~oOo~
— Я тебя вытащу. Только для того, чтобы придушить собственными руками, когда мой господин тобой наиграется, — шипит белобрысая сука, вливая в меня то горькие, то сладкие, то мятные жидкости. Покорно принимаю и глотаю все, что попадет мне. Только вот рука, сжимающая мои волосы на затылке, дергает на каждом слове. Из-за этого давлюсь и кашляю. Но Лайош продолжает накачивать снадобьями без перерыва, будто утопить меня решил. — Какие у тебя эротические фантазии, — отплевываясь и, наконец, почувствовав себя лучше, вырываюсь из его рук. По-моему даже клок волос оставил у него в кулаке. Су-у-ука! — Я тебя раздавлю как букашку, — выплевывает мне в лицо, — король всея сранства. — А твой титул — десница, потому что ты у Ворона вместо правого или левого кулака? — продолжаю его дергать. Нравится видеть, как он бесится. — А ну, повтори, — хватает за горло и давит так, что глаза слезятся, губы немеют. — Говорю, ты у него десница, чтобы дрочить, — все равно хриплю. Не боюсь. Знаю, что он всего лишь шавка, которая ничего не сделает без разрешения Кощея. Он замахивается, но так и не бьет. — Воркуете. Смотрел и смотрел бы на вас. Порадуете меня сегодня вечером, — Ворон входит в комнату и Лайош отступает. К ноге зовут, сученыш. Продолжаю буравить его взглядом и кривлюсь в улыбке. — Лайош, оставь нас, — бросает небрежно. Десница обжигает меня синими глазами и молча выходит. Иди-иди. Перевожу взгляд на Кощея, и нехорошо екает в груди. Самое отвратительное, что мое тело после недавней ночи реагирует на него. Сжимается, холод пробегает по позвоночнику, ноет и обмирает. Я не хочу боятся. Я не боюсь. Но это тело… оно меня предает. Ворон медленно надвигается, я отступаю, не в силах справится с этой чертовой трусливой оболочкой. — И что это было? Ты же обещал подчиняться, — останавливается вплотную, улыбается мягко, скользит когтями по моему белому кафтану, заляпанному моей же кровью. Заставляю дрожащую тварь, что мне досталась как вместилище, замереть, поднять голову и смотреть только в его страшные белесые глаза. В них невозможно уловить эмоцию. А выражение его лица — ложь. Оно ласковое, участливое, и оттого еще большая жуть накатывает на мою проклятую шкуру. — А ты бы не попытался? — выдавливаю слова. И злюсь! Злюсь на слабость этого тела! Его ладони обхватывают мой подбородок, оглаживают, не царапая, а только ласкают скулы, сам склоняется и шепчет в губы: — О нет, мальчик Петтир. Я бы выбрал удобный момент и ударил в спину. Я бы не стал бежать так глупо, — целует. Язык не вламывается, как это было прошлый раз. Он пробирается в рот, нежно касается моего языка, затягивает в мягкую игру. Я так никогда не целовался. Выпускает из своего плена, продолжает ласкать мое лицо когтистыми пальцами и выговаривать почти кошачьим мурлыканьем: — Я спрашиваю тебя в последний раз, что ты выберешь? Я могу дать власть тебе и безопасное, спокойное детство твоей дочери. Поставить тебя на равных с Лайошем, отдать тебе эти земли, сделав своим наместником. Я могу научить тебя пользоваться твоим даром, сделать из тебя настоящего мага огня, такого, которому не найдется равного на континенте. Посмотри на Лайоша, — он скользит мне за спину. Прижимает к себе, стягивает с плеч тяжелый, мокрый шерстяной плащ, ловко расстегивает кафтан. Когти щекотно и очень приятно пробегают по шее, ключицам, кружат по груди. И эта чертова шкура опять меня предает. Телу нравится. Мое дыхание против воли сбивается, хочется закрыть глаза и поддаться. Я знаю, что он сильный, опасный, что он может разорвать меня когтями, как уже делал эти два раза. И оттого его прикосновения кажутся еще слаще, еще притягательнее. И шепчет змеёй в уши, задевая длинным языком мочку, облизывая раковину: — Он вырос из такого же мальчика-пленника, как и ты. Младший княжич Западных земель. А теперь он десница Темной Империи. Я научу тебя получать удовольствие от боли. Тебе же понравилось со мной… Так понравилось, что мне пришлось сутки отлеживаться. Так понравилось, что мое распоротое