Этюд в Елисейских тонах

Не особо помню, как именно мы выбрались из прокуренного подвала, гордо именуемого ночным клубом, но всё произошло очень быстро — наедине с подельницей свою нерадивую подругу я не оставляла ни на секунду, а Соазиг всё объяснился крайне сумбурно, мол, нет времени объяснять, прыгай в такси и до дома, а всё остальное потом, лишь бы только Макрон ничего о моих ночных похождениях не узнал, иначе точно не сносить мне своей придурковатой белобрысой головы. — Я… Всё поняла, честное слово, — Настя стояла от меня чуть поодаль, бледная, точно недавно выстиранная простыня, и всем своим видом пыталась показать свою непричастность ко всему происходящему, — клянусь тебе… Я ничего плохого в этой поездке не замышляла, но сделаю по-твоему… Ты ведь ко мне на свадьбу приедешь? Аэропорт Тегерана, хоть и не отличавшийся своей новизной и лоском, но всё же весьма светлый и опрятный, встречал нас каким-то неимоверным спокойствием и спящими в зале ожидания туристами, что в свете упрощения иранского визового режима летели в некогда спрятанный от посторонних глаз край в неимоверном количестве; очень сложно было в такой обстановке, когда ни одна живая душа не издавала звуков, хранить что-то в тайне, чтобы никто и ухом не повёл, и мы, в попытках укрыться от посторонних глаз, забились в дальний угол. — Хоть слово проронишь, — казавшийся бесконечным запас угроз постепенно иссякал, и я уже начинала повторяться, потому что от былого пыла не осталось и следа, но пути назад уже не было, — сама понимаешь, это не тот случай, когда… Свадьбу? — Ну… Да, я же говорила, — Дубровская спрятала руки за спину и перекатилась с пятки на носок так беспечно, будто того разговора и в помине не было, — приезжай, пожалуйста. Осенью не жарко как раз, самое то для тебя… Ты только зла на меня не держи, хорошо? — Я подумаю, — будь моя воля, я бы ещё в тот момент разорвала с ней все свои личные связи, но жизнь штука сложная, и не всё в ней ежесекундно складывается именно так, как хотелось бы, — до посадки десять минут, надеюсь, ты хоть до трапа сама добраться в состоянии? — Так говоришь, будто… — Настя уже хотела было съязвить, но что-то её всё же остановило, — доберусь. А ты постарайся не угодить в неприятности, хорошо? — Было бы славно, конечно, — тяжёлый и донельзя драматичный вздох невольно вырвался из моей груди, и я как-то даже стыдливо отвела глаза в сторону, туда, где блёкло рябило большое табло с кислотно-зелёной вязью, чуть мельче продублированной на английский, — если сделаешь всё так, как мы договаривались… Неприятностей должно стать меньше. Прощаться так, как принято у нас на Родине, мы не стали — посошок, отходную, стремянную, присесть на дорожку и прочие прелести оставили на другой раз, когда обстановка сложится поприятнее, а в этот разошлись по-английски, даже не обнявшись: мы лишь коротко кивнули друг-другу на прощание, и как только Настя, преодолев стойку регистрации, скрылась в ведущем к выходу из терминала узком коридоре, я наконец поспешила на улицу, туда, где уже добрые пять минут ожидало заранее заказанное такси. До пристанища в центре иранской столицы добралась как в тумане — часов десять назад дорога от аэропорта тянулась чуть ли не бесконечно, а вот посреди ночи надёжно укрытые непроглядной тьмой песчаные просторы, некогда казавшиеся бескрайними, пролетели с какой-то немыслимой скоростью, и я даже глазом моргнуть не успела, когда чудо иранского автопрома, носившее скромную марку «Runna», остановилось у ворот французского посольства — невзрачного кирпичного здания с уныло свисающими триколором и неизменным звёздно-синим еврофлагом, куда нас сослали сразу после начала закрытого ужина в резиденции главы иранского правительства, куда прессе вход запретили строго-настрого. — Спасибо, — таксист мне, к счастью, попался худо-бедно англоговорящий, поэтому хотя бы с оплатой никаких проблем не возникло, благо, что в аэропорту обменник рабочий попался, — всего Вам доброго. Ночной городской воздух, благоухавший явно не морским бризом и альпийской свежестью, не особо помог мне собраться с мыслями перед тем, как снова залезть на нужный балкон по весьма удачно свисающей пожарной лестницы сомнительной крепости, но скорости поддало однозначно — разлившаяся где-то неподалёку канализация мотивировала добраться до европейского оазиса в мире мусульманской строгости ещё сильнее, чем мысли о недавнем скачке процента случаев организованных преступлений в отношении иностранцев, поэтому как только вышла из такси, сразу же