Настоящий

Они вернулись уже заполночь. Обветшалый особняк угрюмо поприветствовал их скрипом тяжёлых дверей, приглашая в темноту, пропахшую старостью и пылью. На помощь пришла большая керосиновая лампа: с коротким щелчком и тихим треском возникший тёплый язычок пламени радушно проводил хозяев до единственной обжитой комнаты. Пожалуй, из всех мест в доме только в детскую теперь не проникала медленная ленивая тревога, еле слышно звенящая в каждом здешнем уголке — в скрипе половиц, в шорохе теней, в коротком гулком эхе шагов и даже в собственном дыхании — тихой печальной причудливой игрой слепого музыканта на неуловимо расстроенном пианино. Оставив лампу на маленьком круглом столике, скинув перчатки, расстегнув и сложив портупею вместе с жилетом и галстуком на стул и стянув туфли носками ног, Холмс устало рухнул на кровать. Дурацкий разговор никак не шёл из головы весь вечер: ни когда они шли домой нога в ногу (Шерлок — по мостовой, Джон — по черепице, время от времени ловко перепрыгивая с одного здания на другое), ни теперь, и детектив, привыкший быть полновластным хозяином своего ума, почувствовал, как начинает раздражаться. Попытавшись проанализировать причину своего беспокойства, он вдруг натыкается на какую-то крохотную ранее незаметную для себя печаль — призрачную тоску по чему-то, чего никогда не знал, как у глухого, ни разу не слышавшего скрипки; подобную еле заметному, невесомому чувству голодной неудовлетворённости у сытого человека, забывшего, что ему не подали десерт. — Как же всё-таки чудесно, что Майкрофт позволил малышу Шерри поставить вторую кровать, а то боюсь представить, где бы я тогда спал. У двери на коврике? Взгляд падает на Джона, который вальяжно развалился на соседней кровати, подложив руки под голову. — Большее чудо, что мы теперь, через десять лет, сумели её отыскать, — лениво отзывается Шерлок, — а то нынче у нас и приличного коврика для тебя нет. — Эй! — В слабом свете лампы Холмс видит, как друг оскорблённо встрепенулся и приподнялся на локтях. — Ты что, и вправду положил бы меня на коврик? — Не переживай, Джон, — Шерлок, сам не заметивший, как губы расползлись в улыбке, переворачивается на спину и прикрывает глаза, — только в крайнем случае. — "В крайнем случае"! В крайнем случае поспали бы на одной. — Ну уж нет. Эта детская кровать даже для одного взрослого человека маловата, так что даже не ду… Холмс пропускает момент, когда Джон оказывается рядом и бесцеремонно плюхается на его постель, чуть не сбросив с края его самого, оторопевшего от такой наглости. В последний момент его обхватывают сильные руки, и он не падает, только чтобы оказаться прижатым к чужому телу, вытянувшемуся во всю длину и по-детски болтающему носками ног. Шерлок мог бы вспомнить достаточно ругательств по такому случаю, но от неожиданности воздух застревает в горле, и его хватает на одно только "Джон!" — которое, впрочем, звучит настолько живописно, что необходимость в ругательствах тут же отпадает сама собой. — И ничего не маловата, смотри, вполне можно уместиться! Нахальная улыбка медленно сползает с лица коварного оккупанта кровати, когда тот натыкается на хмурый усталый взгляд в нескольких сантиметрах от себя. — Прости. Просто ты казался таким грустным, Шерри. Я лишь хотел тебя немного раззадорить. Шерлок вздыхает и, наконец, расслабляется. — Мне не грустно, Джон, просто… Чувствую себя не в своей тарелке. Меня тревожит тот факт, что я помню так мало подробностей нашего детства. Этот дом, он кажется таким… — Ненадёжным? Холмс выныривает из потока мыслей и удивлённо всматривается в серьёзное лицо друга. — Да нет же. Я не нашёл нигде и следа гнили. Кладка цела, перекрытия, судя по всему, тоже в отличном состоянии. Всюду доски крепкие, влага их не тронула… — И всё же