omnium rerum principia parva sunt
(лат. все начинается с малого)
Помнишь ту ночь, когда мы, пьяные, ковыляли по улице после того, как Даг вытурил нас из Бара Харви? Мы смеялись, а потом ты кричал, но я совершенно не помню, почему. Для меня тот день как в тумане. В общем, ты сошел с обочины, и никто из нас не смотрел по сторонам, да и, думаю, мы в любом случае были не в состоянии увидеть хоть что-то, настолько мы были пьяны, а машина неслась прямо на тебя на скорости 50 миль в час в 4 утра, и, Стив, богом клянусь, я думал, что ты умрешь. Я схватил тебя. Вроде как за руку или за шиворот. Я дернул тебя на себя, и мы оба упали на землю. Мы падали вечность, даже когда машина умчала уже далеко вперед. Мы просто лежали там, тяжело дыша, полтора столетия, и я помню, как крепко прижимал тебя к себе, как будто, не будь расстояния между нами, ты бы мог погрузиться в меня и найти дом в моем сердце. Я этого хотел. Я хотел держать тебя при себе и оберегать. Помню, как сильно я злился, что не мог защитить тебя от болезни, не мог защитить от задир и даже не мог защитить тебя от самого себя. В ту ночь мне пришла повестка, Стиви. Возможно, я рассказал тебе об этом. Возможно, именно поэтому ты и кричал как резанный. Слава яйцам, ты был настолько пьян, что не запомнил этого. Но я был так напуган. И я боюсь до сих пор всякий раз, как вижу тебя всего такого звездно-полосатого, выглядящего так, будто это ты должен был меня защищать все это время. Иногда мне кажется, мы оба погибли в ту ночь. Я думаю, какая-то часть нас все еще лежит там в снегу..
- Соберись, Барнс. Баки вырвался из полудремы, в которую он попеременно проваливался, покачиваясь, будто лежал на волнах. Его глаза жгло от дыма, усталости и соли пролитых слез. Над ним стоит Морита, держа его винтовку прикладом вперед. Баки осторожно занимает позицию у края окопа, осматривая рощу деревьев примерно в семидесяти ярдах от них, где смещались тени без каких-либо конкретных очертаний. Это могли быть животные, это могли быть немцы. - Знаешь, все еще понять не могу, как ты это делаешь. Баки елозит в грязи, будто суслик, который зарывается в землю в тщетных попытках найти тепло. - Делаю что? - Видишь так далеко. Стреляешь так метко. Баки ухмыляется. - Разве ты не слышал, Морита? Я блядский дар Божий человечеству. Морита фыркает и прислоняется спиной к мешкам с песком, открывая банку лимской фасоли. Он протягивает ее Баки, но тот лишь качает головой. В эти дни он либо сыт настолько, что его практически тошнит от вида еды, либо чувствует такой сильный голод, что готов накинуться на первую встречную теплокровную тварь и жадно разорвать ее на куски без каких-либо угрызений совести. - Ты разве не должен спать? - Не могу, - говорит Морита, жуя. Баки это прекрасно понимает. В последнее время его сны вроде тех теней, за которыми он наблюдает сейчас: они размыты, только он, темнота и отголоски прошлого. Он слышит смех Бекки, а когда просыпается, не может вспомнить тот звук. Как будто воспоминания медленно покидают его. Однажды он забудет лед в голосе Стива, когда тот злится, забудет звуки городской жизни. Его губы кривятся. - Что? – спрашивает Морита. - Ничего. Как-то тут слишком тихо. Морита качает головой и запихивает еще больше еды себе в рот. - Ты явно не жил никогда на ферме. - Не-а, это не для меня. Я бруклинский парень до мозга костей. - Мои соболезнования. Баки тихо фыркнул. Они затаились в окопах, и тишина становилась лишь сильнее в ночи. Он так ненавидит это. Он скучает по оглушительным звукам танцевальных залов и ужасному храпу Стива. - Чего такого плохого в городе? - Огромная куча людей в одном месте? – Мориту передернуло. – Ты бы меня не заставил там жить ни за какие коврижки. К тому же, как ты и сказал: слишком шумно. Баки пытается представить, как бы он рос в другом месте, вроде фермы, о которой говорил Морита. - Не думаю, что смог бы выносить этот запах. - Запах чего? - Животных. - Будто