And you got me like, oh

Последняя вещь, которую помнит Курапика перед тем, как отключиться от реальности в своей собственной гостиной - это то, как солнце окрашивало горизонт в мягкий персиковый оттенок, нарушаемый лишь нежно-голубым, переходящим в молочно-желтый. Он вздрагивает и выпадает обратно в реальность, когда громкий звук автомобильного гудка нарушает его одиночество, чтобы обнаружить, что снаружи уже почти стемнело, и за окнами не осталось ни капли цвета, за исключением уличных огней, которые окрашивают улицу в уродливый зеленовато-оранжевый цвет. Он встает, выпрямляясь из своего положения, и включает лампу на самом дальнем столе. Все еще сосредоточенный на горечи своих мыслей на кончике языка, он присаживается обратно в кресло, наклоняясь и прижимая колени к своей груди, обнимая их руками. Он с удовольствием пошел бы спать, но ему все еще нужно поесть, а доставщик с его супом опаздывает. Суббота. Вечера в такое время ужасно перегруженные. В тот же момент Курапика вновь отключается, в этот раз глядя на стену, окрашенную в кремово-бежевый цвет. Он не может с уверенностью сказать, о чем думает, барахтаясь в скромной тишине своей изоляции, утопая в ленивой, мягкой грусти, которая приобнимает его плечи своими длинными холодными пальцами, целуя кончик его носа, яблоки его щек, и расчесывая его волосы. В последнее время ее отношение к нему почти материнское, но все, что он делает - это обращается с ней, как со старым, дорогим другом. После двух дней в больнице и бесчисленного количества лиц, появляющихся и уходящих, Курапику выписали, хотя его шея все еще была покрыта темно-зелеными и фиолетовыми синяками, соединяющимися в необычную форму двух огромных сцепленных рук. Ему все еще больно говорить в полный голос, поэтому большую часть времени он с наслаждением шатается по дому, валяется в постели или наконец читает книжки, которые он планировал прочитать целые несколько месяцев, поедая суп и выпивая больше чая, чем он когда-либо пил. Он раньше бывал во множестве опасных ситуаций, у него есть уродливые белые шрамы, чтобы доказать это, но Курапика никогда не был настолько близок к смерти. Этот факт одновременно пугает и соблазняет его, хотя он не мог бы подобраться к ней еще ближе, следующий шаг был бы точкой невозврата. Будучи ранее слишком напуганным при мыслях о том, чтобы получить телесные повреждения, теперь его сердце не страшится запретного, а хочет его. Губы, которые он запечатал, теперь говорят громче, чем гром мягкого и расслабленного майского вечера, и Курапика хочет, хочет, хочет иметь шанс, всего лишь шанс повернуть время вспять и прожить жизнь так, как он хотел бы, он, а не какой-то сирота, который уже потерял слишком много, чтобы пройти через что-то подобное снова. Он хочет обладать вещами, он хочет заботиться о них, он хочет, чтобы о нем заботились, чтобы осознать настоящий страх потери, а не иллюзию возможности. Курапика слишком много просчитывал, чтобы у него осталось хоть какое-то время на воспитание собственного сердца, как и идеи о нормальной жизни, где его личность является чем-то средним между ним самим и его отражением. Он ценит только те воспоминания, за которые сам себя ненавидел, как гувернантка, которая бьет пальцы ребенка, тянущегося за сладким, навсегда убивая мысль о нем в еще юном и цепком разуме. Он должен перестать рыть для себя могилу. Он испытывает отвращение от того, что является таким человеком. Человеком, который почти потерял жизнь, которая даже не заслуживает так называться. Раньше он думал, что это уязвимость делает его слабым - но оказалось, что именно ее отсутствие в сердцах людей делает их несчастными и опустошенными. Разбитыми. Монстр Франкенштейна, сшитый из цветов, которых не существует. Он выдыхает с презрением, морщась. Боль, сковывающая его шею, все еще появляется, когда он забывает контролировать свои гланды и голосовые связки. Ему интересно, что исчезнет быстрее - синяки или боль, пронизывающая его горло. Пять месяцев назад у него тоже были синяки на шее, но вместо темно-фиолетовых, уродливых и отвратительных, они были голубыми, как сизые голуби, с малиново-розовыми следами от укусов и ирисово-фиолетовыми доказательствами лопнувших капилляров, изящно следующими линям его яремной вены и торжественно