не отпускает чувство, будто что-то вот-вот обрушится, правда? Джон теперь обречённо смотрит куда-то в сторону, и горечь его улыбки заставляет Шерлока засомневаться, кто из них кого только что принимался утешать. Поддавшись внезапному порыву, он заключает друга в кольцо своих рук и утыкается носом ему в макушку, пахнущую апельсинами и морем, а ещё — тем неуловимо личным запахом тела, коим обладает всякий живой человек. Джон замирает, доверчиво, тихо дышит ему в шею, и от частых касаний этого горячего воздуха Шерлок чувствует, как что-то крохотное пульсирует и ворочается у него в животе и в груди. Из полудрёмы его вытягивает медленный каскад новых, влажных прикосновений: горячий воздух сгустился, и теперь его касания стали плотными и осязаемыми. Шерлок не сразу понимает, что происходит, но и осознав, некоторое время продолжает молчать, только чувствуя, как горят щёки, и слушая аккуратные мягкие звуки, бесстыдные в смертельной тишине. — Джон? — собственный надтреснутый сиплый шёпот кажется Холмсу неправильным и чужим. — М? — Что ты делаешь? — Ммм... Ты отлично понимаешь, — ещё один поцелуй, — что я делаю, Шерри. Сформулируй вопрос правильно, — Джон нехотя отрывается от шеи, милосердно давая передышку для раздумий, — ты ведь так хорошо это умеешь. О да, это был его конёк — задавать нужные, чёткие, меткие вопросы: в этом проявлялась, пожалуй, главная часть его феноменальной проницательности. Шерлок знал: правильный вопрос — половина распутанного дела, а уж находить ответы он умел, как никто другой. Однако нынешнее дело разительно отличалось от всех прочих. Шерлок мысленно поблагодарил этого странного нового Джона — Господи, да откуда он только взялся? — за возможность поразмыслить если не трезво — нет, в таком положении ни о какой трезвости речи быть не может: тело будто горит, голова тяжёлая и хмельная, как от креплёного вина — то хотя бы сохранив остатки рассудка, ещё секунду тому назад утопавшего в сладкой тягучей неге горячих губ. Ответ-вопрос не заставляет себя долго ждать. — Почему... почему ты это делаешь? Джон в ответ хитро улыбается, но через мгновение его лицо становится абсолютно серьёзным. — Потому что ты этого хочешь. Встретив недоумение на лице друга, он выскальзывает из его рук и рывком садится на краю кровати, повернувшись вполоборота и не сводя с Холмса внимательного взгляда. Очередная неуместная шутка? Шерлок приподнимается на локтях и всматривается в лицо перед собой — нет, ни следа озорства, только спокойное снисходительное ожидание. Но чего он пытается добиться? Холмс привык к тому, что всегда знает, чего хочет — или, по крайней мере, узнаёт об этом первым. Даже когда Джон угадывал его мысли, слепо потакать им было несвойственно для него: у него всегда имелись собственные интересы, и временами ему просто не оставалось ничего иного как поступиться ими и вынужденно следовать за другом, имеющим исключительную власть беспрепятственно взаимодействовать с окружающим миром. Может ли быть такое, что Джон сейчас пытался лишь угодить Шерлоку, а сам… — А ты? — Шерлок пытается скрыть беспокойство, и, вглядываясь в до боли знакомое лицо, только мрачно хмурится. — Ты, Джон... сам хочешь этого? — О, Шерри, — Джон смотрит с нежностью и тоской, а в уголках полуулыбки затаилась еле заметная ласковая грусть, — мой дорогой, мой милый Шерри, неужели ты так и не понял? Только в этот момент на Шерлока обрушивается осознание, безжалостное в своей кристалльной ясности. Не то что бы он разбирался во всех мельчайших тонкостях человеческих чувств и эмоций: для расследований ему хватало голых неподкупных фактов, а безыскусные, тривиальные, вечно повторяющие друг друга тени на лицах — страх, или скорбь, или обида, или торжество, или елейная, приторная, лживая любезность — лишь