В себя прихожу как от толчка. Раз — и выплыл. Вижу белое шерстяное покрывало, волчью шкуру на своих ногах (откуда только знаю, что она волчья?). Люльку и няньку возле. Раз, и вновь рухнул в небытие.
Следующий раз прихожу в себя от предчувствия опасности. С трудом концентрирую взгляд, чтобы разглядеть уже знакомые белые волосы, венец, синие глаза. Су-ука… вот тебе, сука белобрысая, воообще не верю. Стараюсь удерживать сознание, зрение приобретает четкость. Успеваю разглядеть, как перепугана нянька его появлением, жмется от люльки подальше. Таких моей девочке не надо. Сам потом найду подходящих.
— Пошла вон, пока не позовут, — презрительно бросает няньке белобрысый.
А я как будто пьяный. Все пытаюсь смотреть, но взгляд плывет, комната плывет, только этот урод, как скала, нависает надо мной:
— Надорвался, болезный? Вы, огневики, плохо приживаетесь в холоде, — издевается, — а ты на статус и деньги повелся. Регина тебя как породистого жеребца выписала для осеменения и рождения сильного потомства. Ты никогда и не колдовал, наверное, до вчерашнего дня?
— Жаль, что ты…
Слова даются мне с трудом, говорить внятно и громко я не могу, но белобрысый склоняется ниже, чтобы расслышать, и я продолжаю:
— …не сгорел… со своими драгоценными мечниками…
Его синие глаза зло щурятся, он склоняется еще ниже, меня вновь начинает давить бетонная плита. Но я продолжаю сипеть:
— …умирать после… этого не страшно… дорого себя продал…
— О, не надейся, я тебя вытащу из могилы, — шипит на ухо, я чую от него ворожбу смерти и холода (как только это понимаю?). Хочет еще что-то сказать, но не успевает: я проваливаюсь в темноту.
Выныриваю, когда их двое. Две черные, смертные скалы по бокам моей постели. Огонь, ярко пылающий в камине, свечи, — они весь свет и тепло поглощают своей тьмой, не отражают, оттого и темны так. Синеглазый и полумертвый.
— Парочка, гусь да гагарочка, — смеюсь хрипло, надсадно. Не боюсь. Я все еще пьян от беспамятства и плохо соображаю. — Вы всегда парой ходите? Мы с Тамарой ходим парой, — меня несет, — санитары мы с Тамарой.
Синеглазый хмурится, спрашивает:
— Мой повелитель, вы понимаете, на каком это языке?
Полумертвый качает головой, только рассматривать начинает тщательнее, и как-то не так… не пойму.
— Я говорю, что вы всегда парой ходите? — возвращаюсь к тому языку на котором все здесь говорят. Для меня он звучит двояко. Вроде и привычно, как родная русская речь, но в тоже время слишком много протяжных гласных, перемежающихся с шипящими. Красиво звучит.
— Всегда, — полумертвый улыбается. И мне что-то не нравится в его улыбке.
Синеглазому походу тоже, потому что он как-то настороженно отходит от постели. А полумертвый продолжает:
— Десница мне ближе кого бы то ни было, мальчик, — склоняет голову и буравит своими белесыми глазами. Жуть, однако.
И тут у меня в мыслях поднимается настоящая буря из воспоминаний. Разговоры, разговоры. И все о них. Шквал, из которого я с трудом вычленяю важное: десница — Лайош, сильный маг, правая рука и… любовник правителя, Ворона, некроманта. Они вдвоем уже много десятилетий занимаются тем, что завоевывают земли. Север пал последним на континенте. Регина не захотела сдаваться… много! Этого слишком много! Я сейчас опять отключусь! Нельзя! Здесь эти…
Отворачиваюсь от него, всем своим видом показывая, как не рад их видеть, кривлю губы:
— Надо что?
— Почему ты решил, что нам что-то надо? — Лайош презрительно хмыкает.
— Не убили, — пожимаю плечами, пытаюсь сесть. Лежа чувствую себя совсем плохо рядом с ними.
И правда, я решил, что конец мой там, на полу, голым с сестрой в руках. А раз оставили, значит, чего-то хотят. Понять бы еще, где мы… голова не варит. Полный вакуум. Я вообще сдохнуть хотел, прыгнул с крыши высотки, единственной у нас на районе, и тут оказался, и девочка моя, Майя, тоже сюда попала. Пока думаю, разглядывая темного правителя и его десницу. Захватчики, значит.
В голову бьет дурман беспамятства. Не хочу! Не сейчас! Только упрямством остаюсь в сознании. Разглядываю молочноглазого. Он как Кощей из сказки. Только костей торчащих не хватает и козлиной бородки. Становится смешно. Когда смешно, уже не страшно. И он смотрит. Не понятно, так, что прикрыться хочется, хотя я весь под одеялом. И как-то мне сразу неуютно. Остро чувствую свою наготу, свое тело среди подушек и его. Одетого, уверенного. Плохо… Не страшно, но плохо.
— Может, и сгодишься на что, — хмыкает Кощей и проводит кончиками пальцев по покрывалу, задевая мою ногу.