двинулась в сторону уже облюбованной здешними жителями дырки в заборе — я через неё благодаря своей ставшей в последние месяцы нездоровой худобе пролетала как воробей со свистом, так что на первом этапе обошлось без происшествий, а вот на третий этаж забраться было уже сложнее — лестница, повидавшая ещё царя Гороха, скрипела и шаталась так, будто она прямо сейчас отвалится, и бренная моя жизнь закончится вот так вот совершенно бестолково, во дворе французского посольства в забытой Богом стране, без почестей и заслуг перед Отечеством. Но, к счастью, всё обошлось, поэтому, спустя три микроинфаркта и ещё один сломанный ноготь, я таки оказалась в своих не шибко богатых покоях — безлюдных, тихих и, что самое главное, пустых. — Фух, — окинув комнату беглым взглядом ещё не привыкших к темноте глаз, я с полным облегчения вздохом закрыла за собой пластиковую балконную дверь, — пронесло… Конечно, из здешнего оплота евродипломатии я убегала не без мыслей о том, что своей выходкой, скорее напоминавшей подростковый бунт, заставлю Макрона порядочно так потрястись над моим отсутствием, но вместо того, чтобы гордиться своей независимостью и тягой к свободе, во мне поселился целый мешок переживаний, поэтому когда комната оказалась абсолютно пустой — будто камень с души упал. Потом, правда, когда чувство облегчения отошло в сторону, стало даже как-то обидно, потому что при свете дня президент всё грозился наведаться вечером, а тут ни одного пропущенного на телефоне даже не осталось, но это уже вопрос вторичный, и впереди тогда ещё достаточно времени побузить было. По крайней мере, когда-то так казалось. В кромешной темноте очертания предметов проглядывались с трудом, а света уличных фонарей, с трудом пробивавшихся сквозь тонкие сатиновые шторы, едва ли освещал ближайшую к окну мебель, поэтому подвох я заметила только когда наконец приняла горизонтальное положение — между деревянным изголовьем и прикроватной тумбочкой притаилась большая корзинка, доверху заполненная разномастными фруктами и душистыми цветами, между нежно-розовыми бутонами которых притаилась записка — маленькая, но хорошо заметная благодаря перевязывавшей её контрастной ленточке. — Bon appétit et bonne nuit, bébé, — сердце пропустило удар, когда звук собственного голоса донёс содержимое записки до ушей, и я невольно вздрогнула от внезапно накатившего чувства абсолютного восторга, — la politique est un élément imprévisible… С ума сойти, вот это подарок судьбы. Неожиданный сюрприз с милым любовным посланием совершенно выбило меня из колеи, потому что подобного по возвращении в посольство я ожидала меньше всего — тогда казалось, ничего в этой жизни уже не способно поднять мне настроения после всех сумасшедших событий, но Эммануэль даже на расстоянии умудрился заставить меня на некоторое время отвлечься, и я очень хорошо помню, как сидела на полу, перебирала ароматное содержимое своеобразного персидского букета, а ещё улыбалась так, что щёки потом очень долго болели от напряжения в мышцах лица. Спать улеглась только ближе к рассвету, неизменно довольная неожиданно приятным окончанием дня и загнавшая все беды куда-то в подкорку, чтобы они не мешали мне поспать по-человечески хотя бы часа четыре. Потому что утро вечера мудренее. *** — Девочка моя, — мягкий мужской голос звучал будто из-под толщи воды, и глаза я смогла приоткрыть только когда прохладные пальцы, заставившие сквозь сон вздрогнуть от неожиданности, коснулись щеки, — открывай глазки, пора собираться. Сознание после пары часов сна никак проясняться не хотело, а отвратительная резь в глазах ещё больше усугубляла и без того говённое положение — по началу появление Макрона, сопровождавшее моё пробуждение, не вызвало ничего, кроме острого желания убить его об дверь, чтобы не мешал даме спать. — Ну, Э-э-э-эль, — совершенно бесцеремонно перевернувшись на другой бок, я с головой спряталась под одеяло в наивной надежде на спасение, но что-то мне всё же подсказывало, что уснуть так и не получится, — ещё пять минуточек… — Как школьница, честное слово, — вероломно содрав с меня тканевое укрытие, Эммануэль без малейших угрызений совести пустил в ход свои нечестивые методы: мужские губы заскользили от мочки уха вниз и вскоре уже оказались в районе самой чувствительной точки на шее, — ну иди ко мне, потратим твои пять минуточек с большей пользой. По телу пробежалось стадо крупных мурашек, и в комнате вдруг стало невыносимо жарко — воздух, мгновенно ставший густым, точно раскалённая до тысячи градусов