Считая шаги к океану

Ветер усиливался, превращая моросящие капли в иголки. Они то и дело прорывались под одежду, сквозь неё, чтобы как можно больнее уколоть. Корки засохшей грязи размокали, попадая в каждый микро порез, трещинку, ранку. Тело жгло так, словно залез в улей к самым диким пчёлам. «Жил в глубокой чаще медведь. И всё ему было не в радость. Мало шишек на опушке, мало воды в реке и берлога корнистая и узкая. Как-то раз, шёл он по лесу, ревел от трагедии собственных терзаний и услышал дивный звук. Жужжащий, успокаивающий. А запах, запах самых сладких грёз. Поднял он морду вверх и увидел, сквозь проблески лучей летнего солнца, в ветвях векового дуба, танец. Танец сотни прекрасных жучков. Стал мишка взбираться на дерево, грезя лишь мечтой отведать ароматного мёда. Влез на самую верхушку и, когда улей был лишь в сантиметре от него, ветка под зверем треснула. Рёв и хруст поразили весь лес. Мгновение и вновь воцарилась тишина. Под мелодичное жужжание и запах цветового мёда, слышалось плямканье и хруст костей. Внизу, под могучим деревом и сладким ульем, дербанили тушу медведя. Мораль — всё, что с тобой происходит плохого, лишь по твоей вине». Приоткрыл глаза, когда тряска прекратилась. Ещё мутило, но уже ничего не выходило. Внизу живота тянуло. Не понимал где я, кто я, куда, как и почему. Чувствую притухшую боль, и как с меня что-то стягиваю. Стало холодно плечам, но вскоре их что-то обволакивает, тёплое, а главное сухое. Спина соприкоснулась с чем-то твёрдым. Запах сырости и помоев, неприятно, но терпимо; всё равно рвать уже нечем. Позывы выходят лишь икотой. От этого желудок каждый раз берёт спазмом. Воды бы. Попытался разлепить глаза, и казалось, веки раскрыты, белки обдаёт холодным дуновением, но всё равно ничего не вижу. Потянулся рукой, чтобы протереть глаза, и думалось, что всё уже получилось, но как оказалось, я даже не шевельнулся. Впервые в таком состоянии. Бесит, что хочется реветь, но не получается. Так, слабое кряхтение, что доходит до слуха, и надеюсь, что это всё же не я. Такое немощное, больное. Не хочу таким быть. — Малыш, — тихо пробилось сквозь мысли, — нужно немного привстать. Обняли за талию и потянули. Обратно усадили на твёрдое, но уже, благо, не мокрое. Так, Эйден, пора прийти в себя. Собравши остаток сил, встряхнул головой. Мозги с болью ударились о стенки черепа. Стало ещё больше тошнить, но зато, стала проявляться картинка, пусть мутная, но всё же. Пока договаривался со своим организмом, ища компромиссы и уговаривая, стало теплее. Не заметил, как и тошнота, понемногу, отошла. Осталась боль. Болело всё, даже казалось и волосы, каждая блятская волосинка отрастила себе нерв и теперь отыгрывается, что не правильно ухаживал. Туман расходился, стал видеть лучше. Меня чем-то пичкают, горький порошок, запиваю водой; противно, но хоть попил. На языке остается эта горечь. Сплюнул в сторону, а как оказалось на себя. Бесит, что не могу контролировать. Вижу фиолетовый свет, и дабы не загонять себя в больший пиздец, решил сконцентрироваться на свете. Время шло, я считал, считал поминутно, чтобы не заснуть. Насчитал около 20 минут. Дыхание выровнялось, боль немного утихомирилась, горечь ушла. Понимаю, что уже как минут пять сижу и пялюсь на какой-то агрегат с УФ-лампой. Зрение вернулось. Улыбнулся, там, где-то внутри себя. Так что это? Агрегат был похож на маленький, всего в две ладони, спиральный камин. Только вместо спиралей, за закрытой погнутой решеткой, на блестящей обшивке внутри, три трубки-диода. Корпус грубо сварен из эластичного металла, а по бокам и сверху, 3 аккумулятора. Видать Хакон приобрёл это в поселении. Поселение… Блять. Память стала возвращаться. Отрывки с сознательного и, что больше пугает, отрывки с неосознанного. Раньше воспоминания приходили только во сне, но не сейчас. Помню, как сбивалось дыхание, как рвался ко всему, что движется. Помню что видел, и видел в красных тонах. Как в комиксах, что доводилось прочитать, где охотившийся на свою жертву монстр, видит её следы. Монстр… Зажмурился, выровнялся, отворачиваясь от лампы. Постарался отстраниться от этих