в городе так не несет мочой и дерьмом. Возможно, там даже хуже. Но Баки говорил не про отходы, он имел в виду запах забитого скота. Он говорил про кровь. - Расскажи мне о ферме, – просит он, просто чтобы занять чем-то голову. Морита пожимает плечами. - Там очень спокойно. Не так, как в этих окрестностях, где все вымершее, будто никто не жил здесь прежде – а как… будто такой и должна быть жизнь. Мы вставали с восходом солнца, мама готовила завтрак, а я помогал отцу с различными делами: доил скот, стриг овец, собирал яйца, все такое. Моя младшая сестра, Энджи, работала в саду целыми днями. Это был единственный мир, что я знал, понимаешь? Только эта ферма в пятьдесят акров земли. Она казалась мне такой большой, будто я никогда не смогу найти ее конец, а если бы нашел, то просто свалился бы с края Земли. А потом... - Тебя призвали? Морита качает головой. - Нет. Они призвали моего брата. А после пришли с похоронкой и извинениями, и я… я завербовался. Баки нахмурился. - Они уговорили тебя? - Нет, - говорит Морита медленно, почти нежно. – Это произошло на похоронах. Они открыли гроб, а я… Я смотрел на его лицо, лицо моего брата, и не мог узнать его. Не потому, что глаза были закрыты или прошло много времени, - черт, Барнс, прошло всего-то три месяца, понимаешь? Три месяца, как все началось. В общем, я смотрел на него и никак не мог вспомнить, каким он был. Или, наверное, он просто перестал быть тем, кого я помнил, и я решил, что, возможно, если я окажусь там, где в последний раз стоял он, то я смогу… понять. Баки покусывает щеку изнутри. - Ну, ты здесь уже три месяца. Чувствуешь себя прежним? Морита смеется. - Нет. Боже, нет. - Будь у тебя возможность, ты поступил бы также? Морита ненадолго задумывается. - Моя мама очень суровая женщина, стойкая. Она шлепала нас по щекам и цитировала китайские пословицы, когда мы делали всякие глупости. «Падение в канаву делает тебя мудрее» – эта была одной из ее любимых. Ты никогда не видел канаву, но вот ты провалился в нее, и она становится знакома тебе, - он качает головой. – Теперь я знаю, что такое война. Баки еще раз осматривает периметр, пока переваривает слова Мориты. Он слегка двигается, конечности одеревенели, застыли. - На одни и те же грабли дважды не наступают. - Кто это сказал? - Ирландская пословица. У Мориты дрогнули губы. - Ты ирландец? Баки отвечает ему улыбкой, а потом думает о Стиве, и она становится немного шире, выходя у него из-под контроля, когда тепло разливается в груди. - Нет, но твоя девчонка - да, - прикидывает Морита. Баки моргает. - Прошу прощения? - Я знаю этот взгляд. Тебя дома ждет дама сердца, не так ли? Лицо Баки ожесточается. Он снова сосредотачивается на линии деревьев. - Эй, не смей замолкать. Мы с парнями делали ставки. Мы иногда видим, как ты пишешь письма, но ты ни разу не отправлял их, вот мы и подумали, что, возможно, она умерла или вроде того. Вот почему никто не хотел спрашивать. - И не стоило начинать. Морита изучает его. - Расскажешь о ней? - Я… - Баки замолкает, протест застывает в его горле, как трава зимой. Возможно, так будет лучше. Может, станет легче. – Вспыльчива. Она… вспыльчивая. - Так она не мертва? - Нет. - Но она больше не твоя? Баки стискивает зубы. - Никогда не была. Морита присвистнул и достал маленькую серебряную фляжку, полную бог знает чем. - Черт возьми. Что еще? - Она, эм… Она постоянно влезает в неприятности, понимаешь? Она иногда так глупо себя ведет - она совсем небольшая, но все равно постоянно нарывается на драки. Она противостоит любому, каким бы крупным он ни был. И это блядски сводит меня с ума. И… - Баки задыхается от своих слов. – Она гребанная художница. Никогда не видел, чтобы кто-то еще так хорошо рисовал. Морита начинает ухмыляться. - Не знал, что ты такая неженка, Барнс. - Я не такой. Морита приподнимает бровь и вскидывает фляжку. - Ну, надеюсь, она образумится и выскочит за тебя, когда ты вернешься. Если бы..