магма, хлынул в лёгкие, не оставляя мне никаких шансов выспать из этих минут всё, что только можно. Однако на провокации поддаваться я не спешила, то ли потому что не до конца проснувшийся мозг не позволял как-то активно содействовать, то ли позаигрывать захотелось с утра пораньше, кто ж уже разберёт? Но факт остаётся фактом: эти его чёртовы-гребаные руки способны любую встречную свести с ума одним только касанием, и даже мой недосып в угоду плотским утехам пал их покорной жертвой. — Прости, что не заглянул вчера, радость моя, — блуждавшие по разгорячённому телу ладони с первых минут заставляли бесстыдно выгибаться им навстречу, и я готова поклясться, что именно в такие моменты чувствовала с французским лидером просто невероятную, ни с чем несравнимую близость, — эти дотошные мусульмане… Сама понимаешь. — Ладно уж, — от былой невозмутимости и следа не осталось, потому что с каждым прикосновением чувство отрыва от мира материального становилось всё сильнее, а это он ещё ничего и не сделал толком, — прощаю, так уж и быть… Одеяло, некогда спущенное до плеч, полетело в ноги, и я многое готова отдать, чтобы снова увидеть этот его по-идиотски восхищённый взгляд — такой, будто он, сам Эммануэль Макрон, великий и ужасный дамский угодник, впервые женскую грудь видит. Очень забавно было при свете дня наблюдать за тем, как меняется его выражение лица, и даже уже ставшая привычной неловкость на второй план ушла, настолько уморительно президент выглядел со своими вмиг помутневшими серо-голубыми глазами, которые, кажется, даже покраснели чуток от накатившего возбуждения. И это я ещё как школьница? Ха-ха, чья бы корова вообще мычала. Альпийская, такая… Обязательно с большими пятнами и непременно бессовестными, но чистыми, как байкальский лёд, глазищами. — И давно ты, моя милая скромница, начала спать без белья? Если честно, не особо помню, как пришла к выводу, что, с учётом персидской духоты и вселенской усталости после ночного марш-броска по местной столице, верхняя часть одежды — это ненужная романтика, которая только давит лишний раз и не даёт дышать полной грудью. — Душно очень, — когда пытка этими лёгкими, практически невесомыми касаниями стала совсем уж невыносимой, я перевернулась на спину и уже сама обхватила лицо Эммануэля ладонями, — спать невозможно в этом вашем Иране. — Открою тебе секрет, наверное, — президент расплылся в ехидной улыбке, опустился ниже, к самым моим губам, так близко, что кожей ощущалось его тёплое дыхание, но целовать не спешил — видимо, решил перехватить инициативу в заигрывании, — но даже здесь имеется кондиционер… Скажи честно, женская чуйка подсказала, что я наведаюсь с утра пораньше? — Много чести, господин президент, — палец мой скользнул по переносице с ярко-выраженной горбинкой и тут же подалась навстречу, но стоило мне приподняться, Маню в совершенно издевательском жесте отпрянул в сторону, — просто переодеваться лень было… Допоздна в карты с Соазиг рубились. — Азартные игры — это зло, — все эти далёкие от постельной тематики разговоры не вызывали во мне ничего, кроме смехотворного раздражения, поэтому я неустанно хватала это наглое французское лицо ладонями, а Эммануэль всё козлился, неизбежно нарываясь на грубость, — опять спала часа два небось? Чумная девка. — Кто ж знал, что сам месье Макрон решит ко мне с утра пораньше наведаться, — оставив все свои тщетные попытки дотянуться до столь желанной части президентского лица, я всё же решила зайти «с тыла» и легонько мазнула подрагивающий от возбуждения кадык кончиком языка, а затем мягко, едва ощутимо коснулась его пересохшими от духоты губами, — ой, а что с лицом? Надо было видеть, как в момент того мимолётного касания Маню переменился в лице, потому что этот бугорок на шее в моменты близости становился настолько чувствительным, что французскому лидеру тут же от азарта срывало крышу. — Вот же, — Макрон на мою ехидную язвительность отреагировал незамедлительно, и дело тут же пошло в гору, — лиса… Ноги мои неожиданно резво оказались на президентских плечах, и я, не в силах сдерживаться, восторженно выдохнула чуть громче, чем следовало бы, но кому какое дело, когда чужие губы уже заскользили по внутренней стороне бедра с целью совершить некоторое развратное деяние, о котором в приличном обществе говорить не принято? — Люблю тебя, — промурчал из «междуножья» Макрон, едва ощутимо прикусив нежную кожу у самого краешка тёмных кружевных «танга» из какого-то крутого брендового комплекта, подаренного президентом месяц-другой