подтверждали его выводы. Но сейчас он готов поставить все свои сбережения, да что там — всю остроту своего исключительного ума, весь холод рассудка, всю невозмутимость, которая только есть у него — на то, что он знает, что именно видит в этом лице. О, сколько раз он наблюдал подобную картину, дотошно изучая наружность некоторых фигурантов своих расследований: мечтательная улыбка, болезненный взгляд — влажные пугающие искорки в глазах маленького безобидного маньяка; неуловимо меняющаяся геометрия рук, словно гладящих или бережно-хищно сжимающих желанное, дорогое, драгоценное. У нынешнего дела был лишь один фигурант. Он видел его тысячи, тысячи и тысячи раз — всю свою жизнь. Он не видел его никогда. Шерлок смотрит. Перед ним сидит мужчина примерно двадцати пяти лет, с сильными, грубоватыми руками и длинными ловкими пальцами пианиста-самоучки; курящий, беспечно инфантильный, заботливый, оптимистичный, лёгкий на подъём и до безобразия, отчаянно влюблённый. Шерлок открывает рот, будто глядя на себя со стороны — но с губ не слетает ни звука. В голове вертятся, толкаясь и перебивая друг друга, десятки вопросов: как так вышло, что конкретно чувствует Джон, и почему именно к Шерлоку; не сходит ли он с ума, не сходят ли они оба с ума, и может ли вообще сойти с ума сам результат сумасшествия. Он наконец берёт себя в руки и, чувствуя твёрдую непоколебимую готовность задать их все разом, хрипло выдыхает: — Как давно? Джон мягко, расслаблено улыбается и пожимает плечами. — Да я уже и сам не помню, — поднимает взгляд к потолку, словно пытаясь посчитать, — пожалуй, давненько. Всем подросткам природой положено влюбляться в первый раз, ты не знал? В сердце впивается горькое, щемящее чувство, похожее на смесь сострадания и досады. — Почему не рассказывал? — Ты бы не понял. Решил бы, что я шучу, или того хуже — ляпнул бы… Что ты там обычно говоришь о вещах, в которые не веришь? "Это безумие!" — Не думал, что ты настолько не доверяешь мне, но… — Шерлок осторожно старается придать словам мягкости, — это действительно похоже на безумие, Джон. — Он отчаянным жестом впивается пальцами в волосы и машинально начинает массировать виски большими пальцами. — Всю мою жизнь, сколько я себя помню, ты был моим другом, моим братом, моим... — Я могу быть твоим любовником. Вот так просто. Это было сказано столь непосредственно, что первой мыслью, посетившей шерлоков мозг после нокаута, стало: "на это, наверное, способен один лишь только Джон на всём белом свете — говорить такие вещи, при этом не моргнув и глазом, даже без намёка на смущение или неловкость." Видимо, благодаря этому последние сейчас всецело достались Холмсу. Он ощущает, как кровь очередной густой и мощной волной яростно бросается к щекам. Ещё сильнее его беспокоит стремительно растущее чувство под рёбрами — сладкая боль, медленно и вязко скручивающаяся в тугой узел и отдающаяся где-то внизу живота. Закрыв глаза, Шерлок оказывается способным взять мысли под контроль и теперь со стороны изучает себя, словно место преступления. Ему мешает возникшая перед мысленным взором толпа зевак, по обыкновению сгрудившихся вокруг. Половина из них с глазами, полными жалости, утверждает, что жертва свихнулась, и ей необходимо срочное лечение, другая — только молча кривится от омерзения. С первыми он почти что готов согласиться, вторым же нет дела до душевных болезней и вымышленных друзей, достаточно лишь того, что Джон — мужчина. Сам Шерлок всегда строго различал настоящую преступную деятельность и ту, что объявлялась оной иными людьми, руководствующимися лишь собственной высокодуховной нравственностью; ни чужая личная жизнь, ни библейские грехи, не имеющие ничего общего с уголовным правом, его не беспокоили, но он отлично знал, как в обществе относятся к