слайдов-воспоминаний. Услышал тихое кряхтение. Подполз к краю, как оказалось трубы; укрытие века. Такая большая труба, по всей видимости — слива нечистот, возможно, а может и подземной реки. Ржавая, но хоть как-то скрывающая от дождя, который бил по пожранным язвами краям железа, сшибая ржавую шелуху. — Уёбок, какой же ты мудак, — Хакон что-то копался в грязи, бормотал себе под нос, — нахуя ты полез… Я ведь не хотел… У тебя был шанс. Он разговаривал сам с собой, что-то тщательно зарывая в мягкий грунт. Эйден попытался открыть рот, но так ничего и не произнёс. Парень, схватившись за покорёженные края трубы, буквально свисал, пытаясь хоть что-то рассмотреть. Хакон с силой воткнул сапёрской лопатой в землю и, зачерпнув жидкий грунт, вылил его на останки изувеченной головы солдата. Вязкое хлюпанье обволакивающей земли, навсегда стёрло с мира ещё один погон. Жутко… Но таков мир. Эйден сел обратно, уже не терпя стекающих капель по лицу. Всё это из-за него. И то, что сегодня они могут умереть, тоже лишь его вина, но по-другому быть не могло. Он защитил девушку и понеслось. Он помнит стычку с Браяном, возможно он перегнул палку, убив утырка, но… Те слова, то, что тот делал, и сколько боли он причинил поселению отца, всё равно закончилось бы для него смертью. Если бы не Эйден, кто-нибудь другой. И всё равно… Парень чувствовал себя виноватым. Жалко Бари, жалко Захая и, жалко… жалко Катрин. Смерть одного уёбка, закончилась гибелью двух хороших людей и упадком для одного доброго старика. А я жив. Я жив. Глаза широко открылись, в голову врезался сон, что виделся перед его недавним пробуждением. И этот сон как острая бритва. Я видел его прежде много раз. Туман, нет, дым и сквозь него, смотрящие на меня силуэты. Души, умерших на моих глазах людей. Были и те, кто погиб по моей вине. И там были хорошие люди, немного, но они тяжёлым грузом впились в мою душу. В середине дыма, как и всегда, была Мия. Я всегда старался смотреть только на неё, лишь бы не видеть остальных, и это всегда получалась, но не в этот раз. Я точно помню, помню ещё две пары глаз. Катрин и Захай — ещё две жизни мне в копилку грехов. Они смотрят, и их взгляд печален, пустой, они осуждают. Это больно. К самолинчеванию, ещё добавляться их взгляд. И эти люди… Эти люди, в дохуя раз достойней меня. Они лучше, а я… Я, всё ещё жив. Мой дом горит. И дом — это не лачуга, построенная на вскорь. Это не квартира в руинах и даже, не место под мостом среди уф-ламп, что бы выждать ночь. Дом — это даже когда ты в непрерывном пути, это твой разум, твоё тело. Вот, мой дом горит … горит синим пламенем, как будто пропитан газом, бензином и хлором, всё вместе. Я пылаю, я горю, и тлеть мне ещё сотни лет, даже если смерть моя всего в одном шаге. Это пламя будет сжирать меня вечность. Я и не заметил, как Хакон вернулся. Весь грязный и злой. Он упаковал лопатку в рюкзак и с некой злобой, выбросил гитару, что проделала с нами такой путь, вглубь трубы. Та пробренчала, треща разбитым корпусом. Так и не сыграл мне: но мне ли жаловаться. Это может быть последний наш день, не до сантиментов сейчас. Он закрыл выход трубы каким-то материалом, не знаю, откуда он его взял, но если учитывать в какую помойку мы попали, не удивительно. Плотная, черная клеёнка была с силой засунуто между трещин железа и, звук шелестящего дождя, стал немного приглушонней. Остался только фиолетовый свет, тени и вонь. — Не вини себя, — мужчина сел напротив парня, взял в руки пистолет и крепко его сжал. Он что, издевается? Он вправду умеет читать мысли или просто… Или просто всё видно по моему лицу? Я опустил взгляд. Ком, что собрался с воспоминаний, стал ещё больше и тяжелее. Давило на лёгкие. — Денёк выдался, будто ведьму на хуй послал, — Хакон устало ухмыльнулся. Парень ничего не ответил, только сквозь силу отпрянул от мокрой стенки и потянулся рукой к мужчине. Схватившись за затылок Хакона, благо расстояние между ними было небольшим, притянул к себе. Спина с силой впечаталась обратно к холодному металлу, потянул мужчину за собой. Благо, Хакон не сопротивлялся, лишь уткнулся носом парню в шею. Стало легче. Он жив. Это главное.