В небольшом перерыве между выстрелами и стонами, когда я не знаю, мертв я или все еще жив, я клянусь себе, что, будь я сейчас дома, я бы просто признался тебе. Что такое страх, в конце-то концов, перед лицом окровавленной долины, по которой я прохожу? Будь ты напротив меня, когда остановится время и весь мир заодно, я бы без труда тебе все рассказал. Нет более подходящих последних слов, чем «Я люблю тебя», особенно для такого влюбленного ублюдка, как я. Но я не заслуживаю тебя. Никогда не буду, и это нормально. Я смирился с тем фактом, что ты не можешь быть со мной, не так, как мне бы хотелось (и, боже, как же сильно я этого хочу). Говорят, у всех есть вторая половинка, будто все наши души разделены надвое. Я не думаю, что это так. Я думаю, что у тебя моя душа целиком, а у меня - твоя, и я обещаю, что буду хорошо заботиться о ней, пока я жив. Пока ты делаешь то же самое для меня. Я буду носить тебя рядом с сердцем и греть своим теплом, пока оно еще бьется. Не важно, сколько раз я окажусь замерзшим, окоченевшим; если они захотят добраться до тебя, им придется прорываться через клетку из моих ребер, где ты погребен, а если они убьют меня, позволь мне умереть. Я съем дьявола на завтрак и утащу тебя с собой в ад, где мы наконец-то сможем согреться. Мы можем жить в бесконечном лете, а мир пусть и дальше остается со своими жестокими правдами, и правилами, и зимами. Во мне достаточно любви, чтобы хватило нам на всю жизнь. Возможно, однажды, я не буду таким трусом и просто признаюсь тебе..
Они сбрасывают бомбы, и земля сотрясается, трещит по швам, будто сам Сатана хочет поглотить их целиком. Баки бежит. Баки стоит на колене в трясине с винтовкой в руках, накачивая кишки какого-то фрица свинцом. Баки кричит своим людям, чтобы они отступали, когда электризуется небо. Баки не может дышать, но он все равно делает вдохи, Баки не может видеть, но все равно смотрит, Баки не может чувствовать, но он все равно все ощущает. Очередное землетрясение роняет его на колени в траву. Справа от него раздается протяжный, низкий стон. Баки поворачивается, быстро и насторожено, как олень на звук выстрела, но это свой. Уже умирающий - Баки видит, как обессиленно висит голова, как затуманены его глаза. - Помоги, - хрипит он. - П-помоги мне… Спотыкаясь, Баки подходит и нащупывает его жетоны. ЛОУСОН, ДЖОННИ Х. Вместе с ними нанизаны четки из бусин и распятие из позолоченного металла, которое поблескивает, стоит на него упасть свету. - Ты католик, Джонни? Пацан кивает. Он на самом деле совсем мальчишка: может, ему есть восемнадцать, но, вероятнее всего, он солгал о возрасте, лишь бы попасть сюда, чтобы просто, блядь, умереть. Он чертов ребенок, у которого, похоже, даже щетина не начала расти, и вот он лежит в болоте, а Баки держит половину его тела в своих руках, красную, горячую и скользкую, как тельце новорожденного. Он быстро понимает, что на самом деле не может ничем помочь. Но, возможно, он сможет немного облегчить его уход. - Я не особо знаю католические молитвы, - признается Баки. – Моя мама растила меня христианином, как ее растил отец, но я знаю одну. Радуйся, Мария… - Радуйся, Мария, - повторяет Джонни, сосредотачиваясь на словах, его губы окрашены кровью, - б-благодатная, Господь с тобой… Баки слышал ее тысячи раз. Вот что бывает, когда растешь через дорогу от католической церкви. Он слышал, как мальчишки пели хоровые песни, видел проникающий сквозь витражную арку над дверьми свет, окрашивающий землю в тысячи цветов. Он слышал, как Отец Майклз читал проповеди и слышал шепот молитв прихожан, зажигающих свечи. Баки подметал церковные ступени каждое воскресенье, потому что Отец был достаточно добр и давал ему за это пять центов, хоть он и не следовал их вере. Так