содомитам. Однако Холмс не был бы Холмсом, если бы забыл, что никто в этом мире ему не указ. Разогнав назойливый рой и приглядевшись, он второй раз за вечер обнаруживает одну невыразимую голодную тоску, похожую на чувство утраты того, чего никогда не имел. Лишь когда разум напоминает ему, что даже в самой нестандартной ситуации стоит не забывать пользоваться наработанным годами опытом, Шерлок решительно открывает глаза. Тому, что он делает дальше, есть две причины. Во-первых, он знает: если расследование требует провести эксперимент, то так тому и быть; благодаря своим многочисленным опытам Холмс не раз выводил мёртвое дело из тупика. Во-вторых, в подобные моменты душевных терзаний только один человек обладал властью его излечить. Джон, кажется, даже не успевает заметить, как Шерлок оказывается совсем близко: с небывалой стремительностью он наваливается, обхватывая его лицо дрожащими ладонями, и, промахнувшись, неумело и смазанно целует в уголок рта. Смущение не успевает настичь Холмса, потому как следующее, что он ощущает — горячая влажная мягкость на губах, скользящая по ним медленно и плавно, а ещё — внезапно усилившийся терпкий аромат чужого тела, резко и безжалостно воспламенивший его нутро. Тень досады, что именно Джон сумел сделать правильно то, чего самому Шерлоку не удалось, исчезает, когда первый немного склоняет голову набок и обхватывает его губы своими, осторожно, но настойчиво углубляя поцелуй. Шерлок отвечает, как может — робко, боясь сделать что-то не так: расслабляет губы, приоткрывается, позволяя Джону делать то, чего он желает. От нежности, с которой друг прикасается к нему — губы и язык мягко ласкают рот, одна рука придерживает за спину в районе лопаток, другая — ласково ерошит волосы на затылке — у Шерлока кружится голова, и щемит в груди, и исчезают все мысли, кроме одной: поцеловать Джона было восхитительной идеей. Когда они, тяжело дыша, наконец отрываются друг от друга, Холмс пытается сфокусировать взгляд на лице напротив: перед глазами плывёт, сердце гулко отбивает дробь в ушах. Джон выглядит растерянным, но ужасно довольным. Его ладони до сих пор касаются Шерлока: переместившись, они трепетно оглаживают его волосы и скулы. Секунда — и он, прикрыв глаза, прижимается к чужому лбу своим. — Шерри… — горячий вкрадчивый шёпот пускает по спине Шерлока волну мурашек, — Я так мечтал об этом… Холмс старается выровнять дыхание. Не зная, что стоит делать дальше, он просто сидит с Джоном вот так в ночной тишине, слушая грохот их сердец и гладя короткий бархатный ёжик на его затылке. Когда, наконец, возвращаются мысли, поднявшаяся изнутри волна сомнений строгими железными пальцами пытается коснуться его, но не успевает — Джон, уже упавший на кровать, настойчиво утягивает его за собой. — Кажется, ты можешь всё на свете, Шерри, — задорно усмехаясь, он быстрым нежным движением касается пальцем кончика шерлокова носа, — кроме одного: перестать думать. — Не то что бы это… — Шерлок прокашливается, пытаясь избавиться от сиплости и придать голосу былую уверенность, — было настолько необходимо… — Это важно, поверь мне. Иначе как ты собираешься расслабиться? — Расслабиться? — Да, Шерри. — Джон приподнимается над ним, скользит руками по рубашке, оглаживая бока и плечи, останавливается пальцами на верхней пуговице и, сдвинув брови, жадно, умоляюще смотрит прямо в глаза. — Расслабься, я доставлю тебе удовольствие. Ты не пожалеешь, обещаю. От этих слов очередная горячая волна пробегает по телу Холмса, сворачиваясь тугим болезненным узлом в чреслах. Ему отчего-то становится трудно смотреть другу в глаза. Он отворачивается, зажмурившись, и, не в силах вымолвить ни слова, только выдыхает с коротким, почти незаметным кивком. Но Джон замечает. Джон всегда всё замечает. Он