Дергаюсь, да так, что слабость меня кидает в сторону, съезжаю с подушек. Понял я, что он смотрит. Знаю таких. Видели. Плавали. Не всегда отбиться получалось. А Ворон смеется. Радостно так, хрипло. Замираю. Что делать? Сейчас полезет? Спалю к чертям!
— Поправляйся. А там, глядишь, сговоримся и найдем тебе применение. А заупрямишься, так дочь твою чужие люди будут воспитывать. Ни один северянин к ней не подойдет, и имени отца она никогда не узнает.
Прикусываю язык, удерживая вопрос: “дочь?”. На прощание Ворон сдергивает с меня одеяло. Не знаю почему, но заставляю себя остаться спокойным, не прикрываться и больше не шугаться. Хотя рука инстинктивно прижимается к груди. Оглядывает, будто гладит, облизывается. А я только и могу, что смотреть на него не дыша.
— Хорош супруг Регины. Оставила она его нам, Лайош. Нравится он тебе?
Отлично! Настороженно наблюдаю за тем, как к постели возвращается белобрысая сука. На морде брезгливость, цедит:
— Моему темному господину по нраву южане?
— О, мне кажется, будут очень красиво смотреться переплетенные между собой смуглое и белое тело. Разве ты не порадуешь меня?
Что, блядь?! С ним? Перед Кощеем? Злость отключает разум толкается из глотки и вырывается словами:
— Темный повелитель так стар, что без своего верного десницы не справляется? — я хотел сказать грубее, но этот язык… черт его дери! Он обтесывает грубое и прямое: хуй от старости не стоит, так ты десницей решил меня трахнуть.
И меня заботит больше отсутствие бранных слов в моей голове, чем реакции двух ублюдков. А зря. Черная тень разрастается над постелью, в мою ногу впивается когтистая лапа и вздергивает вверх. Это последнее что чувствую. Проваливаюсь в забытье. И мне все равно не страшно. Я кремень, меня не сломать и не запугать. Что бы они со мной не сделали.
~oOo~
— Ворон, ты серьезно хочешь притащить его в постель?
— Я хочу позабавиться.
— Другого. Пусть будет другой.
— О, нет, мой драгоценный, именно поэтому его.
~oOo~
Гулит. Нежное, ласкающее слух детское бормотание. Открываю глаза и вижу, как мелькают белые ножки и ручки в колыбели. Комната пуста. Поднимаюсь и тут же от резкой боли припадаю на колено. Моя щиколотка вся изрезана, изорвана. Кожа багряно-синяя, с глубокими бороздами, в которых, кажется, кость белеет.
На шум открывается дверь, и в комнату заглядывает перепуганное девичье лицо. Круглое, с обветренными щеками, большими голубыми глазами. Тут же девчонка бросается ко мне, помогает сесть на постели. Не стыдясь моей наготы, гремит сундуком в углу комнаты, торопливо частит:
— Принц-консорт, Север знает, что случилось. Север скорбит о королеве, но восхищен и обнадежен вашей отвагой и силой. Вы защищали принцессу до последнего, — сует мне в руки штаны и рубаху.
Так же торопливо падает на колени, из-под фартука достает узкие и тонкие отрезы ткани, склянку с густой мазью и спешно наносит ее на мою рану.
— Север спрашивает у вас один раз: готовы ли вы идти дальше, ради принцессы, ради вашей дочери и памяти вашей жены Регины.
Бестолково моргаю. Я не способен так быстро соображать, как она говорит. В этот момент в комнату заглядывает стражник и нянька, которую я запомнил с прошлого раза. Не подпущу больше. Стражник открывает рот, тянется зацепить девчонку у моих ног.
— Пшел вон! — ору на него так, что сам глохну.
Стражник замирает, а нянька суетливо лезет, отпихивает его жирной рукой. Теперь ору на нее:
— И ты вон пошла! Чтобы даже близко тебя не видел!
— Нас приставил десница, — лепечет идиотка.
— Вон пошли из комнаты! Спалю! — и вскидываю руку, по-прежнему поддаваясь инстинктам, а не пониманию, что делаю. И моя ладонь вспыхивает ярким пламенем. Текучим, с пальцев падают капли огня, оставляя в половике дыры и черные пятна на каменном полу под ним.
Толкаясь и сшибая друг друга несутся прочь. Я смотрю на девчонку, по-прежнему все еще сидящую у моих ног, когда дверь с громким стуком закрывается, произношу одними губами:
— Расскажешь подробно позже, — и уже в полный голос добавляю, — ты будешь моей служанкой и нянькой для моей… — чуть не говорю сестры, — дочери.
Ее глаза загораются радостью.
— Да, мой принц, — и, улыбаясь, накладывает повязки на мою щиколотку.
Молчим. Я роюсь в памяти и наконец нахожу: Санса! Моя сестренка здесь — Санса. Эта девка — Алька, была личной служанкой Регины, жены моей, получается…
— Дай мне, — сразу, как она заканчивает, требую, и она моментально оказывается у люльки. Бережно, как великое сокровище, берет Сансу на руки и подносит мне.
Я растворяюсь в голубых глазах мое девочки. Моя. Прижимаю к себе, чувствую знакомый запах молока. Тепло разливается по телу и мне не больно. И не страшно. Я знаю, что ради нее я вывернусь наизнанку и в этом мире не дам ей умереть.
