Этюд в Елисейских тонах

— Для лучшего понимания Вами картины, — я сцепила подрагивающие от волнения пальцы в замок и опустила их на край стола, — не стоит впутывать себя во всю эту грязь, оно того не стоит. Если Вам кажется, что Вы сейчас просто «вбросите» этот притянутый за уши компромат и уйдёте в туман, счастливая и довольная… Боюсь, извлечь из этой ситуации выгоды никакой не получится, наоборот скорее. Не знаю, насколько убедительно звучали мои слова, но со стороны мы с рыжеволосой интриганкой, скорее всего, выглядели как пара городских сумасшедших: обе периодически дёргались в нервозных жестах, обе говорили не слишком уверенно, да и вообще, я бы таким на улице доверять не стала. — Понимаете, — Айседора защёлкала кейсом с наушниками, и каждый раз, когда белоснежная крышка закрывалась, характерный звук отдавался в моей голове пульсирующей болью, — я не хочу никоим образом портить Вам жизнь, Эммануэль отлично справится с этой задачей сам. Это просто стимул, который должен подтолкнуть Вас помочь мне. Я ни в коем случае не желаю Вам зла, Нина… Тем более, Вы ведь и сама совсем небедно живёте! — Не нужно считать мои доходы, — буркнула я куда-то себе под нос, потому что всеобщие представления о несусветном богатстве деятелей искусства уже в печёнках сидели, — я готова пойти навстречу, но о какой-то серьёзной помощи мы сможем говорить только в том случае, если появятся прямые доказательства. Не обижайтесь, но по фото можно хоть от Путина ребёнка приписать, и это ведь не принудит его окружение помогать мне, правильно? — Ну да, — официантка тяжко вздохнула и осмотрелась вокруг, будто пыталась найти ответ в лицах окружающих людей, — а… Как я могу доказать это? — Ну, вот и постарайтесь до следующей нашей встречи придумать, — я поднялась на ноги, задвинула стул на своё прежнее место и спешно двинулась в сторону выхода, бросив напоследок короткую фразу, — всего Вам доброго, юная леди. Как ты умудрилась вляпаться настолько сильно, Нина? Когда успела погрязнуть в собственном вранье и боязни сказать ему хоть слово правды? Как ты вообще могла допустить, что вся твоя жизнь теперь от и до состоит из интриг, провокаций и компромата? Все эти вопросы мучили меня чуть ли не с самого начала наших неправильных отношений, но после встречи с этой несчастной официанткой они начали напоминать рецидивировавший рак мозга: когда уже показалось, что все ужасы позади, всё откатилось в начальную точку, если не хуже. До дома я добралась на автопилоте: добрую половину прошла пешком, а такси вызвала только в тот момент, когда наконец вернулась в реальность и заметила, что совсем не понимаю, где нахожусь. За три года жизни в Париже я, безусловно, научилась неплохо ориентироваться в центре города, но из всех правил бывают исключения, особенно когда вот так вот бездумно бродишь по улицам в коматозном состоянии. Когда добралась до нужного адреса, ещё долго сидела на лавке у входа в подъезд, без конца рассматривала свои пыльные ботинки и размышляла о свалившейся на голову информации, время от времени отвлекаясь на неизвестного происхождения звуки с разных сторон. В общем, в квартиру я вернулась затемно, и уже заранее приготовилась к порции живительных люлей, потому что телефон давно разрывался от бесконечных звонков. — Вот она, — Эммануэль с порога встретил меня не самым доброжелательным взглядом, да и в целом выглядел крайне раздосадованным, — я уже собрался в международный розыск подавать. Нин, ну кто так делает, скажи мне на милость? — Прости, пожалуйста, — Макрон сделал тяжёлый шаг в мою сторону, и я уже рефлекторно вжалась в дверь спиной, чувствуя, как подгибаются ноги и дыхание перехватывает, — я… Не специально. Набросали с клиенткой парочку черновых вариантов, увлеклась очень, телефон на беззвучке… — Ты чего? — удивительно, насколько быстро он поменялся в лице, когда заметил столь «экспрессивную» реакцию с моей стороны: нараставшее в его глазах недовольство вдруг сменилось взволнованным замешательством, и президент в каком-то растерянном жесте протянул ко мне руки, — не переживай так, я же не ругаюсь, просто потерял тебя. На некоторое время повисло молчание, и я медленно поползла по металлической двери вниз. Буквально за мгновение омерзительное истеричное чувство разогнало сердце до двух сотен ударов в минуту, и мне тогда показалось, будто оно вот-вот взорвётся, запачкав багровыми пятнами и светлые обои, и винтажную мебель, и самого президента, подхватившего меня у самого пола. Перед глазами поплыл туман; по коже не то побежал мороз, не то жар разошёлся под ней невидимым костром, а остатками здравого смысла завладел воистину животный ужас, сковывавший мышцы ржавой цепью и вместе с тем побуждавший бежать, куда только глаза глядят. — Девочка