торопливо припадает губами к его ключице, одновременно с этим расстёгивая рубашку — одну пуговицу за другой — резко, но медленно, будто усмиряя и сдерживая нетерпение. Покрывает беспорядочными поцелуями всё, до чего только может дотянуться: лоб, скулы, губы, шею и плечи; переходит на открывшуюся часто вздымающуюся грудь. Шерлок остаётся абсолютно невластен над своим телом: глаза закатываюся сами собой, спина выгибается навстречу новым ласкам, руки отчаянно хватаются за плечи Джона и зарываются в его волосы. Отрезвить его удаётся лишь тому факту, что Джон спустился ниже, и теперь старательно, с какой-то деловитой сосредоточенностью расстёгивает его брюки. Холмса бросает в жар — он вдруг понимает, что ему не удаётся вспомнить ни единого случая из своей взрослой жизни, когда кто-либо лицезрел бы его полностью обнажённым. Когда Джон стягивает с него всё, включая исподнее, Шерлоку ничего не остаётся, кроме как отвернуться и спрятать горящее лицо в ладонях. — Эй. Сквозь пальцы Холмс видит взгляд Джона, полный неподдельного искрящегося восхищения. — Ты так красив, Шерри… Господи. Ты как какой-нибудь бог античный, ты знаешь? Даже красивее! — Он хищно-нежно проводит рукой от груди до живота; тщательно, словно бы он был незрячим, изучает пальцами подтянутые, твёрдые мышцы пресса, спускается, оглаживая стройные бёдра. — Только лица твоего не хватает для полной картины. Потому что ты его спрятал. Ну же, Шерри, посмотри на меня. Что ж, сегодня явно та ночь, когда Холмс готов подчиняться. Он отнимает руки от лица и теперь сам разглядывает Джона: тот сидит, раскрасневшийся и возбуждённый, не сводя с него горящих глаз, в своей полурасстёгнутой рубашке и кожаной портупее. Одному Богу известно, зачем она ему: Джон никогда не носил при себе ни револьвера, ни вообще какого-либо оружия. Шерлок рвано выдыхает. — Я тоже хочу… Можно мне… увидеть тебя? — Он отводит взгляд, не зная, куда деть глаза. — Я хочу увидеть… твоё тело. — А, снять это? — Джон задорно, прищуренно улыбается. — Я уж думал, ты и не попросишь. Холмс отрешённо смотрит на его руки, которые резво расстёгивают портупею и стягивают с плеч тугие ремни; не трогая пуговиц, срывают жилет с рубашкой прямо через голову и откидывают куда-то в сторону. Брюки и бельё он также скидывает с поразительной лёгкостью, после чего нависает над Шерлоком, совершенно довольный и гордый собой. Тот же глядит во все глаза. Его никогда не восхищала эстетика человеческого тела — впрочем, он вообще едва ли мог назвать себя эстетом. Шедевры античного искусства, статуи идеальных фигур и картинные галереи не возбуждали в нём ровным счётом никакого интереса. Сейчас же в его голове проскальзывает странная мысль — может быть, дело в том, что он, сам того не подозревая, превзошёл всех их создателей: глядя на эти небольшие, но сильные мускулы предплечий, жилистые руки, лоснящуюся кожу с редкой порослью на животе и груди, подтянутый стройный торс, он старается не думать о том, что это тело — прекрасное, восхитительное, соблазнительное мужское тело — является творением его собственного мозга. — Что, никогда не представлял меня таким? — Джон склоняет голову набок и лучится озорной улыбкой. — Теперь представляю. — Шерлок застенчивым робким движением оглаживает весь рельеф перед собой: мышцы живота, рук и плечей, подвижные от частого дыхания рёбра, резко выступающие ключицы, и, скользнув выше, прижимает ладонь к гладковыбритым щекам, гладя острые скулы и наконец заставляя себя прямо посмотреть в родное лицо. Он видит его, будто в первый раз: в свете лампы, оттеняющей рельеф его харизматичного портрета, Джон похож на какую-то загадочную хищную птицу. Последний вдруг в пугающе диком исступлении ловит губами пальцы Шерлока и яростно целует — сначала каждый палец, обхватывая