Принц-консорт

Огонь искрится, заманивает к себе. Забирает боль, страх и ненависть. Если бы я мог, я бы окунулся в него полностью. Весь. Чтобы забыться. А может быть, чтобы уйти. Забрать с собой Сансу и уйти в самое пекло. Чтобы ничего и никого рядом. Слишком тяжело. Пожалуй, впервые с моего появления здесь я по-настоящему испугался. Испугался до кислоты во рту, до безумия, когда мозги отказывают и в голове только пустота и ужас. Испугался до отвращения к себе. Этот страх вытащил из меня дрожащего и скулящего зверя, который готов отдать все, лишь бы хозяин больше не бил его. Отвратительно! И, наверное, это хуже, чем сам страх. Осознание собственной беспомощности и трусости убивает, растаптывает, лишает сил. Только пламя принимает меня и успокаивает. — Петтир, поешьте, — Алька ставит перед моим креслом поднос, прямо на пол. Знает, что, если попытается сунуть в руки, он тут же окажется перевернутым. — Не хочу! — мотаю головой. Смотрю на нее. Совсем осунулась. Глубокие черные тени залегли под глазами. Лицо все еще опухшее, со следами побоев. Я такой же красавец, как и она. Еще и опять с тростью. Нога болит немилосердно. Стоять не могу, ходить не могу. Ничего не могу. — Вам нужно поесть, — шепчет бледными губами, — скоро придут… — Придут, — хмыкаю, — в первый раз что ли? — Десница сказал, что задушит меня собственноручно, если вы не начнете есть. — А ты хочешь жить? — пытаюсь найти в ней хоть что-то от прежней Альки. Крепкой, смелой, почти красивой. И не нахожу. Призрак. — Мы оба нужны Сансе, — прячет взгляд. Закрываю глаза, откидывая голову на спинку кресла. Слышу, как она отходит. Санса. А что если взять ее на руки и шагнуть с самой высокой башни замка? Враз полегчает. Я уже так делал. Знаю. — Вы давно его не надевали, — воровато пихает в руки браслет. Целое мгновение борюсь с соблазном швырнуть подарок Иволги в огонь. Я устал. Нет у меня больше сил бороться. Никогда ничего не имел. И никогда не буду иметь. Не жил хорошо, нечего и начинать. А то вообразил себя героем сопротивления. Поверил в то, что хоть что-то значу, хоть что-то могу. Протискиваю ладонь в узкое кольцо. Замираю. И что? Ничего. Как и всегда. Открываю глаза, тянусь за чашкой у своих ног. Мельком бросая взгляд в камин. А там… там два больших, мультяшных глаза. Смотрят на меня, не моргая, с любопытством и ожиданием. И кто это? — Петтир? — Алька заметила мое странное поведение. Хотя, скорее непривычное, последние две недели я только и делал, что вел себя странно. — Ты видишь это? — указываю в огонь. Она возвращается ко мне ближе, склоняется к каминной решетке: — Ничего не вижу. А я вижу. Глаза теперь смотрят то на нее, то на меня. И не моргают. Удается рассмотреть еще широкий лягушачий рот, две ноздри, совсем крохотные. И все. — Что там? — Алька кажется испуганной. Ну, если после всего она еще может пугаться… жива еще, значит. И вправду надо поесть. Хоть кто-то тут еще хочет продолжать борьбу за жизнь. — Ничего, — мотаю башкой, — показалось. Видно, от души меня приложил сапогом Ворон, уже чудится всякое. — вру и не краснею. Слышим, как за запертыми дверями раздается бряцание лат. Стражники идут впереди десницы. Только он ходит с охраной. Ворон демонстративно отказывается от сопровождения. Стаскиваю с себя браслет, чтобы не заметил, а сам все смотрю в огонь. Глаза пропали. Алька прячет браслет в юбках, подхватывает Сансу и скрывается за другой дверью. Две недели сидим взаперти. Есть только мои покои в две комнаты. В одной я принимаю своих единственных визитеров — Ворона и Лайоша, а во второй Алька с Сансой отсиживаются. Я знаю, что она все слышит. И меня, и их. И мне уже не важно, и не стыдно… — Ты решил себя уморить голодом? — Лайош говорит со мной как-то по-другому, когда нет рядом Ворона. И от этого что-то щемит в груди. И хочется дышать. И есть. И спать. И жить. И оттого становится мерзко. — Признайся, ты будешь по мне скучать, когда я, наконец, сдохну? — сам не пойму зачем это говорю. Но мы так давно не были наедине, что хочется болтать обо всем, что придет на ум. — Кто сказал, что я дам тебе сдохнуть? — он вскидывает бровь и смотрит насмешливо и горько. Эта горечь пропитала нас двоих до тошноты. — Я хочу сдохнуть, — отворачиваюсь