Право на молчание

— Как дела? — Не жалуюсь. — Это плохо, приятель. Значит, вы страдаете молча.

[POV Клейтон] Люди мелькают, словно тени, перемещаясь по комнатам опустевшего мира, моего бывшего дома. Я не знаю многих, но все они знают меня, подходят, ободряюще хлопают по плечу, произносят бесцветные речи. И они лишены красок, облаченные в черные одежды, в наигранное сочувствие, в благородную скуку. Говорят между собой, как были прекрасны усопшие, которых сегодня приходится провожать в последний путь. Незнакомая дама с красными губами на подвижном лице цепляет на лицо маску скорби и треплет меня по волосам, отходит, тяжело вздыхая, но я вижу, как уже через секунду она призывно улыбается помощнику отца, отпивая шампанское из дорогого бокала. С похорон сегодня она уйдет не одна. Кто-то презрительно бы скривился, осуждая, но мне все равно. Со мной никто не заговаривает, для них я нем и глух. Для них я несчастный убогий сирота, не обладающий талантом родителей, но заполучивший их недуг. Мне опять же все равно, я не привык осуждать, так меня воспитали. Я все еще не понимаю, что здесь делаю, почему рядом нет отца и матери. Разум проворно напоминает, что они больше не существуют, обратившись в безмолвные тела, которые сегодня мне пришлось целовать на прощанье в церкви. Я целовал, потому что так нужно. В дубовых гробах на пьедестале лежали напомаженные припудренные холодные статуи, похожие на те, что создавал отец в своих мастерских. Статуи – точные копии моих родителей, но это не они, я знаю. Я, быть может, все еще жду их настоящих, выжидающе кошусь на дверь. Вот сейчас в гостиную вплывет нежная мама, улыбаясь лукаво, не стыдясь своей неполноценности. Ей никогда и не требовалось слов, она могла объясняться без них, ей не требовалось слышать, чтобы понимать всё на свете. Я вспоминаю белые тонкие запястья, зажатые между пальцев карандаши, собранные в нелепый пучок светлые волосы. Мамина фигура такая светлая, легкая перед мольбертом, перепачканная в красках, сонная, но воодушевленная. Она худощава, неприметна и бледна, только глаза василькового оттенка горят, живут на белом лице, очаровывая. Кажется такой слабой и беззащитной, что мне хочется защищать её, когда подрасту. Пока её охраняет отец. Охранял? Ведь теперь он холодная статуя, бездушная фигура в холодной земле. При жизни он таким не был, пылая деятельным огнем, всегда чем-то занятой, не сидящий без дела. В моей памяти его короткие пухлые пальцы, которые не должны принадлежать скульптору, скользят по мраморной фигуре, исследуя каждую выпуклость и шероховатость. Он чувствовал мир через прикосновения, ощущая чуткими пальцами каждую тонкость. Ему, такому крупному, приземистому и сильному, сулили карьеру лесоруба, в обществе посмеивались над тем, как на развитых широких плечах натягивается ткань дорогого костюма, грозя порваться. А он мечтал создавать скульптуры и твердо шел к своей мечте, не оглядываясь вокруг, не считаясь со своей немотой. Их пару считали необычной, странной. Оба люди искусства, оба глухонемые от рождения, оба божественно талантливы. Они познакомились в специализированной школе для неполноценных детей, вместе прошли долгий путь, вместе прославились и не расставались ни на секунду, преданно соблюдая клятву, данную в отрочестве. В этой паре не было ни любви, ни страсти, была крепкая дружба и взаимное уважение. Такие удивительные люди, они даже умереть умудрились вместе с разницей в несколько часов. Совершенно прозаично для нашего времени разбились на машине, уезжая с очередного из пафосных приемов. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не заткнуть уши руками. В нашем доме никогда не было так много шума. Хотя все и стараются говорить полушепотом, но я привык к полной тишине, прерываемой лишь шелестом бумаги, тихим постукиванием молоточка по мрамору и звуками старого пианино. Родители не слышали этого, их жизнь была погружена в безмолвие, а я купался в этом покое, боясь криков и шума. Я хотел бы быть, как они, чтобы не отвлекаться на миллиарды звуков, которые мешают видеть главное. Я перестал говорить в пять лет, подражая своим кумирам. - Клейтон, - на плечо мягко легла чья-то тяжелая ладонь, я вздрогнул и обернулся. Это мистер Гибсон, троюродный брат матери, он похож на нее только невыразительным бледным лицом, в котором, однако, нет ни её света, ни восторженности. – Ты в порядке? Киваю. У мистера Гибсона не возникает вопросов, он думает, что я умею читать по губам, как его погибшая сестра, которую он видел всего два раза в жизни. Он и его семья – единственные мои родственники, которые согласились принять к себе сироту. По лицу его жены, стоящей рядом, я понимаю, что ей подобные сложности не нужны. Я никто для нее, она никто для меня. Нам придется с этим смириться. Еще два года до моего совершеннолетия предстоит прожить вместе, не знаю, что будет после. К жизни за пределами дома я не привык, оберегаемый родителями, которым пришлось повзрослеть слишком рано. Я же не вырос до сих пор. - Ты собрал вещи? – снова киваю, я не спал всю ночь перед похоронами, выбирая то, что возьму с собой. Просто не мог уснуть, даже ночью в доме было слишком шумно от дыхания множества незнакомых родственников. Никого из них прежде в нашей жизни не было, теперь они слетелись, как мухи, на трупы моих родителей. Не знаю, чего они все хотят, меня это не волнует. – Мы заберем тебя сегодня вечером. Завтра с утра уже будем дома. Дома? Я думаю, что у меня больше нет дома, потому что эти стены опорочены взглядами и следами незваных гостей, которые заполонили мой мир, но снова только киваю. Чувствую себя собачкой на батарейках, которая машет головой, когда нажимаешь на кнопку. Мистер Гибсон ободряюще улыбается и уходит прочь, уводя за собой жену. Мне становится одиноко и жутко, потому что я не знаю, что будет завтра или через десять минут. Непредсказуемость – не мой конек, молчаливый покой намного ближе по духу. Я выскальзываю из гостиной, никто этого не замечает, увлеченно общаясь между собой. Мне кажется, что они пляшут на костях моих родных. Это сборище – пир во время чумы, а я жалок и беспомощен, как щенок. Я поднимаюсь в комнату родителей, залезаю на их большую кровать и утыкаюсь лицом в мамину подушку. Мне кажется, что я чувствую запах её шампуня. Я не помню, сколько пролежал вот так, потому что, кажется, задремал. Когда я открываю глаза, в окна заглядывает полная луна, освещая ночь, а на краю постели сидит миссис Гибсон и тормошит меня за плечо. Она выглядит уставшей, из аккуратной прически выбиваются непослушные пряди, которые заставляют её смешно морщиться. Так она не кажется злой, становясь приятной и даже красивой. Если бы я не дал себе обет молчания, то сказал бы, что аккуратность и совершенство ей не к лицу. Мы выходим из комнаты. У входной двери нас ждет мистер Гибсон, который протягивает мне куртку и беззлобно отчитывает за то, что меня пришлось искать. Замечаю, что гости исчезли, но что-то особенное из дома, наверное, выдуло сквозняком на улицу, потому что я кажусь себе здесь чужим. Перед мамиными клумбами стоит серый пикап четы Гибсонов, куда меня настойчиво заталкивают, попросив быть послушным мальчиком. Я бросаю последний взгляд на свое прошлое и желаю своему бывшему пристанищу всего хорошего.