и затягивая в рот на одну фалангу, затем всю ладонь. С тем же рвением он припадает к его губам, а затем спускается ниже: новый град поцелуев рисует на бледной карте обнажённого тела кратчайшую дорожку от груди до низа живота. Всё нутро Холмса горит и пульсирует: впервые с поразительной ясностью он осознаёт, насколько сильно его желание, а ещё — что он счастливо смирился со сложившимся положением вещей и готов проявить инициативу. Но судьба в лице одного конкретного юноши оказывается безжалостна к нему: именно в тот самый момент, когда Шерлок уверенно, окончательно и твёрдо решает, что наконец поборол стыдливость, его настигает самое жестокое поражение. Он с трудом давит отчаянный всхлип, когда Джон — Господи Боже, Джон! — целует его в самом сокровенном месте, а затем обхватывает губами и полностью вбирает в рот его возбуждённую плоть. Шерлок и представить себе не мог, насколько это может быть мучительно-приятно. Когда Джон начинает двигать головой, вновь и вновь скользя по стволу губами — такими горячими, нежными губами! — и языком, перед глазами вспыхивает и мерцает громадное белое солнце, и Холмсу не удаётся сдержать болезненного сдавленного крика. — Боже… Ох… Господи, Джон! Это только сильнее загоняет его в тесные тиски стыда. Не имея ни малейшего понятия, зачем, он представляет себя со стороны: вспотевшего, обнажённого, отчаянно пытающегося сдержать рвущиеся на волю стоны, исступлённо разметавшегося на постели с лучшим другом между бёдер. Холмс отлично понимает, что никто, кроме Джона, не услышит издаваемых им бесстыдных звуков, и всё же его это беспокоит до смерти, так что он решает закусить губу и вести себя как можно тише. Это оказывается сложнее, чем он предполагал. Его жалкая детская попытка доставить себе наслаждение не шла ни в какое сравнение с теми ласками, что дарил ему сейчас Джон. Раз за разом погружаясь во влажную горячую тесноту, он забывается, мечется и дрожит, и вдруг чувствует, будто с ним сейчас произойдёт нечто страшное: новое стремительно разрастающееся ощущение внизу вот-вот разобьёт последние стены его контроля, словно мощное дикое растение — тонкий стеклянный сосуд. По счастью, Джон отрывается от него, тяжело дыша, и, ужасно радостный, с огненным любопытством смотрит ему в глаза. — Это… это… — Шерлок пытается отдышаться, не зная, что сказать. Дикое растение с колючей досадой недовольно сворачивается внутри. — Хорошо? Тебе нравится? — за полным надежды взглядом Джон безуспешно старается спрятать довольную улыбку. Ведь знает же, хитрец, что нравится! — Да… Да, но… Чего ты… Чего ты сам хочешь, Джон? — О, Шерри, — Джон резко подрывается и наползает на него сверху, обхватывая ногами его бёдра, — я хочу всего. Всего-всего, Шерри… — Он ложится на него животом, притирается вплотную так, что Холмс теперь ощущает его возбуждение своим, и от этого в который раз предательски перехватывает дыхание. — Я хочу, — он запускает пальцы в его волосы и снова покрывает роем нежных быстрых поцелуев его плечи, шею и лицо, а затем низко, хрипло шепчет в ухо, — хочу отдаться тебе полностью. Шерлок до конца не уверен, что именно это значит. Шерлок до конца уверен лишь в одном: сейчас он готов позволить Джону всё — абсолютно всё — что угодно. Придавленный к постели, он может лишь беспомощно смотреть, как Джон, сосредоточенно сведя брови и закусив губу, медленно, но методично опускается на его бёдра, насаживаясь, постепенно впуская его внутрь своего тела. Это выглядит настолько нереально и ощущается так туго и сладостно, что Шерлок не успевает подавить позорный жалобный всхлип — и этот звук, кажется, нравится Джону, потому что он отвечает ему низким сдавленным стоном — и опускается до конца. А затем он начинает двигаться. С каждым новым толчком Холмсу становится всё