моя, — Эммануэль усадил меня на повидавшую и не такие виды банкетку, а сам опустился на корточки, судорожно пытаясь сообразить, что ему в этой ситуации делать, — давай подышим вместе? Вдох-выдох. Собственная паника, отражавшаяся в глазах любимого мужчины, возрастала даже не в геометрической прогрессии, а в какой-то небывалой, совершенно не поддающейся математическому описанию. Но, несмотря на это, голос его на фоне пульсировавшей в ушах крови с каждым повторением казался всё более размеренным и спокойным, поэтому в конце концов я взяла себя в руки и с колоссальным усилием начала подстраиваться под нехитрый счёт. — Вот так. Правильно, моя хорошая. Вдох-выдох… Потребовалось с десяток смешанных с икотой вздохов, чтобы наконец почувствовать облегчение — воздух стал поступать в лёгкие в привычных объёмах, туман в голове постепенно рассеялся, и я уткнулась вспотевшим лбом в серую футболку, оставив на ней влажное пятно. Сердце всё ещё билось чуть быстрее обычного, икота отпускать никак не хотела, а ватные ноги продолжали мелко дрожать, однако в сравнении с тем, что было ранее — это всё детский лепет. — Всё хорошо, — слова застревали где-то на полпути, наружу выходили только глухие, слабо различимые хрипы, поэтому пришлось прокашляться прямо в президентское плечо, — я в порядке, правда. — Пугаешь меня опять, — Эль мягко обхватил моё лицо ладонями и заглянул своими измученными серо-голубыми глазами в мои, но сталкиваться с ними хотелось в последнюю очередь, поэтому я лишь отвела взгляд в сторону, — что у тебя случилось? — Ничего, — в носу защипало, и я судорожно выдохнула, когда к противно дёрнувшимся глазам подступили дурацкие слёзы, — правда всё хорошо, не парься. Просто устала очень. — Сколько тайн ты хранишь в себе, Нина Латышкевич? — большими пальцами Макрон вытер стекающие по щекам капли и прижался своим лбом к моему, мягко касаясь влажных дорожек губами, — я не буду выворачивать тебя наизнанку. Просто знай, что я очень хорошо помню обещание, которое дал тебе в нашу первую ночь, и обязательно сдержу его. Ты только ничего не бойся. Макрон абсолютно не из тех людей, что носят носки разных цветов и рваные джинсы, и уж точно не из тех, что спят до полудня и забывают позвонить, если обещали. Он из тех, кто встаёт по будильнику, ходит в гладко-выглаженном и не совершает лишних движений, а если ты вдруг споткнёшься и разобьёшь об асфальт коленку, он обязательно вернёт тебя домой, чтобы обработать ранку. Уж поверьте мне на слово, с ним будет абсолютно бесполезно спорить о том, что это пустяк, к которому можно приложить подорожник, сорванный у обочины, и с болезнями душевными дела обстоят точно так же. — Я тебе верю, — я шмыгнула носом и вытерла его внешней стороной ладони, — просто… Устала немножко, вот и всё. Остаток вечера мы провели в горизонтальном положении, Эммануэль даже задремал в определённый момент, и я ему тогда безмерно завидовала, потому что сама уже который час не могла сомкнуть глаз. В голове ходили кругами, жужжали пчелиным роем одни и те же мысли, поэтому я без конца ворочалась, кряхтела, время от времени поднималась с кровати, чтобы бесцельно пошататься по квартире, чем в конце концов и разбудила отсыпавшегося после напряжённой рабочей недели президента. Когда Макрон оторвал голову от подушки, я поймала себя на мысли, что вот такой вот сонный и растрёпанный, с отпечатком от подушки на щеке, он нравился мне ещё больше. Хотя, казалось бы, куда ещё больше? Я давно уже растеряла худые остатки самообладания в своём стремлении быть рядом, и наши отношения иной раз напоминали мне декоративное растение: оторвёшь стебель — он тут же завянет, а потом корень непременно пустит новые, ещё лучше, чем были. Только вот вся беда в том, что я в этом нехитром симбиозе с самого начала была безвольным, совершенно несамостоятельным стеблем. — Волнуешься? — Немного, — я в очередной раз вернулась в кровать и сразу перевернулась на бок, лицом к президенту, разглядывавшему меня сквозь полуночную темноту, — много. — La partie la plus douce de moi, — Эммануэль опустил горячую ладонь на моё скрытое пижамными штанами бедро и успокаивающе погладил, — я буду рядом. Эль всегда относился ко мне очень по-доброму, даже немного по-отечески, в силу серьёзной разницы в возрасте: постоянно, несмотря на собственную конскую загруженность, разруливал мои непонятки с работой или, как минимум, слушал моё нытьё по этому поводу; каждый вечер находил пару минут, чтобы позвонить и просто спросить, как у меня прошёл день; периодически напоминал, чтобы поела нормально, иначе непременно получу по жопе за безалаберность. С его же слов, каждый раз, когда мы спали в одной кровати, у меня чудесным образом получалось заменить даже самый страшный