что он напевает: - Благословенны ты среди женщин, и благословен плод чрева твоего, Иисус. Пресвятая Мария, Богородица, молись о нас, грешных, сейчас и в час нашей смерти. Джонни цепляется за его руку. Голова парня наклоняется, чтобы лучше рассмотреть Баки, и в его глазах отражается блеск костров и золото пламени. - Аминь, - задыхается он. - Аминь, - вторит Баки. И Джонни тихо умирает, его голова опускается в грязь, а кишки остаются в гребанных бесполезных руках Баки. Баки не понимает, что делать дальше. Все, что он знает, так это что глаза его щиплет от пота, а тело горит от боли. Он протягивает руку и опускает веки Джонни, оставляя на коже красные пятна. Он упирается руками в колени и изо всех сил старается не думать об этом. Ему нельзя это делать, потому что тогда появятся все эти вопросы вроде «Для чего все это? За что, черт возьми, Джонни только что умер?» Баки хватает свою винтовку и с помощью нее поднимается на ноги. Он идет к своим, а позже пишет, его руки пугающе спокойны, пока слова темнеют на странице тетради. Света практически нет, но это не важно: это дерьмо в любом случае достанется птицам. Когда он засыпает, ему ничего не снится..
Это мое чистилище. Я уже давно мертв, мертв с тех самых пор, как сел на корабль и покинул тебя. Смерть обвила черными руками шею моего бездыханного тела и потащила меня за собой в ад, и вот я здесь с остальными проклятыми. Это место сжигает тебя, дорогой. Я горю от кончиков пальцев и до самого сердца. Я продолжаю ждать тот день, когда это прекратится, но все чаще думаю, что это никогда не произойдет..
- Ему надо заткнуться, - шипит Морита в темноте. Баки расположился над ним и Фэлсвортом. Между теми на земле лежит умирающий рядовой. Он был частью их пехоты на протяжении нескольких недель и довольно редко с кем-то заговаривал. А теперь он нахуй не затыкается. Взволнованный, Баки бросает взгляд на окна вдоль левой церковной стены. Их одиннадцать. Пять закрыты ставнями, остальные полуоткрыты с выбитыми стеклами. Зияющие пасти, в которые орет рядовой Монтегю. - Надо больше медикаментов, - жалуется Морита. Баки качает головой: - Делай все возможное с тем, что есть. Морита вытирает пот со лба, тем самым размазывая по нему кровь. Баки чувствует подступающую тошноту при виде этого. Он отворачивается. - Буду следить за забором. Джонс, на тебе главный вход. Дуган, возьмешь на себя черный ход. Баки закладывает за щеку жевательный табак и присаживается у частично забитого ставнями окна, прислонив ствол винтовки к подоконнику. Четыре минуты спустя он жмет на курок. - Сколько? – спрашивает Морита. - Я видел одного, - отвечает Баки. – Их будет больше, если не заткнешь его. Монтегю вскрикивает, будто подчеркивая слова Баки, а Морита чертыхается без остановки. Баки не нужно оглядываться, чтобы знать, что, хоть Джим напуган и абсолютно выбит из колеи, его руки спокойны. - Знаешь, - слышится голос Фэлсворта, - можешь использовать мои шнурки для ноги. Значит все настолько плохо. Баки стискивает зубы. Он мог бы сказать им прекратить. Должен был сказать, чтобы они остановились, потому что их отряд в пятидесяти милях от цивилизации, и, если Морита ампутирует ногу, парень просто подхватит инфекцию. Все закончится тем, что Монтегю просто будет медленно умирать. Баки тратит еще две пули. У него покалывает затылок. - Они попытаются нас окружить, - говорит он, хотя и не может объяснить, откуда он знает это. Иногда ему кажется, что, возможно, он был рожден для этого, для войны. У него есть шестое чувство на смерть. - Минутку, - говорит Морита. - У тебя есть минута, но она будет последней. Морита поднимает взгляд, и их глаза встречаются между покрытыми пылью досками половиц. - Барнс… - Он умер, Джим, - говорит Баки. - Посмотри