труднее сдержать данное себе обещание. Что-то первобытное и хищное с новой силой охватывает его нутро, и он, запрокинув голову и закатив глаза, отчаянно вцепляется в поясницу Джона пальцами. С таким же болезненным, тревожным исступлением он пытается ухватиться за хоть какую-нибудь — любую, любую! — мысль, чтобы только не раствориться без остатка в ласковых ядовитых волнах, раз за разом безжалостно швыряющих его о берег. "Что ты делаешь со мной…" Мысль поймана, и теперь жжёт его мозг белым огненным клеймом. "Что ты делаешь со мной..." Он держится, держится, держится, лишь сбивчиво, резко, шумно выдыхая сквозь плотно сжатые зубы. Джон же, напротив, ни в чём себе не отказывает. Дикая диссонансная симфония полных наслаждения звуков — стонов, криков и низкого утробного рычания — исторгающаяся из него, могла бы поднять на уши целый особняк, если бы кто-нибудь вообще мог слышать Джона. Холмс внезапно вспоминает: когда и где бы они ни находились, только ему, ему одному позволено слышать его звучание, только для него Джон напевает, вздыхает, смеётся, кричит, стонет, дышит. Теперь он, замедлившись, склонился над Шерлоком, прижавшись к щеке губами и шепча быстро, почти неразборчиво: — Шерри, мой Шерри, такой соблазнительный, такой умный, такой чувственный, я обожаю тебя, Господи, как же я тебя обожаю… Тот же сам не замечает, как тело его, напрягшись, начинает инстинктивно двигаться в стремлении восстановить ритм. Он отчаянно вскидывает бёдра, чтобы толкнуться внутрь Джона; затем — ещё и ещё, набирая скорость и отчётливо чувствуя, какой он приятный, тесный, тёплый. Джон больше не шепчет ничего — он скулит и исступлённо, страшно, хрипло выкрикивает его имя, и этот резкий, не похожий ни на что звук окончательно разрывает что-то внутри Шерлока, будто подожжёную пороховую бочку. Волны чистого наслаждения стремительно разливаются по всему его телу — от низа живота до кончиков пальцев — и он, крупно дрожа, слышит ещё один долгий оглушительный крик, металлическим звоном отдающийся в ушах. А затем всё исчезает. Тело остаётся невесомым, расслабленным и ватным. Впервые в голове его образуется ясная, безбрежная пустота, и лишь когда ощущения и мысли постепенно возвращаются, до него с каким-то бледным отрешённым ужасом доходит, что только что кричал он сам. Приятная тяжесть над ним исчезает — это Джон скатился с него, чтобы вновь приблизиться, торопливо вытирая чем-то влагу с его живота. Когда Шерлок наконец решается посмотреть ему в глаза, он не понимает, что именно выражает это лицо — в нём слишком много красок: благодарность, радость, обожание и какая-то горькая нежная печаль. Шерлок морщит лоб. — Всё-таки не можешь перестать думать, да? — С ласковой усмешкой Джон ложится рядом и обхватывает любовника руками, прижимаясь всем телом. Тот, стараясь дышать как можно тише и медленнее, в ответ рассеянно гладит жилистую фигуру и перебирает пальцами растрепавшийся островок волос. — Вообще-то, кхм, — он коротко прокашливается, — вообще-то ненадолго получилось. И мне вправду очень, очень хорошо, Джон. — Что ж, Шерри, я рад. Ох… Никогда не думал, что ты можешь быть таким. — Он касается ладонями лица напротив и немного отстраняется, чтобы заглянуть в него. Проводит внимательными пальцами по лбу, словно кистью художника плавно очерчивает линию скул, губ, подбородка. — Ты воистину красив как ангел. Это, конечно, кроме того, что дьявольски умён. — Наклоняется ближе, выдыхает, щекоча воздухом ухо. — Ты идеальный, Шерлок Холмс. И-де-аль-ный. Порой мне кажется, что это я тебя выдумал. Шерлок медленно осмысляет услышанное. Не первую часть — о своей привлекательности он знал и сам: даже человек, не обладающий и десятой долей его проницательности не мог бы не заметить, какими глазами его провожают женщины; в