бедро, вдобавок к моей разорванной щиколотке, не дает мне ходить без трости. Так понравилось, как Алька смазывала мою порванную задницу, до сих пор сидеть нормально не могу. Ненавижу… А эта тварь все шепчет, иногда прерываясь на засосы, от которых подкашиваются ноги и внизу живота тянет так сладко: — Или ты соврешь мне и скажешь, что не сам подставился? Мог же попросить, и я бы тебя пощадил. Я подарю тебе плотское наслаждение. Такое, что ты сам раздвинешь передо мной и Лайошем бедра и будешь молить нас взять тебя вдвоем. Я научу тебя всему. Ты узнаешь другую жизнь. Глаза сами закрываются, тело само прижимается к нему, чуть ли не трется задом. Это колдовство. Он меня околдовывает. Обманывает тело, но не меня настоящего. Не верю! Не верю! — Или я убью тебя, — не меняя тона, продолжая наигрывать на моем теле мелодию страсти, шепчет, — медленно и мучительно. Я буду пытать тебя долго, ты будешь в сознании до самого последнего момента. Поверь мне, я не дам тебе сойти с ума от пыток. Ты будешь страдать. Резко толкает меня, да так, что я падаю на пол. Остаюсь сидеть, спрятав лицо за кудрявыми волосами. Я не сомневаюсь, что ты это можешь сделать. но пока тебе интересно со мной. Он дергает меня за волосы, заставляя откинуться на спину. Наступает на грудь, давит сапогом с острым загнутым носком. Склоняется ко мне, опираясь рукой на колено. Мне кажется, сейчас ребра треснут, и я задохнусь. Разглядывает с прежним ласковым, мягким выражением на лице. И это так контрастирует с тем, что он сейчас делает, с его нечеловеческими глазами, что я вижу над собой чудовище под личиной сказочного Кощея, будто его маскировка стекает с него, оплывает и теряет форму. — Так что ты скажешь? — Пощади, — одно единственное слово дается мне с трудом. И не потому, что он все еще стоит на мне. Потому что мне хочется орать, послать его на хуй. Сказать, какой же он мудак, и что я с ним сделаю, когда смогу добраться. Ненавижу… — Громче! — он жмурится от наслаждения и наваливается еще сильнее. Хрип вырывается из моей груди, мне кажется, что сердце сейчас лопнет. — Пощади, — громче не получается. — Пощади! Это первый раз сложно просить пощады. Потом слово перестает застревать в глотке. Привыкаешь молниеносно. Ногой отталкивается от моей груди, выпрямляется и делает шаг назад. — Хороший мальчик, — улыбается. — В следующий раз я не буду с тобой разговаривать. Сразу же вздерну тебя на дыбе. Понял, Петтир? — Да. — Да, мой повелитель, — поправляет меня так, будто делает легкое замечание. — Да, мой повелитель, — “пощади” далось мне тяжелее. — А теперь ты поднимаешься, собираешься на пир. И будешь очень послушным весь вечер, что бы тебе ни приказали. Да, Петтир? Закрываю глаза, тяжело вздыхаю: — Да, мой господин. Как же я его ненавижу. Как же я себя ненавижу. Как же я ненавижу это тело.~oOo~
Бунт не прошел бесследно. Этим же вечером вихрь магии пронесся по городу. Меняя траурные черные знамена с оскалившимся лютоволком Регины на ало-черные гербы Темной Империи, зажигая огни гирлянд, заставляя уличные костры ярко вспыхивать, развешивая праздничные ленты и флажки между домами. Глашатаи по всему городу объявили новый приказ: — Всем веселиться и пить в честь Темного повелителя и его десницы. Поднимать кружки за здравие принцессы. Народ вытаскивали из домов, торговых лавок, рабочих цехов и сгоняли в таверны и кабаки. На центральной площади запалили несколько больших открытых очагов, повесили на вертелах кабаньи туши, поставили теплые палатки с каминами, со столами, полными богатых угощений. Выкатили множество бочек с вином, со всех углов неслось: — Щедрость Ворона больше вашей черной неблагодарности! Пейте и ешьте! Принимайте милость темного господина. А кто ослушается, те будут истреблены со всем домом их, со всеми родичами их, и соседями их! Праздник превратился в безумие. Яркие огни ложились кровавыми тенями на каменные стены покрытые инеем и льдом. Плясали страшный танец на развалинах оборонительной стены. Обгладывали как кости, яркими отблесками останки