венчая изгиб ключиц. Но прежде, чем он начинает жаждать вещей, о которых сам себя заставил забыть, в дверь стучат. Наконец-то, его суп. Курапика встряхивает головой и встает, обматывая шарф вокруг своей шеи и хватая кошелек. Он помнит лицо первого доставщика, которого он встретил позавчера, выставив напоказ повреждения на своей коже. Это было уморительно. Курапика пыхтит и открывает дверь с улыбкой на лице. Она спадает в ту же секунду, когда он видит человека, стоящего на его дверном пороге, и Курапика издает тихое «ох». Это странно, видеть Куроро таким, не в одном из его костюмов за пять тысяч долларов и элегантной белой рубашки. Ему интересно, все ли лидеры мафии выглядят вот так, когда они не на службе, облаченные в длинные темно-серые пальто и уютные шарфы, черные брюки и потасканные свитера снизу. Его бледные щеки и кончик носа покраснели от холода, а его глаза скрыты за нечитаемым, хорошо маскированным взглядом, и Курапика понятия не имеет, что со всем этим делать. Его сердце закручивается в вихрь, и Курапика почти сгибается пополам. Он никогда никому в этом не признается, но он вынашивал цветущую надежду, что он придет, спрятанную под ничтожностью и отрезвляющим зрелищем реальности, очень глубоко в его груди. Но он слишком оцепенел, чтобы признать, что это, по факту, и есть реальность, и он почти забывает, как дышать. - Извини за вторжение, - Куроро переносит вес с одной ноги на другую, - Ты ждал кого-то другого? Курапика все еще не в силах воспринимать слова, потому что он утопает в прекрасной серой глубине его зрачков. - Ага, - отвечает он хриплым и саднящим голосом, потому что в последнее время он разговаривает именно так. Куроро кивает, не проявляя ни унции эмоций, чтобы не выдать себя. Курапика хочет схватить его лицо обеими руками и кричать на него, когда он поворачивается, чтобы уйти. - Мой суп, - говорит он вместо этого со вздохом. Куроро поворачивается, чтобы взглянуть на него еще раз, - Я заказал суп. Доставщик немного опаздывает. Он слегка наклоняет голову. - Понятно. - Что тебе, блять, понятно? - слабо отвечает Курапика, и секундное недоумение на лице Куроро почти заставляет его фыркнуть, но вместо этого он выбирает сделать шаг внутрь, - Заходи, - хрипит он, подрагивая. Он не уверен в том, откуда исходит дрожь, но она сопровождается теплым покалыванием на дне его желудка. Он совсем не борется с этим чувством, и это ощущается хорошо. Это ощущается естественно. Это ощущается, как облегчение, - На улице холодно. Курапика не упускает того, как глаза Куроро становятся немного круглее, но это не цепляет его взгляд. Стаскивая шарф, он встает где-то посреди своей гостиной, его руки трясутся от удивительно приятного возбуждения, он закусывает нижнюю губу, размышляя над тем, стоит ли ему позвонить в ресторан, где он заказывал суп. Через несколько секунд он решает, что ему насрать, не то, чтобы он вообще был голоден. Если они забыли его заказ, это нормально. У него есть несколько других, немного более серьезных проблем, которые требуют решения. Он скрещивает руки на груди и смотрит вверх, когда Куроро заходит в комнату. Он пахнет декабрем, и его румянец усиливается в тепле дома Курапики. Его глаза, предсказуемо, прикованы к шее Курапики, заставляя того жалеть о том, что он снял шарф. Тем не менее, маска Куроро разбивается на кусочки в следующий момент, теперь его глаза обсидианово-черные и горят жаждой крови, зрелище, которое не должно быть таким трогательно значимым. Курапика почти вздрагивает от интенсивности ярости Куроро. Его безупречная фигура делает его эмоции еще более приятным зрелищем. - Ты их уже убил, - говорит Курапика, пожимая плечами, - Ты больше ничего не можешь сделать. - Это должно заставить меня чувствовать себя лучше? - рычит Куроро, сокращая дистанцию между ними, и отклоняет голову Курапики, нажимая ребром своего перевязанного пальца на его подбородок, это прикосновение легкое, как перышко, и очень мягкое. Курапика хочет прислониться и зарыться головой в изгиб его шеи, - Они быстро проходят. - Я буду в порядке, не беспокойся, - ухмыляется Курапика, не обращая внимания на легкую боль в горле. Куроро пронзает его острым взглядом и убирает руку, делая шаг назад. - Кстати, у меня не было шанса тебя поблагодарить, - бормочет