и закрываю глаза от этой горечи. И сдохнуть именно сейчас хочу от нее же. — Собирайся уже. Не надоело еще страдать и жалеть себя? — слышу, как тихо шелестит покрывало на постели, значит, он устроился там. — Я смертельно устал. Мне надоело. Я не вывожу, — как легко говорить ему правду. Как легко ненавидеть себя за это. И как тяжело помнить, что я и его ненавижу. — У тебя вроде дочь есть, — тянет лениво. — А что было у тебя? — спрашиваю лишь из мстительного желания сделать ему больно. За то, что я хочу дышать рядом с ним, хочу быть с ним без Ворона, за то, что он есть. — Сначала ничего, а потом Ворон, — говорит после короткого молчания. Врет. Как пить дать врет. — Врешь! — не боюсь его! Боюсь себя. И Ворона. — Я расскажу тебе. Но не сейчас. Не время. Темный господин скоро к нам присоединится. И та самая горечь толкает меня в плечо, заставляет повернуться к нему, открыть глаза и смотреть пристально, четко выговаривая каждое слово: — Я не хочу, чтобы он к нам присоединялся. Я не хочу быть с ним. — А со мной? — горечь делает его синие глаза не такими яркими, они будто светлеют и уходят в глубокий голубой цвет. Как небо. — Я очень хочу ненавидеть тебя, — почти не вру, — я очень хочу не желать твоего присутствия. Я очень хочу избавиться от тебя. Но не могу. Лайош хмыкает, складывает руки на груди и цедит, брезгливо ломая губы: — Аналогично. Ты глупый щенок. — Сука белобрысая! Очень хочу сказать еще что-нибудь или сделать. Но не успеваю, скорее чувствую, а не слышу приближение Ворона. И Лайош тоже. Моментально прячусь в своей ненависти, замораживаюсь и замираю. И Лайош тоже…

~oOo~

— Может, он их убил? — Нет, — Альтаир поморщился, — не убил. Держит взаперти в замке. — Да откуда ты знаешь? — начал закипать конюх. — Мне шепнул один из стражников, что заперты они в покоях Принца. Вместе с принцессой, — вмешался Ивар. — Не к добру, — старик-кузнец покачал головой, — я разослал по всей стране приказ затаится. На связь не выходить. К Иволге не ходить. Чтобы тишина была. И чтобы никто не отвечал, если с ними попробуют связаться. — Поймал нас походу Ворон, — мрачно протянул Ивар. — вопрос времени, когда всех соберет и на плаху отправит. — Может и так, а может, не все еще потеряно. Ждать нужно. Тихо. Молча. Ждать и не высовываться. Ждать. А ждать было тяжело. Две недели как один нескончаемый страшный сон. Альтаир чуял беду, чуял близкую смерть. Только из чистого упрямства заставлял себя оставаться в королевских кузницах, хотя все внутри вопило «Беги!». Бежать в леса, в горы, скрыться в снегах, в зимовьях. Пересидеть. А там уж и думать, что дальше. Но не мог уйти, так и не переговорив с Алькой. Не оставив ей распоряжения. Не мог оставить чужака без присмотра. Да и своих людей не мог оставить. Если и бежать, то только одному. А как оставить-то? Как бросить? Вот и сидел кузнец на заднем дворе замка, как старый паук. Смотрел, как рвется его паутина, как рассыпается все то, что он строил полгода после смерти Регины. Ждал. А чего ждал, и сам не мог сказать. Сходить бы к Иволге. Пускай не на капище, а в храм, может хоть там богиня что шепнет. Что делать? И люди стали поддаваться панике. Уже в открытую начали говорить, что сгинул Петтир отважный. Что убил его со злости Ворон. И вся столица потухла, замерла в черном, страшном ожидании. Как уйти в такой сложный момент? И что случилось, так и не удалось узнать. Так… кто-то слышал, кто-то видел… но все мельком… Вроде как Ворон притащил в подземелья Альку и Петтира. Что там случилось и почему? Но выносили Принца-консорта и его служанку на носилках. Говорили, что страшно смотреть было, настолько были изувечены. Особенно Петтир… Ворон что-то узнал? Почему тогда не пошло дальше? Почему не схватили остальных? Альтаир был уверен, что чужак бы выворачивался до последнего. Что выдал бы всех, в попытке спасти себя и Сансу. Или где-то ошибся? Что он вообще знал о чужаке? Алька как-то сказала, что привязан он к принцессе, как к родной. Да и призывала же его Иволга именно для защиты. В таких пустых разговорах, в пустой тишине и страшном ожидании прошло еще две недели. На горизонте стала появляться тонкая желто-красная полоска солнца. Мелькала на считанные мгновения, но с