форпостов. Зима милостивая и жалостливая еще утром ударила, холодом и вьюгой словно мстила за своих детей имперским захватчикам. Ветра подняли свои бородатые головы: срывали нарядное убранство, засыпали метелью улицы и кострища на главной площади, рвали палатки, сбивали с ног глашатаев и имперских солдат. Спрятались под сугробами снега черные и серые каменные осколки недавних сражений на улицах города. Привычные к непогоде северяне жались к стенам домов, прятались в узких переходах между дворами. В кабаках и тавернах не звучал смех и громкие радостные разговоры. Люди мрачно пили местный самогон, настоянный на можжевельнике, игнорируя дорогое южное вино. Ели строганину, даже не поворачиваясь к ароматным, зажаристым кускам мяса и теплому, пушистому хлебу. Никого не сманил свежий, почти незнакомый северному люду запах овощей. Закусывали сладкой, побитой холодом, картошкой. Женщины не брали себе подарки от Темного правителя. Так и остались лежать шерстяные белые шали тончайшего плетения. Далеко не каждый муж мог одарить таким пуховым платком свою благоверную. А как хорошо в него самой кутаться, или дитятю спрятать от кусачего мороза… даже взглядом не одарила. Мужчины брезгливо сплевывали в стороны зачарованных топоров, да капканов. С таким топором не потеряешься, даже в самую темную, ненастною ночь. И его не потеряешь. А капкан поймает тебе кого захочешь: хоть зайца, хоть волка — только загадай. Хорошее подспорье для любого крепкого хозяина. Не подходили и в руки не брали. И за здравие принцессы звучало вяло, Ворона и его десницу поминали шипением сквозь плотно сжатые зубы. Вот Петтира… про Петтира рассказывали и пересказывали что случилось на площади сегодня утром, потом добавляли страшные подробности, что было потом в замке. Одна знакомая знакомой рассказала… а вот у моей жены есть тетка, так у той тетки дочка, а у дочки ухажер, друг которого служит в замке и он все видел… не скажу, кто, сам понимаешь… она своими глазами видела… и текли вольной, искристой рекой сплетни, в которых Петтир представал единственным защитником маленькой принцессы, отчаянно храбрым, сильным, и в то же время одиноким страстотерпцем, практически святым, чуть ли не посланцем Иволги, суровой матери Севера. Эти разговоры слушал молодой сероглазый мужчина. Кутался в неприметный, старенький плащ на худом меху. Держался в стороне и от честного люда, и от имперских стражников, прятался в тени и слушал, слушал. Когда часы пробили восемь, выскользнул из таверны, пробираясь тенью на конюшню. Откуда выехал на крепком, коренастом жеребце, покрытом добротной, теплой попоной. Продирался сквозь вьюгу к замку долго. Сшибаемый ветром, петлял по узким улочкам, продирался сквозь засыпанные снегом переходы между дворами. Его несколько раз останавливали патрули, мужчина доставал из-за пазухи ярлык, который заставлял имперцев кланяться и отпускать с миром. В замке он просто свалился с коня, измотанный борьбой с ветром и снегом. Конюх, опасливо передал ему сверток, в котором находилась совсем другая одежда. Белый плащ был достоин самого принца-консорта: из тончайшей шерсти, горностаевый подклад, щегольские голубые атласные ленты. Кафтан такого же цвета изукрашен жемчужной вышивкой и усыпан мелкими бриллиантами. Роскошь за гранью приличия. По коридорам, галереям и переходам замка шел как хозяин. Твердо расправив плечи, высоко вздернув подбородок. В тронном зале его появление объявил глашатай: — Лорд Тома́! Белесый взгляд Ворона внимательно следил за тем, как склоняется перед ним тот, кто первый принес клятву. По слухам, любовник Регины, допущенный не только к телу, но и к власти. По знатности превосходящий даже королевский род. Мальчишка, который проворонил свой шанс взойти на престол. Слишком явно показавший свои амбиции, оттого и отлученный, почти попавший в опалу. Благодаря глупой жадности и нашли в южных землях его замену: не самого знатного, зато красивого и юного Петтира, согласившегося подписать отречение от трона и принять титул принца-консорта.