Курапика, сжимая собственные предплечья. - Не смеши меня, - Куроро встряхивает головой. - Я был бы мертв, если бы ты не пришел, спасибо. Он был бы. Он действительно был бы, нет смысла отрицать это, хотя Курапика знает, что Куроро хотел бы. - Зачем ты это сделал? - Пришел? - Да. Ну, то есть, - Курапика вновь пожимает плечами, немного нервничая. На самом деле, сильно нервничая, - Ты ушел. Тогда. Ему нужно услышать это. Он знает, что слишком усложняет, но ему нужно услышать это. Очевидно, ты не станешь проводить целый вечер в пути черт знает куда, чтобы проверить, как там человек, с которым ты спал один раз, но Курапике необходимо знать наверняка, что он не единственный прошел через нервный срыв из-за кого-то настолько неподходящего. Он мысленно готовил себя к извиняющейся улыбке и, может быть, поцелую в лоб. Вместо этого он слышит вопрос. - Ты хотел, чтобы я остался? Сердце Курапики бьется, как у кролика. Это выглядит так, как будто он не единственный закован в неопределенности, не единственный, кому нужно в чем-то убедиться. Утверждение, ясное, как день. - Это неважно. Все равно ты ушел. - Я не был уверен, что ты хотел видеть меня тем утром. Глаза Куроро острые, просчитывающие. Курапика ждет. Ему интересно, почему у Куроро уходит так много времени на то, чтобы осознать, что Курапика не задавал бы таких вопросов, если бы не намеревался удержать его. Хотя он уже знает. Скажи, что тебе нужно, Курапика. - А ты хотел остаться? Губы Куроро ломаются в улыбку. Его глаза теплые, как звук его голоса, когда он называет Курапику красивым, и Курапика держится изо всех сил, чтобы остаться там, где стоит, и не забраться на этого мужчину, как на дерево, его тело болит от осколков и царапин. - Я хотел. Я хочу. Курапика прогладывает ком в горле, его грудь тяжелая, поскольку он не может вдохнуть воздух. - Хорошо, - шепчет он едва слышным голосом, звук получился маленьким и жалким, как икота, - Тогда оставайся. Он не колеблется, делая дальнейший шаг, когда Куроро приглашающе открывает руки, сталкивая их тела вместе и оборачивая свои руки вокруг грудной клетки паука, чувствуя его руки вокруг себя тоже. Его холодный нос прячется в волосах Курапики, дыша теплом в его макушку, и сердцебиение Куроро - это безопасный, ритмичный гимн под ухом Курапики, теплый, как почти все остальное в Куроро. - Ты же понимаешь, что мы идем ко дну со всем этим, да? - спрашивает он, и Курапика кивает, его фырк больше походит на улыбку. - Мы потрахаемся. - Жестко. - Однажды ты умрешь в тюрьме. - А тебя убьют из-за меня. - Я тебя умоляю, - фыркает Курапика, - Меня могут убить без твоего вмешательства. - Ты тоже мог бы стать тем, из-за кого я попал бы в тюрьму. - Мог бы. - Мы можем потрахаться в тюрьме? - Мы можем потрахаться в аду? Куроро смеется, его грудь трясется, и Курапика чувствует это. - Touché. - Христа ради, ты можешь хотя бы минуту перестать быть претенциозным? Куроро слегка вдыхает, готовый ответить чем-то еще более претенциозным, Курапика чувствует это, как он чувствует приближение слова naïve и ясного предвкушения по всему его телу, но воздух пронзается мягким звуком дверного звонка. *** Курапика не может уловить тот момент, когда они уже оказываются на диване, голова Куроро на его коленях, его пальцы поглаживают мягкие локоны темных волос, пока они смотрят друг на друга, оба не до конца уверенные в том, что ситуация, по факту, происходит в реальной жизни, все же наслаждаясь горько-сладким блаженством общества друг друга, с опустевшими головами. Курапика наелся супом, который пришел вместе с большим куском малинового пирога в качестве извинения за задержанную доставку. Пока его разум убеждал его в неправильности происходящего, он предложил его преступнику, позже узнав, что ему нравится крепкий чай с тремя чайными ложками сахара; что у мужчины абсолютно нет проблем с тем, чтобы чувствовать себя комфортно, где бы он не находился, никакой нерешительности или застенчивости не было в том, как он передвигался по кухне Курапики, помогая ему с подготовками к их небольшому приему пищи; и что он однозначно противоположность слову грубый, когда втягивает Курапику в расслабленные разговоры, пока они едят, и он очаровывает сердце Курапики вновь, когда он понимает, что это уловка, чтобы заставить его чувствовать