собственном уме он тоже не сомневался, хотя, конечно, было невероятно приятно слышать всё это от Джона. — Кстати, об этом. — Джон прикрывает глаза и горько, грустно улыбается. — Догадываюсь, о чём ты сейчас думаешь. Что всё это… всё это ненормально. Не по-настоящему, и теперь тебе нужен кто-то другой, потому что я выдумка. Потому что я сам ненастоящий. Сердце обрывается и ухает вниз. Страх, предательский, липкий страх тянет его на дно, туда, где впервые за много лет ледяной колючий голос поднимает свою уродливую голову и твердит: ты один такой — сумасшедший галлюцинирующий гений, привязавшийся к фантому и при том не сидящий в лечебнице, а свободно разгуливающий по улицам; со временем эта больная игра уничтожит твой мозг, и всё кончится очень, очень плохо. В прошлый раз ему удалось укротить его идеей о том, что если Джон — порождение его мозга, значит, он столь же реален, сколь и его собственный разум. Но теперь он осознаёт кое-что ещё. За свою жизнь он встречал сотни мужчин и женщин, но во всём разнообразии их характеров находил нечто общее. Это могли быть глупые невинные ужимки, или унизительная ядовитая льстивость, или самовлюблённое ханжество, или до смешного серьёзная отвратительная напускная чопорность — но для Холмса всё было едино, и он отлично знал, как это называется. А с другой стороны был Джон. Просто Джон — с его неряшливой рубашкой и подвёрнутыми брюками, с его хрипловатым смехом и неуловимым акцентом, с ласковыми честными детскими глазами, с верой в чудеса и с неизбывной привычкой то и дело с завидным энтузиазмом заниматься самой невообразимой ерундой. Сердце с щемящей нежностью возвращается на место. — Нет, Джон. Нет. Мне неважно, откуда ты пришёл. Ты был со мной все эти годы. Разве кто-то ненастоящий мог бы выдумать наши детские игры? Разве кто-то ненастоящий мог бы так горячо утешать меня, так искренне бояться за меня, так радоваться, обижаться, прощать, обнимать, смеяться и плакать? Разве кто-то ненастоящий мог бы сделать со мной… Ох. — Он сжимает виски и смотрит прямо во влажные глаза друга. — Боже, Джон, ты, наверное, самый настоящий человек из всех, кого я знаю! В ответ на свою горячую тираду он встречает внимательный взгляд, полный сомнения и надежды. — И, кроме того, разве я не сказал сегодня, что мне никто не нужен? — Ну да, — хмыкает Джон с притворным равнодушием, — а ещё ты сказал, что тебе вообще не нужны столь интимные отношения. — Нет… Нет, послушай. Даже если я ошибался по поводу своей чувственности, одно я знаю точно. Теперь знаю, и знал бы всегда, Джон, всегда, если бы понимал сам себя хоть немного лучше. Если уж кто-то в этом мире и мог бы стать, — он запинается и совершает усилие, чтобы произнести это слово, — любовью Шерлока Холмса… Глаза закрываются сами собой, и Шерлок, часто дыша, подаётся вперёд, прижимаясь ко лбу Джона своим. Тот замирает, словно боясь спугнуть, лишь успевая увидеть его изменившееся лицо: брови страдальчески сведены, губы мелко подрагивают, все мышцы подвижны и сжаты, словно внутри его чрева происходит какая-то мучительная трансформация — как тяжкие, болезненные роды или слом последнего рубежа. Шёпот рождается на слабом выдохе: — ... то кто же, если не ты? Нежась в объятиях друг друга, они ещё долго будут говорить обо всём на свете — о Кордоне и Лондоне, о палящем солнце и недельных ливнях, о занудстве Майкрофта и Британской Короне, об убийцах и нерасторопности местной полиции — но в какой-то момент уставшее тело и исстрадавшийся мозг возьмут своё. Перед тем, как провалиться в тёплое ватное забытье, Шерлок, окутанный заботливыми руками и сладким цитрусовым ароматом, сумеет ухватить последнюю невесомую мысль: если подумать, его старая детская кровать действительно не такая уж и маленькая. Вполне можно уместиться.