждал сыну путь в деревню, когда тот впадал в безумие. Голубчик следил за ранами Отца, омывая их в чистом ключе по утрам. Каждый день они воспевали своих божеств, общались с соседями, трудились в поле и часто задабривали нечисть и богов подношениями.       Голубчик запомнил следующий день. Голубчик запомнил следующие ночи. Дни. Он запомнил, как вопил во всю глотку, неся Матушку на руках к ключу, где всегда промывал раны Отцу. Голубчик спешно опустил её на землю, прижал левую ладонь к ране. Правой черпал и лил на шею воду. Голубчик не боялся запоминать, как соседи пустили в Матушкину шейку стрелу. Как пригодился серп. Как схватили Отца, а когда тот сбил с ног одного из деревнских, пырнули копьем. Как Голубчик клацал зубами, стараясь укусить, пока по щекам текли слезы. Как соседи вязали его. Как колотили и бросали в лужи. Как он ощутил отчаяние, означавшее твою беспомощность, твою жалость. То, что как бы не пытался, да не исправишь ничего.       Голубчик помнил те дни, что провел в родной деревне под насмешливые взгляды и плевки. Он вспоминал ссоры Матушки и Отца насчет их с Отцом природы, насчет соседей и насчет их жизни в целом.       Почти всегда они мирились быстро, и тогда Голубчик понимал, что пусть не идеальна любовь, но она точно стоит того, что ты отдаешь за неё. Поэтому Голубчик и не боялся запомнить даже печальные моменты жизни, ведь без них не увидел бы он радостных. Ведь без них не было бы его. Может рабство в родной деревне казалось унизительным, предательским, но оно подарило ему немало привычек и немало уроков. Немало шрамов и немало страхов. Голубчик вспоминал о тех временах, но редко говорил, не зная, кто разделит горе, а кто скривится. И никогда Голубчик не смел назвать того слова, которым называла его Матушка. Голубчик. Его имя. Имена похожие.       Голубчик любил говорить о мучениках, его окружавших во время рабства. Что бы не произошло, но слушал он их и пододвигался столь близко, сколько позволяли цепи на конечностях и шее. Голубчик тянул руку вперед, мученики-рабы подставляли головы, и он гладил их так, как гладила его Матушка. Голубчик рассказывал им истории. Когда настоящие, когда полуправдивые, когда лживые. И мученики примечали, что любимая его тема — боги. Голубчик улыбался, обнажая окровавленные от собственных ранений зубы, и объяснял это тем, что надеялся на благословение их. Надеялся, что Велес сохранит людской скот да мертвых за морем, что Мокошь защитит от нечисти да поможет женщинам в воспитании детей, что Сварог защитит от огня да болезней, что Морена смилуется и не пошлет ни смерть, ни болезней да поможет ему, как та, кто руководила нежитью и нечистью. И им в том числе. Некоторые мученики вспоминали о богах, о которых слышали в других деревнях, и Голубчик начинал верить и в них. А как же не верить в тех, кто был столь могуч? Голубчик никогда не думал о том, что можно было не верить. И о том, что слову «верить» можно было придавать значение «считать, что они реальны», а не «думать, что они помогут».