себя расслабленным и умиротворенным хотя бы на один момент, не обдумывая дважды каждое свое движение, слово и мысль. - Кстати, ты забыл свою рубашку. Куроро хмурится на секунду, но затем хмыкает, кивая. - Какого… какого хуя ты ушел без рубашки? - Ну, - он немного приподнимается, выдыхая, - Я полагаю, что было пять утра, и я спал, но потом я услышал, как кто-то стучался в твою дверь, наверное, твои друзья. У меня не было много времени, чтобы нормально одеться. Рука Курапики останавливается. - Подожди, что? Он знает, что Сенрицу и остальные приезжали к нему ночью, чтобы проверить все ли с ним в порядке, потому что он не отвечал на звонки, и они думали, что он умер, но в скором времени они уехали, думая, что его не было дома. - Я думал, они все равно как-нибудь войдут. Не хотел, чтобы тебе пришлось разбираться с тем, что они узнали, что мы, э, трахались. - Ты спал, - повторяет Курапика, больше для себя, чем для Куроро. - Я легко проснулся. Стресс и все такое. - Стресс? - это заставляет Курапику мягко усмехнуться в неуверенности, - Ты один из самых спокойных людей, которых я знаю. - Удивительно, но мое тело так не считает. Курапика не отвечает, глядя на него сверху вниз, надеясь, что его лицо не выдает того факта, что он сбит с толку. У Куроро есть родинка на лбу слева и легкие круги под глазами, больше похожие на тени. - Прости, Курапика. Он растерянно поднимает бровь. - За то, что ушел, - уточняет Куроро, - Я также думал, что так будет проще. В случае если ты не хотел иметь дела со мной. - Для вора и убийцы ты поразительно мягкий. Куроро хмыкает, играясь с другой, не занятой рукой Курапики. - Не смотря на то, что я, конечно, был опустошен, - тепло взрывается под яблоками его щек, хотя его тон и театральный, - Я оценил это. Тогда я решил, что это к лучшему, - горько усмехается он, немного морща нос, - Не думаю, что я смог бы выгнать тебя тем утром. - И что конкретно поменялось? - Ну, знаешь, - он пожимает плечами, - Не особо много. Почти умер. Выяснил некоторые вещи. Куроро искренне смеется над этим, морщинки появляются в уголках его глаз. - Я рад, - говорит он просто, с буквально сияющим лицом. - Да, - соглашается Курапика, не извиняющимся тоном, - Я тоже. Он засыпает в тепле и комфорте, с размеренным дыханием, ласкающим его кожу где-то в центре его грудной клетки. Звук его собственного смеха, нехарактерно искреннего и живого, до сих пор отзывается эхом в его ушах. Он лежит на боку, прижатый к спинке дивана, с головой на подушках, пока вес Куроро приятно тяжелеет на нижней части его тела, с головой, безопасно уткнувшейся под сердце Курапики. Руки паука обвиты вокруг его талии, пока Курапика крепко держит его за плечи, и язык тела говорит громче, чем когда либо. Кажется, будто Куроро слышит его, потому что утром, когда Курапика просыпается, он все еще здесь, сидит на барном стуле, одна нога свисает, пока другая прижата к его груди, и похлебывает из самой нелюбимой кружки Курапики и листая что-то в своем телефоне. Его волосы слегка взлохмачены, и его бледные щеки окрашены мягчайшим утренним румянцем. Он в нижнем белье и свободной белой футболке, которую он надел вчера под свитер, и Курапика думает, что он мог бы к этому привыкнуть. Ко всему этому. Он больше не боится, надежно укутанный в одеяло, которое он не помнит, чтобы приносил, и хотя он знает, что он втянул себя в исключительно рискованный и сомнительный бардак, он обещает себе, что он разберется с ним позже. Если всем вещам, которые ему нравятся, суждено быть катастрофой - он больше не заинтересован в том, чтобы ограждать себя от них. Клетка, которую он построил, намного больнее, чем то, через что он собирается пройти, и в чем он уверен наверняка - так это в том, что ему нечего терять, не на что ставить, даже на собственную жизнь, которая может быть отобрана в любую минуту, в любой момент. Если относиться к себе, как к живому человеку - означает безудержно преследовать идею чувствовать как можно больше, выносить как можно больше, любить как можно больше, он собирается это делать. У него больше нет чувства самосохранения, и, кажется, настало время использовать это в собственных целях. Ему давно не было так легко. Когда Куроро наконец чувствует на себе взгляд Курапики, он поднимает глаза и улыбается.