на него. Морита смотрит. Он видит белое лицо и пустые глаза Монтегю, и его плечи опускаются. - Черт, - говорит он, - вот же блядство… Баки снова стреляет. - Фэлсворт, проверь на востоке. Монти не очень хороший стрелок, но он сможет разглядеть, идет ли кто-то с той стороны. Тяжелая тишина опускается между ними, пока они ждут. Трава колышется на ветру, а тяжелые серые облака медленно ползут по небу. Проходит время. - Каков счет? – спрашивает Дум-Дум. - Ты покинул свой пост, солдат. - Я забаррикадировал дверь скамьей, - отвечает рядовой. – Так сколько? - Пятеро. У Фэлсворта трое. - Думаешь, кто-то еще придет? Баки качает головой. Прошло уже двадцать минут с тех пор, как он подстрелил последнего. - Они, наверное, из отставших. Хорошая идея со скамьей. Как думаешь, мы сможем их разобрать и заколотить окна? Они справляются быстро. Луна еще не достигла своего пика, когда Баки откидывается на ступеньках алтаря, жуя сушеное мясо, которое они делили последние пять дней. Оно абсолютно безвкусное, и от него жутко хочется пить. - У тебя есть проповедь? – спрашивает Дум-Дум. Баки фыркает. - Я не из тех, кто проповедует. - Да ладно тебе, - давит Джонс. – Ты постоянно написываешь что-то в своей тетради. - Поверь, пишу я не про Иисуса. - Тогда о чем ты пишешь? Он думает. Жует. Обдумывает еще раз. - Об ангеле. - Оу, ну разве не мило, - поддразнивает Джонс. – У Барнса есть возлюбленная. И Баки, сидя на священных ступенях, слизывая с сухих пальцев соль, покрытый грязью после битвы, частично скрытый в тени, частично освещенный блеском свеч, чувствует себя гребанным животным. Он не из тех, у кого есть возлюбленная, которая бы его ждала. - У меня никого нет. Завали хлебало и иди спать. - Не без сказочки на ночь. - Ты серьезно? - Столь же серьезно, сколь мертв Монтегю. Морита резко оборачивается на него. Затем срывает грязный ботинок и кидает его в Джонса, который смеется, уворачиваясь от него. - Расслабься, Аполлон. - Иди на хуй, - огрызается Морита. Он не отходит от тела Монтегю. Лицо ребенка прикрыто потертым одеялом, но Баки все равно видит багровые следы на половицах, по которым они затаскивали его внутрь, остановившись в центре церкви. Он вздыхает. Встает и подходит к кафедре. - Я знаю три вещи о Монтегю: первая – ему было всего двадцать, вторая – его отец умер семь лет назад, и третья – его зовут Реджинальд, но друзья звали его Реджи. Я определенно не знал его достаточно хорошо, чтобы стоять здесь и говорить о нем, но опять же, держу пари, у Иисуса та же фигня, когда он смотрит сверху на проповедника, - они смеются, и, к удивлению, Морита громче всех. – У Монтегю дома семья. Мать, возможно, пара братьев или сестер, а может и возлюбленная. Я не знаю. Но через несколько дней или пару недель у них на пороге будут стоять два незнакомца, чтобы рассказать им, что… что Реджи мертв. Они не расскажут, как в последние минуты жизни он дрожал, плакал и звал отца… Они всегда опускают подробности, когда говорят о том, насколько храбрыми мы были в момент смерти, не так ли? Баки сглатывает желчь. Крепче вцепляется в края кафедры. - Им нужна будет причина. Его семье. Возможно, они будут сидеть и думать, почему должен был умереть именно он, а не какой-то другой ребенок. Или один из нас. И я не могу их винить за это, потому что я стою сейчас здесь и задаюсь тем же чертовым вопросом. И я не смогу вам дать ответ, даже если вы зарежете меня, как свинью, и изучите мои внутренности. Но я знаю одно: я знаю, что этот пацан заслуживает чертового уважения. Завтра утром мы похороним его и скажем напоследок пару добрых слов, хорошо? Фэлсворт хлопает первым, медленно, затем к нему присоединяется Джонс, а после и все остальные. Баки закатывает глаза. - Прекратите, вы разбудите нацистов..