каждым днем задерживалась все дольше и дольше. И вот уже можно было угадать в ней яркую половинку солнечного круга. Весна все еще далека, но зима уже чувствует скорую свою смерть. И будто в отместку, за близкую гибель, взбунтовалась. Вздыбилась буранами и снегами. Затрещала лютыми морозами, словно пыталась так зацепиться, остаться навечно. Но безжалостная солнечная полоса становилась все шире и шире. И вот уже днем снежная тьма превращалась в несколько минут сумерек. Тогда же, в синем вьюжном дне хлопнула дверь в кузницу. На пороге стояла Алька. Синюшная, иссохшая. Совсем не похожая на себя прежнюю. К ней со всхлипом бросился ее брат. Обняла, сама зарыдала. Не думала уже, что удастся свидеться. Думала останется она там, в подземельях. Растопчет ее Ворон. Или задушит Лайош. Цеплялась за своего младшего. Крошечный осколок ее семьи, крупица старого, такого хорошего и безопасного мира. Как выжить и брата вытащить? Как оказалось жить-то охота, когда смерть прошла слишком близко. Ревела в голос, не думая о том, что на нее смотрят. Что вся кузня замерла и притихла. Только огонь шумит в печах, да меха дуют горячим воздухом. Когда выплакалась, утерлась рукавом. Молча подошла к Альтаиру и кивком голову позвала идти за собой. В закутке еще раз утерлась, под внимательным взглядом кузнеца. — Рассказывай, — проговорил сурово. Алька замерла. Так и не решила, говорить ли как все было на самом деле. По-хорошему, по-правильному нужно было рассказать, предупредить. Но… скажи все как есть и что дальше? Сбежит Альтаир. И тогда взгляд Ворона вновь обратится на Петтира и на нее. Страшно. Страшно погибнуть и так и не узнать, получилось ли прогнать имперскую заразу. Страшно умереть и оставить младшего брата. Страшно просто умереть. Больно и медленно. — Меня поймал Ворон. Видел, как я ходила к Иволге. — И как? Альтаир не спрашивал, как это случилось. Он спрашивал, как она выжила. — Меня Петтир выгородил. Досталось нам тогда обоим крепко. Думала все. Помрем. — Что он сказал? — Альтаир продолжал сверлить ее взглядом. И не было в его глазах ни сочувствия, ни радости, что она жива осталась. Только недоверие и подозрение. И поняла Алька, что нужно молчать. Молчать про все. И не потому, что кузнец сбежит. Нет. Потому, что придушит ее. Или Ивару отдаст на растерзание. Столько страха и ненависти сейчас смотрело на нее из старика. — Сказал, что я всегда на капища к Иволге в лес ходила. Что сам меня отпускал. Что раньше я с Региной туда постоянно таскалась. Сказал, что ревновал жену ко мне и думал, что мы там молимся у друг друга под юбками, — врала так, как никогда не врала. — А Ворон? — Ворон ничего. Десница лютовал. Нам от него досталось больше всего. — Петтир что? — Ничего. Сидели с ним взаперти. Шибко они над ним издеваются. Это перед лордами они его холят и лелеют. А когда в покоях, то страх просто, — а это зачем сказала и сама не поняла. Петтиру, конечно, приходилось не сладко. Но заметила Алька, как на него смотрят Лайош и Ворон. В милости он у них. Избави Иволга от такой милости, но все же, понимала Алька, что он у них, вроде того, как она при Регине была. — Пусть, — Альтаир чуть отступил, расслабился, — хорошо, что так. — Отчего же хорошо? — Зачем нам чужак на троне? Выручил тебя — хорошо. Принцессу бережет — хорошо. Но не быть ему королем Севера. Что ты о нем знаешь? Алька закивала, сама внутренне содрогаясь. Выходит, пусть бьют и мучают Петтира? Без вины виноватого? Прикипела она к нему. Осталась в кузне с братом. Сидела в уголочке и все никак не могла отогнать от себя мысли о Петтире, об Альтаире, о войне. Когда кузнец стал таким жестоким? Разве еще полгода назад она бы побоялась ему сознаться в том, каким образом спас ее Петтир? Разве полгода назад говорил бы кузнец так спокойно о том, что хорошо, что кого-то бьют и мучают? Это все война? Имперцы? Или это сам кузнец такой? Всегда таким был, просто не было повода показать свою настоящую личину. А сама Алька? Она же шкуру свою спасала. Разве могла она еще полгода назад подумать, что предаст ради собственной жизни, а потом умолчит о предательстве? Это война и страх с ней сделали, или она тоже всегда была такой? Черные мысли, черное время. И люди вокруг все черные.