назад, — очень… — А я тебя нет, — руки невольно цеплялись то за кучерявые президентские волосы, то за смятые простыни, а то и вовсе за деревянное изголовье, и когда тонкая ткань отодвинулась в сторону, а горячий язык коснулся влажной плоти — худые остатки здравомыслия окончательно покинули мою светлую голову, — это… Это ведь… Что-то посильнее… Да? Окончательно в своих эмоциях и чувствах я растворилась, когда чуть согнутые мужские пальцы аккуратно проникли внутрь, и вот тогда голова по-настоящему пошла кругом. Помещение наполнилось шорохом одеял, негромкими стонами и тихим скрипом покачивающейся в такт моим елозиньям кровати — этого развратного ансамбля вполне хватило бы, чтобы стать беспощадно разоблачёнными, но единственным моим соседом была Соазиг, а она мало того, что спит по утрам как убитая, так ещё и… Будем честными, спустя столько времени, свежей головой я уже с уверенностью могу заявить, что из всех сотрудников Елисейского дворца только слепой, глухой и носитель отрицательного IQ не подозревал чего-то эдакого между мной и французским лидером, просто вслух об этом никто говорить не осмеливался — кому захочется терять насиженное место с солидной зарплатой ради каких-то внутренних тёрок президентской четы? Мир вокруг закрутился в безумной карусели, разом потерял всю свою материальность, и какая тут любовь, когда он подобен кислороду? Вдохнёшь слишком много, и клетки тут же начнут гибнуть... Ведь единственное, что этот бесцветный газ может — это жечь всё вокруг, надёжно обеспечивая организм энергией взамен на необратимые изменения и капельку яда. И зачем вообще природе его вздумалось производить? Яд этот? То, без чего невозможна человеческая жизнь, медленно убивает нас с каждым вздохом, сжигая изнутри, точно дрова в каминной топке. Вот и Макрон был точно таким же — восхитительным в своей смертоносности, но совершенно незаменимым, с каждым днём разрушавшим меня на клеточном уровне, незаметно для постороннего глаза, но столь же стремительно, сколь и беспощадно. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем дрожь во всём теле поутихла, а сознание постепенно начало проясняться, но в чувства я пришла уже лёжа у Эммануэля на груди — наполовину расстёгнутая рубашка местами насквозь промокла, а сердце бешено колотилось прямо в ухо, и именно оно помогло мне спуститься с небес на землю. Приятное чувство слабости, оставшееся после оргазма, заполнила тело от макушки до пяток, поэтому двигаться с нагретого места не хотелось от слова совсем, но долг звал, и Маню при первой же возможности поспешил мне сообщить об этом своим подрагивающим от постепенно уходящего возбуждения голосом. — Собирайся, золотце, — когда президент начал подниматься, голова моя карикатурно соскользнула с его груди вниз и упала на мягкую перьевую подушку, — в Шираз поедем поездом… Там и выспишься, часов пять точно ехать. — В Шираз? — признаться честно, со всеми этими «развлечениями» я совсем позабыла о том, что наша командировка при всём желании не сможет ограничиться иранской столицей, потому что Великий Аятолла наотрез отказался покидать свою южную резиденцию даже ради встречи столь важных, по западным меркам, гостей, — совсем забыла… Времени до отъезда на вокзал оставалось всего-ничего, и хотя без президента состав точно с места не тронется, лишний раз гневать пунктуальных восточных коллег хотелось в последнюю, поэтому я оперативно принялась собирать разбросанные ночью вещи, а Эммануэль, мало-мальски приведя себя в порядок, и вовсе решил оставить меня в гордом одиночестве, а напоследок лишь кинул короткое «растормоши Соазиг, не могу дозвониться», даже не поцеловал на последок. К счастью, когда ситуация того требовала, турбо-режим я включала по щелчку-пальцев, поэтому собралась очень быстро, минут за десять буквально накинула вчерашнюю одежду, стащила чемоданы к выходу, а потом уже, со спокойной душой и чистой совестью, через балкон двинулась в соседнюю комнату. Пластиковая дверь с прозрачным окном вполовину всей своей длины оказалась открытой, но ничего удивительного в этом не было — первой же мыслью, промелькнувшей в голове, была немыслимая ночная духота, от которой никакого спасу не было, а ещё не найденный мной кондиционер. Только вот… Там, за этой самой поскрипывающей дверью, меня встретила совершенно пустая, безмолвная комната с заправленной скользким покрывалом кроватью, что была знатно завалена разномастными предметами гардероба, а ещё… Пустой чемодан возле тумбочки. Ровно на том же месте, что и вчера.