Моя мама ездила во Францию в девяностых. Она рассказывала, как романтично это место. С ее слов, каждый вдох оставлял сладость на языке, и все они распивали шампанское, как воду. Думаю, она была в более приятном местечке, чем то, где нахожусь сейчас я. Блядь, тут настолько холодно, что кажется, будто попал в какую-то сраную поэму Китса. Сразу вспоминаются эти строки: «Застынь она в безмолвье Могилы ледяной, — тебе бы днем являлась, ночью мучила б ознобом»*. Наверное, кощунственно называть церковь могилой, но ощущается она именно так – будто весь воздух застыл и совсем скоро задушит нас, наполняя сердца льдом, пока они не перестанут биться. Но хуже то, что даже приятные сны больше не помогают. От них становится лишь холоднее при пробуждении. Джим храпит. Парни раньше пробовали разные трюки, пытаясь это исправить: клали камень под голову, пихали веточку в ноздрю, ну, ты понимаешь. Теперь их это не беспокоит. Наверное потому, что, когда ты видишь так много мертвых тел, приятно знать, что тот, кто лежит рядом с тобой, еще не окоченел. Однако, боже, благослови будущую миссис Мориту, черт возьми. У меня сводит запястья. Ныне я пишу по три письма: маме, тебе и это, где я рассказываю все, что не могу произнести вслух. Возможно, именно поэтому я сейчас вижу мир в розовом свете: я не могу выбросить тебя из головы. Когда нам было по девять, Томми Бернетт поднял руку и спросил, почему два мальчика не могут пожениться, и сестра Маргарет так сильно покраснела, что я подумал, она сейчас замертво свалится. Она ударила его линейкой по пальцам, и это был первый и единственный раз, когда я услышал, как кто-то задает вопрос, который все вертится у меня в голове. Они говорят, моя любовь к тебе - грех. Но вот я сижу в доме Божьем, завернутый в куртку мертвого парня, обутый в берцы, снятые с мертвеца, покрытый грязью, дерьмом и кто знает, чем еще. Под моими ногтями кровь, за мной тянется след из мертвых фрицев, так почему именно любовь должна быть моим падением? Мои худшие грехи написаны по всему телу, Стиви, но твое имя у меня в сердце. Мне все равно, если это делает меня грешником, я буду продолжать любить тебя, пока не окажусь в могиле и из меня не прорастут маргаритки, от которых ты, ублюдочный аллергик, будешь чихать. Потому что, мне кажется, та любовь, которую я ношу с собой – единственное непорочное чувство, что я когда-либо испытывал. Я просто не могу это понять. Если бы только мама меня услышала, она пала бы на колени и начала плакать, а потом стала бы молиться о спасении моей души. И блядь, наверное, ей стоило бы. Мне бы не помешало хоть какое-то искупление. Видишь ли, дело в том, что с каждым убитым мной человеком, с каждым разом, когда я вижу, как они подкашиваются, словно марионетки с обрезанными нитями, и падают, я думаю, что, может, это оно. Возможно, весь смысл как раз в этом: горящие щеки, руки в руках и прочее дерьмо, что приходит с любовью к кому-то. Возможно, это наше искупление. И кого волнует, если я нахожу его в тебе? Если это не то, что я должен чувствовать, то почему я это чувствую? Почему это не может просто пройти? Иногда мне хочется, чтобы так и случилось. Возможно, мне стало бы легче. Но потом я вспоминаю, что это единственное, от чего я чувствую себя живым. Дум-Дум говорит, что, если я не выключу фонарь, он потушит его моей задницей. Думаю, на этом я прощаюсь сейчас..
ЗДЕСЬ ЗАПЕЧАТЛЕНЫ
ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА
РЯДОВОГО РЕДЖИ МОНТЕГЮ:
«ОТСОСИ, ГИТЛЕР»