его кошмар прекрасным сном. Кошмар заменить получалось, а вот подняться ещё хоть на ступеньку в его системе ценностей — на это сил даже у меня не хватало. — Поясница болит, — после затяжной паузы я тихо вздохнула, неспешно перемещая мужскую ладонь по внешней части бедра вверх, — погладишь? Наверное, даже в вопросах любовных политикам подобает оставаться спокойными и рассудительными, потому что доверять себя самого нельзя никому: кто знает, с какой стороны прилетит на этот раз? *** — Мне очень жаль, — хмурая медработница, уже минут пять всматривавшаяся в чёрно-белое изображение на плоском экране, пригладила верхнюю часть маски свободной рукой и повернулась ко мне на крутящемся стуле, — судя по соотношению срока с фактической картиной, у плода так и не начала формироваться сердечно-сосудистая система. Скорее всего, развитие остановилось ещё на восьмой неделе — это, к сожалению, нередкое явление, период считается одним из трёх кризисных. Но Вы не расстраивайтесь, через полгодика попробуете снова. Смысл сказанного до меня дошёл не сразу: сначала я долго смотрела куда-то вглубь мимических морщин на лбу узистки, потом перевела взгляд на погасший чёрный экран, потом, наконец, на сидевшего у меня в ногах Эммануэля. Выглядел он абсолютно потерянным и, судя по тому, как медленно и молча хлопал глазами, тоже не совсем понимал происходящего. Наверное, особую роль сыграл тот факт, что настолько страшную истину врач представила совершенно будничным тоном, будто говорила она не о потерянной жизни будущего человека, а о каком-то прокисшем в холодильнике молоке двухнедельной давности. Очень хорошо помню, что в одном из лучших перинатальных центров столицы пахло настолько сильно пахло фенолом, будто им специально вымачивали стены и потолки. Здешние старатели не один час гоняли меня по разным кабинетам, одной только крови взяли четыре пробирки, и как им самим не надоело? Или, может, мне только казалось, что не один час, потому что время искажалось, будто по воде ходило разноцветными кругами пролитого в океан бензина. Макрон таскался за мной безжизненной тряпочкой и даже ни разу не заикнулся о том, что кто-то, Боже упаси, может узнать в кудрявом растрёпыше президента Франции; он лишь молча держал меня за руки, как только появлялась такая возможность, а ещё без конца перебирал мои бледные костяшки своими похолодевшими пальцами. Если честно, я тот отвратительный день совсем не помню, только какими-то болезненными урывками, как будто просто каналы листала в сломанном телевизоре: стоило едва прояснившимся картинкам начать складываться в замысловатый сюжет, они тут же распадались на сотни маленьких точек, как белый шум от сбившегося спутникового сигнала. Ещё помню, что во время самой экзекуции очень сильно пахло палёным мясом, от этого к горлу подкатывал комок тошноты, и горсть липких мурашек расползалась по затылку; всё это заставляло меня в сотый раз пожалеть, что отказалась от полноценного наркоза в пользу возвращения домой вечером того же дня. Домой Эммануэль забрал меня сам, мы тогда все выходные вместе провели, но за два дня я не вымолвила ни слова, потому что в душе поселилось отвратительное чувство собственной ничтожности. Ощущение было такое, будто это я лично заставила сгусток клеток, ещё даже не ставший полноценным эмбрионом, остановиться в своём развитии, а не какой-то природный фактор сыграл в этом решающую роль; ещё почему-то казалось, что в собственной нервозности и всём происходящем вокруг меня дурдоме тоже была виновата исключительно я сама. И появление свалившейся с неба гражданки с прицепом, и революционные замашки испанского премьера, и даже нежелание моего нерадивого партнёра разводиться — всё это повисло тяжёлым грузом где-то внутри, точно камень на шее потенциальной утопленницы. По большому счёту, всё закончилось, не успев начаться, и я даже родителем себя почувствовать не успела; только иногда, опустив ладонь на едва заметно округлившийся живот, думала о том, что там теперь живёт что-то маленькое, ещё не ощутимое физически, но уже заметное в ходе ультразвукового исследования. Сейчас, конечно, легко рассуждать и о том, что тогда я просто стала жертвой обстоятельств, и о том, что чуть ли не каждая третья женщина на планете прошла через подобное, да и вообще со стороны, спустя какое-то время, судить всегда проще. Но из песни слов не выкинешь, поэтому в тот чёртов день внутри меня что-то оборвалось и с оглушительным треском провалилось в бездонную яму самокопания, где со временем и пропало без вести. Пропало, потому что если судьба делает больно снова и снова, со временем начинаешь думать о ней как о наждачной бумаге: может задеть тебя и немного ранить, но в конце концов отполирует до идеального состояния.